От этой печальной песни крестьяне еще больше погрустнели. Разговор как-то не вязался.
— А ну, давайте выпьем! — воскликнул дед Цоню.
Люди подняли баклажки и бутыли, которые снова пошли по рукам, сопровождаемые добрыми пожеланиями. И это как бы вывело крестьян из того состояния, в которое они впали, слушая песни. Они оживились, разом заговорили о земле, о посевах, о вине и вкусной снеди.
Спустя некоторое время дед Меил обратился к Габю Караколювцу:
— А ну, спой и ты что-нибудь.
— Да какой я певец. Вот ежели приятная беседа, то давали бы мне по пятаку за слово, я бы всю землю деньгами покрыл.
— Спой, чтоб тебя… — воскликнул дед Меил и такое загнул, что стекла зазвенели от дружного смеха. Габю опустил голову и тихо запел:
Так уж повелось, что на Сильвестров день Габю Караколювец всегда пел эту песню.
— Эх, никак не уймется этот Меил, покуда не сделает тебя посмешищем… — засмеялся он, вытирая о кожух потные ладони.
— Эй, бабы, давай закуску!.. Чего затаились?
Бабушка Габювица толкнула в бок Стоеницу Влаеву, которая принялась подкладывать мужикам снеди.
— Хватит, хватит им. Вторые петухи скоро запоют.
— Не подкладывай, — поддержала ее и бабушка Меилица, — а то они и до утра, и весь день просидят!
Первым встал Недко Паша. Он похлопал себя по животу, мол, довольно, облизал губы и вышел. За ним потянулись и другие.
Дед Габю, переступая с ноги на ногу и покачиваясь, говорил неизвестно кому:
— Не хлебом единым жив человек, верно сказано. Вот гляди, у себя под окнами мы цветы сажаем, а хлеб наш насущный, эвон где, в полях сеем. У меня у самого во дворе розы растут. К чему они мне, цветы эти, а пекусь о них как о живой твари… Да, вот какие дела — тянемся мы к чему-то, чего в руки взять нельзя да пощупать…
Пели вторые петухи. Разливалась заря, склевывая огромной птицей зерна звезд.
*
Не потеплело. Вода в ведрах затягивалась ледком. Габю Караколювец еще от отца знал, что стынут нивы в такие холода. Выходя во двор поутру он жадно всматривался в небо, отыскивая примету, которая бы указала на перемену погоды…
День отошел. Стемнело, высыпали звезды. Горы словно притаились, поджидая кого-то. Над двором пронеслась с тревожным кряканьем стая диких уток. Караколювец послюнил палец и ощутил как северный ветер прядет тоненькую холодную нить.
— Задувает малость. Может, подзовет он южный ветерок.
На кухне, занятые стряпней хлопотали женщины, подкладывали дрова в пылающую пасть очага. В сторонке на круглом противне дожидался своей очереди новогодний пирог. У окна, где помигивала лампа, сидел Петкан, уткнувшись в раскрытую толстую книжку. В другом конце комнаты Герган листал какую-то тетрадь. Никто даже головы не поднял, чтобы взглянуть на вошедшего деда Габю, и он сердито покашлял, как бы говоря: «Так что ли хозяина встречают!»
Караколювец не любил тишину даже в собственном доме.
— Читаешь, будто все дела уже переделал, — заворчал он над головой сына.
Подзадорив себя этими словами, он продолжал:
— Отяжелела свинья. Может опоросится ночью. А свежей соломы не постлано, щели не позатыкали. Я это все должен делать? Пора уж тебе привыкать хозяйствовать. На десять лет я моложе тебя был, когда отец меня выделил. Одну только полоску дал. Дом я сам построил и отцовским даром не удовольствовался — прикупил землицы.
В отличие от свекра Вагрила стремилась к тишине. Перерекания и ссоры домашних всегда огорчали ее. Она особенно опасалась их сейчас, в канун Нового года.
— Оставь книгу. Герган, может, тоже почитать хочет, да сесть ему негде, — шепнула она мужу.
— Говорила ведь я, что на таком сильном огне подгореть может пирог, — проворчала из кухни свекровь.
— Хоть бы что ему, вроде оглох, — продолжал Караколювец. — Сидит себе, почитывает…
Он еще раз пренебрежительно поглядел на сына и добавил:
— Петкан он и есть Петкан, что тут и говорить!
— Кончаю, отец.
— Опоросится этой ночью свинья. Соломы не постлал. Гвоздя для фонаря не вбил. Сомнет она их в темноте.
— Рано ей еще.
— Как это рано, что я не помню, когда ее к кабану водил?
Дед Габю подошел к божнице, поглядел на испещренную черточками и крестиками черную доску полочки. Эти знаки он делал сам и только он в них и разбирался. Сколько раз Караколювец выговаривал сыну, что тот не записывает, когда должна опоросится свинья, когда должны отелиться буйволицы или ягниться овцы. Вот помрет он, дед Габю, и никто об этих вещах не будет знать.
Караколювец загибал корявые пальцы, шепотом считая черточки.
— Пора ей уже.
— Ну и ладно. — Петкан встал, оделся и вышел.
Герган сел на место отца и тоже принялся читать. Караколювец любил внука. Потому-то и не хотел примириться с тем, что тот стал учиться в гимназии. Земли у них, конечно, не так уж много, но ведь и прикупить еще можно. Женщины управляются с полевыми работами. Подрастет Герган, будет помогать отцу и старшему брату Влади. Будет вместе с ними ходить на заработки. Опасался Караколювец, что окончив гимназию внук покинет дом. Старик знал, что образованные люди отходят от земли. А ему хотелось, чтобы все шло так, как некогда в отцовском доме. Большая семья. Все его слушаются. По утрам он наряжает домочадцев на работу. Известно ему, чем каждый из них занят в поле. За всем он приглядывает и ничего не упускает из виду. А Герган, хоть и мал он еще, но уже выходит из-под его опеки. Часто, когда в доме никого не было, старик перебирал и разглядывал книги внука. Нечто подсказывало ему, что книги эти не школьные, не учебники.
— Читаешь, а? — спросил он сейчас внука.
— Читаю, — поднял голову Герган.
— Может, крамольное что, а?
— Да нет, дедушка, уроки учу.
— Уроки, — недоверчиво пробормотал Караколювец. — А ну почитай вслух…
*
Спустя некоторое время Вагрила поставила на середине комнаты низенький столик с круглой буковой столешницей. Свекор лежал на кровати. Герган читал, Петкан был в свинарнике. Все как обычно, буднично. А Вагриле хотелось, чтобы все в такой день было иным, торжественным, как в церкви. Она и в девичьи годы была такой, душа ее в праздник наполнялась благостными чувствами. Вагрила одевала новый наряд. Подавала щедрую милостыню цыганкам, даже скотине не говорила бранных слов, гнала от себя греховные мысли.
В доме Караколювца ее удручало то, что мужчины и в праздник не воздерживаются от пререканий и ссор. В такой вечер, как сегодня, ей хотелось, чтобы все было тихо и спокойно, а тут, как нарочно, свинье подошло время опороситься…
— Зови отца ужинать, — сказала она Гергану.
— А Влади не подождем?
— Кто его знает, когда он придет. Будем еще тянуть, славельщики нас за ужином застанут. Меиловы спят уже. Во всем селе наверно только у нас свет горит. Ступай, позови отца!
Петкан вошел и принес с собой дыхание мороза и запах свинарника. Вагрила поглядела на постолы мужа, и тот поспешил разуться и подсел к столику, на который бабушка Габювица уже положила новогодний пирог. Вагрила подняла повыше фитиль лампы, чтобы посветлело и в углах комнаты, будто это могло помочь создать в доме праздничное настроение, которого она жаждала всей душой. Свекровь поняла ее, улыбнулась. Потом взглянула на мужа и сказала:
— Эй, Габю, вставай, тебя ждем.
Караколювец кашлянул, слышу, мол. Он встал и поглядел на столик.
— А где же студень?
— Пирога тебе мало, что ли?
Старик поглядел как его жена устраивается на подушке и едва сдержался, чтобы не сказать: «А заднице своей небось угождаешь, на мягкое села».
Вагрила наклонилась над кастрюлей. Рядом, на лемехе сохи тлели угли и дымилась щепотка ладана. Снаружи донеслись звуки шагов.
— Наконец-то! — встретила Вагрила в кухне старшего сына. — И в такой день не мог вернуться вовремя?
Влади будто не услышал ее. Толкнул дверь и становился перед столиком, румяный и улыбающийся.
«Не довели бы до беды эти его гулянки», — с тревогой подумала Вагрила.
Караколювец окинул его сердитым взглядом.
И только бабушка приветила внука.
— Возьми табуретку и садись, — сказала она.
Влади — рослый, кряжистый, широкий в плечах парень — снял полушубок и сел.
— Буду свадьбу справлять, подарю тебе самую лучшую рубаху, — шепнул он на ухо старухе.
— Ладно уж… Только все равно нельзя так. Ужинать сели, а тебя нету. Ведь Новый год встречаем, — с укоризной сказала она.
— Хватит разговаривать. Все уже простыло, — не вытерпела Вагрила.
Петкан бросил папаху на кровать. На лоб ему легла прядка свалявшихся волос. Он взял лемех и повел им над столом, установленном снедью. Герган прочел «Отче наш». Вагрила удовлетворенно улыбнулась — вроде бы все идет как надо — и набожно перекрестилась. Один за другим, домашние поцеловали руку Караколювцу, прося простить им прегрешения перед ним. Затем бабушка Габювица крутанула на столе круглый противень с нарезанным пирогом, в котором было запечено «гаданье» — кизиловые веточки. Она заранее определила значение каждой из них — «дом», «овцы», «книжная премудрость» и прочее. Герган первым нашел в своей доле пирога веточку и подал ее бабушке.
— Деньги, — сказала она.
Караколювец грустно поглядел на свою веточку с крохотными почками. «Чего она мне предскажет — путь мой уже пройден». С этой неподходящей для праздника мыслью, он положил веточку на ладонь жены.
— Книжная премудрость.
— Дурость бабья! — вспыхнул Караколювец. — Не нарекала бы их, коли запомнить не можешь!
Влади прикрыл рукой рот, пряча улыбку. Бабушка Габювица толкнула его в колено.
— Давай свою.
Влади согнав улыбку, подал ей веточку.
— А тебе, внучек, выпала соха.
— А вот это что означает? — спросил Влади, показывая на разрезанную почку.
Вагрила сердито глянула на сына:
— Хватит глумиться!
Она сердилась, что молодые не выказывают должного уважения к празднику.
Некоторое время в комнате было тихо. Настораживаясь при каждом движении сидящих за столом, Вагрила прислушивалась к тишине, оберегая ее даже от шепота своего сердца. Но деду Габю тишина мешала.
— Петко, деньги для славельщиков разменял?
— Разменял, — ответил тот с набитым ртом.
На столе друг за другом появлялись взвар, сушеные сливы, грецкие орехи, яблоки, гроздь винограда, сбереженного для такого дня. После сытного ужина всех охватила дремотная истома.
— Я присмотрю за свиньей, — сказал Караколювец и прилег на кровать.
Бабушка Габювица, зевнула украдкой, чтобы не показать как ей хочется спать, и сказала Вагриле:
— Ступай, я приберу со стола.
*
Караколювец надвинул папаху на глаза, чтобы свет лампы не мешал ему, и вскоре захрапел.
Бабушка Габювица звенела посудой, подметала, бранила кошку. Дед Габю вздрагивал, поправлял папаху и выходил. Мороз пощипывал щеки и он тихо бормотал:
— Опять вода в ведрах замерзнет.
Шел в свинарник.
Свинья ласково похрюкивала — встречала его.
— Свету не взвидишь, когда завизжит под боком целая дюжина, — сочувствовал он. Взбивал солому, оглядывал перегородку, затыкал поплотнее щели, чтоб не сквозило, и снова шел в дом. В душной комнате, свернувшись калачиком под толстым домотканым одеялом спала жена.
— Что за люди, свинья опороситься должна, а им хоть бы что… спят себе. Придут славельщики, а они спросонья глаза продирать будут…
Вскоре с улицы донесся журчаньем вешнего ручья гомон детворы и, время от времени, над селом взлетало:
— С Новым годом! Поздравляем с Новым годом…
Услыхав эти возгласы, Караколювец переставил лампу на другое окно, которое выходило на улицу. Пусть будет видно, что и в этом доме ждут поздравляющих.
Звонкий гомон приблизился к дверям. Дед Габю вышел. Каждый год он встречал славельщиков в кухне. Отворяя дверь, и, наполняясь тихой радостью, неизменно повторял одни и те же слова:
— Проходите, проходите скорее, холоду напустите.
Мальчики наперебой заговорили, величая хозяина и похлопывая его по плечам кизиловыми веточками. Слушая добрые пожелания, Караколювец разглядывал славельщиков.
— Ты чей будешь? — спросил он мальчика, который был постарше других.
— Трифона Бияза.
— Ого как ты вырос, просто не узнать… Ты, что ли вожак? Как вас одарять — купно или порознь.
— Порознь.
Караколювец достал матерчатый кошелек и подошел поближе к лампе, хотя свет ему не был нужен. Он шарил в кошельке, выбирая на ощупь мелкие монетки и опускал их в подставленные ладони славельщиков.
— А сало собираете? — спросил он, одарив всех.
— Нет, не берем, — пренебрежительно ответили мальчики.
— А мы в свое время собирали…
Не слушая его больше, ребята вышли один за другим на синевато-белый двор.
Провожая их до самой калитки, дед Габю рассказывал:
— Теперь что, а вот мы в свое время ходили славить даже в Драгиевцы. Смелые были, не боялись на волков нарваться…
— Раз-два-три! — сказал вожак.
— С Новым годом! Поздравляем с Новым годом! — хором закричали ребята.
Дед Габю медленно пошел обратно, тихая радость, наполнившая грудь, куда-то испарилась.
«Что за времена настали, — невесело думал он, — разве в мои годы одаряли деньгами? А теперь… погляди-ка на них — сынишка Бияза в шароварах, шею шарфом укутал, а я чуть ли не до семнадцати годков в одной рубахе ходил…»
— Поздравляем с Новым годом! — снова прозвучал дружный возглас.
«Разве пойдут они ночью в другое село, куда им!» Вошел в свинарник, свинья уже поросилась и он остался с ней. Приходили другие славельщики. Дед Габю встречал их, провожал и снова возвращался в свинарник. В маленькое оконце заглянуло зимнее утро. Караколювец погасил фонарь. Свинья настороженно следила за поросятами. Один из них, самый хилый, никак не мог добраться до сосков, тыкался рыльцем, силился протолкаться к ним, закидывая тоненькие ножки на спинки своих братьев и сестер, которые сосали, удовлетворенно шевеля хвостиками.
Габю подхватил малыша под теплое, судорожно подрагивающее брюшко, и подсунул к свинье. Она свирепо хрюкнула и попыталась было встать.
— Не хочешь ну и не надо, — сказал Габю и, положив поросенка за пазуху, вышел.
Вагрила только что развела огонь в очаге. Весело потрескивал хворост. Отблески взметнувшегося пламени заиграли на оконных стеклах.
— Одиннадцатью опоросилась. Один только вот не сосет Но это уже ваше дело.
Поставленный на пол кухни поросенок качнулся, тоненькие ножки подогнулись и он лег. Вагрила взяла его и, лаская, прижала к груди. Потом принялась кормить с ложечки теплой кашей.
Снаружи донеслись возгласы запоздавших славельщиков.
*
На Крещенье приморозило, иордань на реке затянуло льдом. Вечером, когда зашло багровое солнце, с запада поползли разворачивающейся пеленой белые как хлопок облака. Небо низко нависло над землей. Дым из труб стелился над кровлями. Вскоре на гребнях гор завыли ветры. Караколювец сдвинул папаху набок, прислушался и озабоченно подумал:
«Схватились они, да рано еще. Не одолеет его южный ветер».
Но он ошибся. В набухшем влагой воздухе зашелестел теплый шепот южного ветра. Снег на кровлях осел как прошлогоднее сено. Стрехи роняли тяжелые ржавые капли. Утром солнце долго дымилось над синеватой мглой, которая не разошлась у Крутой-Стены до самого вечера. После полудня северный ветер сорвался с бугра, засияло солнце, посветлело небо. Под стрехами повисли сверкающие с голубоватыми прожилками, гроздья сосулек. К вечеру снова задул южный ветер. Снова ожила капель и долго барабанила под окнами. Потом ночь грузно навалилась на крыши. Смутные мысли волновали Караколювца. Не знал, за что сперва взяться: подошла пора вскопать участок под бахчу, на мельницу съездить надо. Были и другие дела…