Не очень-то решительно я вырезаю эти строки на каменных стенах туннеля: многое в моих воспоминаниях сегодня вызывает у меня сомнение. Например, то, что жара простояла еще и всю зиму, ничуть не уменьшившись, – в воспоминаниях я снова и снова вижу огромные затопленные пространства. В родной город я добирался пешком, по пустынной автотрассе. Чем ближе был город, тем безлюдней становилась местность вокруг. Автотрасса на протяжении многих километров заросла густой травой, разворотившей бетонное покрытие; иногда я шагал вдоль нескончаемой вереницы машин, сверху донизу оплетенных плющом. Однажды разглядел вроде бы самолет в небе, но он был слишком высоко, шума я не слышал. Достигнув городских предместий, я увидел развалины – разбитые торговые центры – какой в них теперь смысл? – выгоревшие дотла высотные дома. Я свернул с автострады. Передо мной в лучах заката лежал Старый город. Он, словно бы целый и невредимый, стоял на полуострове, в излучине реки. Теплое золото заката изливалось в просветах между каменными стенами. Город поразил меня своей красотой – с ней не могли сравниться даже великолепные виды Макалу и Джомолунгмы, сразу потускневшие в моих воспоминаниях. Но мосты, ведущие в мой город, были разрушены. Я вернулся на трассу, по ней, хоть и разбитой, как-нибудь переберусь через реку. Атомный гриб теперь маячил в южной стороне неба. Когда я дошел до леса, гриб превратился в гигантский, нахлобученный на вершины Альп колокол, излучающий яркий свет, от которого посветлело ночное небо. Бункеры не получили повреждений, койки застелены чистым бельем. Я подождал. Бюрки не явился. Я заснул. Утром отправился в центр города. Вместо университета – развалины, здание философского семинара сгорело, фасад с окнами обвалился, книги библиотеки спеклись, стали черными комьями шлака. Стол, за которым мы занимались, лежал, со сломанными ножками, на полу. Не пострадала только доска на стене. У доски стоял какой-то человек. Спиной ко мне, сунув руки в карманы потертой солдатской шинели. Я окликнул его:
– Привет!
Он не шевельнулся. Я позвал громче:
– Эй!
Нет, не услышал. Я подошел, тронул его за плечо. Он обернулся. Лицо, почерневшее от лучевого ожога и без всякого выражения. Взяв с доски кусок мела, он написал: «Огнестрельное в голова. Глухонемой. Я читать твои губы. Ты говорить медленно». Он повернулся ко мне. Я раздельно произнес:
– Кто… ты?
Он пожал плечами.
– Где тут служба солдатских попечителей?
Он написал на доске:
– Тибет. Война. – И посмотрел на меня.
– Сол-дат-ские по-пе-чи-тели, – медленно, по слогам повторил я. – Где они?
Он написал: «60231023», бессмыслица, я запомнил число только потому, что на офицерской службе привык заучивать всякие номера. Шестьдесят, двадцать три, десять, двадцать три. Он все смотрел на меня, скривив обожженный рот. Не понять было, то ли в улыбке, то ли злобно. Я постучал себя по лбу. Глухонемой написал: «Искать смысл» – и опять воззрился на меня. Я взял мелок, зачеркнул последние слова и написал: «Чушь», бросив на пол, раздавил мел каблуком и зашагал прочь из разрушенного университета. Возле сгоревшей студенческой столовой мне встретился какой-то плюгавый человечек. На правой щеке у него была большая черная язва. Он толкал перед собой тачку со штабелем книг, сказал, что возвращается с развалин филологического семинара, и махнул рукой в сторону целого поля руин и обломков за главным зданием. Вот, пояснил он, книги там подобрал. Я взял ту, что лежала сверху, взглянул – «Эмилия Галотти».
– Я переплетчик, – сказал плюгавый. – Но у нас и издатель есть, тоже работает. Мы теперь книжку издаем. Сто экземпляров напечатаем. Потом еще сотню. Люди снова читают. Погодите, они еще будут глотать книги! Это успех! Это бомба! – Он прямо-таки лучился от радости. – Понимаете, я не умираю. Я выжил. А на щеке – чепуха, меланома.
Я с сомнением заметил, что Лессинг, пожалуй, не массовое чтиво.
– Лессинг? Кто такой?
Я показал ему «Эмилию Галотти».
– Эта? – удивился плюгавый. – Так эти-то книги не для чтения, их сжигают. Я печатаю «Хайди». Автор – Иоганна Спири. Запомните это имя: Иоганна Спири! Это классика!
И вдруг он заподозрил неладное:
– Ты, что ли, воевал?
Я кивнул.
– Офицер? – В его голосе зазвучала угроза.
Я отрицательно помотал головой.
– А раньше?
– Раньше студентом был.
Он угрюмо покосился на свою тачку.
– Такие вот книжки читал, да?
– И такие.
– Это вы, образованные, все просрали, – окрысился плюгавый. – Вы, с вашими дерьмовыми книжонками!
Я спросил, где искать солдатских попечителей.
– Возле ратуши, – ответил он. – Наверное, ты все-таки был офицером… – И покатил дальше свою тачку.
Я вернулся на развалины университета. Все там заросло зеленью. Раньше лес подступал к северным городским окраинам, теперь же он захватил самый город. В разрушенном здании филологического семинара я подобрал обрывки «Трагической истории литературы» и пару страничек какого-то предисловия, что-то про важнейшие понятия поэтики. За университетом, ниже по склону, вместо городского вокзала высились гигантские груды щебня. Все дома в Госпитальном и Рыночном переулках были заброшены, пусты, окна магазинов выбиты. Но собор еще стоял. Я прошел к главному порталу – от «Страшного суда» ничего не осталось. Когда я проходил вдоль центрального нефа, за моей спиной с грохотом рухнул на булыжники водосток. На углу Крестового переулка стоял, прислонившись к стене, какой-то оборванец.
– Нравится жизнью рисковать? – ухмыльнулся он.
Я спросил, кто уничтожил «Страшный суд».
– Я, – ответил оборванец. – Ни к чему нам «Страшный суд», теперь-то.
Служба солдатских попечителей находилась рядом с городской ратушей, в здании церкви, которую я вроде бы помнил. Внутри вдоль стен лежали матрасы, на них сложенные шерстяные одеяла. Вокруг каменной купели стояли три стула, а на самой купели – тарелка с куском торта. Я заметил остатки росписи, но такой облезлой, что и не угадаешь, что было изображено. В церкви ни души. Некоторое время я прохаживался туда и сюда. Никто не появился. Я открыл дверь, боковую, неподалеку от купели. Вошел в ризницу. За столом сидела толстая старуха в никелированных очках, ела торт. На мой вопрос, здесь ли находится служба солдатского попечения, старуха, смачно чавкая, объявила:
– Солдатское попечение – это я. – И, проглотив кусок, спросила: – А ты кто?
Я назвал свой псевдоним – «Рюкхарт».
Толстуха наморщила лоб, что-то соображая:
– У папаши моего была книжка какого-то Рюкарта. Ага, «Брамс многомудрый».
– «Мудрость брахманов», автор Фридрих Рюккерт, – поправил я.
– Может, и так. – Толстуха отрезала себе новый кусок торта и провозгласила: – Морковный торт.
– Где найти коменданта города?
Прожевав, она ответила:
– Армия капитулировала. Нет больше никаких комендантов. А есть Администрация.
Вот так я впервые о ней услышал.
– Это вы о ком? – поинтересовался я.
Толстуха облизала пальцы.
– О ком – «о ком»?
– Об Администрации.
– Администрация – это Администрация, – отрезала толстуха.
Я все смотрел, как она уплетает морковный торт. Потом спросил, много ли солдат находится на ее попечении.
– Один, слепак.
Я насторожился:
– А зовут как? Бюрки?
Старуха все жевала и жевала. Наконец прожевала и ответила:
– Штауфер. Слепака звать Штауфер. Прежде-то много солдат у меня было. Да все перемерли. Все были слепаки. Ты тоже, хочешь, живи тут. Ты ведь тоже солдатом был, а то не пришел бы сюда.
– Я уже нашел жилье.
– Дело твое. – Она затолкала в рот последний еще остававшийся кусок торта. – Мы тут едим два раза: ровно в двенадцать и вечером ровно в восемь. Морковный торт едим.
Я вышел из ризницы. Возле купели сидел старик. Я сел напротив.
– Я слепой, – сообщил он.
– Как же это тебя?
– Я молнию видел, – ответил он. – Другие тоже молнию видели. Все они умерли. – Он отодвинул от себя тарелку. – Терпеть не могу морковный торт. Он только этой старухе по вкусу.
– Ты Штауфер? – спросил я.
– Нет. Хадорн. Хадорн моя фамилия. Штауфер умер. А ты Рюгер?
– Нет. Моя фамилия Рюкхарт.
– Жаль. Был бы ты Рюгер, передал бы тебе кое-что.
– Что?
– Кое-что. От Штауфера.
– Он же мертвец.
– Он тоже получил это от мертвеца.
– От какого еще мертвеца?
– От Цаугга.
– Не знаю такого.
– Цаугг тоже получил это от мертвеца.
Я почесал в затылке.
– От Бюрки?
Слепой задумался, потом не слишком уверенно ответил:
– Нет. Того звали Бургер.
Я не отступался:
– Может, его все-таки звали Бюрки?
Слепец опять надолго задумался и наконец сказал:
– У меня плохая память на имена.
– Послушай, – сказал я, – моя фамилия на самом деле Рюгер.
– Значит, и у тебя память дырявая. Ты же сам сказал, ты не Рюгер. Да мне-то какая разница, как тебя зовут. – И он что-то пододвинул ко мне, накрыв ладонью. Ключ, принадлежавший Бюрки.
Я спросил:
– Администрация это кто?
– Эдингер.
– Кто такой этот Эдингер?
– Не знаю.
Я встал, сунул ключ в карман и сказал:
– Я ухожу.
– А я остаюсь, – ответил слепой. – Все одно скоро умру.
Мясницкий переулок лежал в развалинах, Часовая башня рухнула. Когда я добрался до здания правительства, была уже ночь, но светлая, как при полнолунии. Обе статуи у главного входа лишились голов. Купол обвалился, подняться по главной лестнице можно было не без риска для жизни, а вот зал заседаний Большой палаты, как ни странно, не пострадал, там даже уцелела отвратительная гигантская фреска. Но исчезли все депутатские скамьи. Вместо них стояли изодранные диваны, а на них сидели женщины в изодранных, как эти диваны, шелковых халатах, некоторые с голой грудью, все это в мутном свете нескольких керосиновых ламп. Ложи для публики были задернуты занавесями. Ораторская трибуна была в целости и сохранности. На председательском месте сидела женщина, круглолицая, с твердым взглядом, в офицерской форме Армии спасения. Пахло луком. Я нерешительно остановился в дверях.
– Входи, – повелела «спасительница». – Выбирай кого хочешь.
– Денег нет, – ответил я.
Женщина вытаращила глаза.
– Сын мой! Да ты откуда к нам?
– С фронта.
Она еще больше удивилась:
– Долго пришлось тебе шагать! Ластик есть?
– Что? Да за…
– За девочку, ясное дело. Мы берем, если нам что-то нужно. Лучше бы, конечно, точилку для карандашей.
– Все мое имущество – револьвер, – сказал я.
– Давай-ка его сюда, сын мой! А не то донесу о тебе Администрации.
– Эдингеру?
– Кому же еще?
– Где находится Администрация?
– На Эйгерплац.
– Это Эдингер разрешил устроить здесь бардак?
– Заведение, сын мой!
– Заведение, заведение. Он разрешил?
– Ну конечно. После бомбы мы получили дозу. Мы скоро умрем. Всякое удовольствие, какое может дать человек человеку, есть служение любви, угодное Богу. Горжусь, что моя бригада это понимает. Я майор. – Она простерла руку к женщинам на изодранных диванах. – Посвященные смерти к любви готовы!
– Мне бы найти Нору, – сказал я.
Майорша позвонила председательским колокольчиком и крикнула: «Нора!»
Наверху, в ложе дипломатического корпуса приоткрылся занавес. Показалась голова Норы.
– Ну что? – спросила Нора.
– Клиент, – сказала майорша.
– Я еще занята. – Нора скрылась.
– Находится при исполнении служебных обязанностей, – констатировала майорша.
– Я подожду, – сказал я.
Майорша назвала цену:
– В уплату – револьвер.
Я отдал револьвер.
– Садись, сын мой, – распорядилась она. – И жди.
Я сел на драный диван, устроившись между двумя девками. Майорша вытащила из-за спинки своего кресла гитару, настроила, и грянул хор:
Пришла Нора. В первую минуту мне показалось, что она несет на руках ребенка, – но это был безногий лет шестидесяти, с морщинистым, но каким-то детским личиком.
– Ну вот, попрыгунчик ты мой, – сказала Нора, усаживая его на диван. – Теперь твое психическое состояние получше.
– Нора! Твой следующий клиент, – сказала майорша.
Нора бросила на меня взгляд и сделала вид, что меня не знает. Халат у нее был надет на голое тело.
– Полетели, миленький, – сказала она и направилась к двери, за которой была винтовая лестница. Я пошел следом. Майорша ударила по струнам, и бригада запела:
– Ключ получил? – спросила Нора. Я кивнул. – Пошли!
Мы осторожно пробрались через зал с обвалившимся куполом и оказались в галерее, которая вела в восточное крыло здания. По ней дошли до какого-то коридора, повернули и разом остановились.
– Ничего не вижу, – сказал я.
– Надо привыкнуть к темноте, – ответила Нора. – Что-нибудь всегда увидишь.
Мы стояли неподвижно.
– Как же ты могла, – сказал я.
– Что?
– Ты знаешь, о чем я.
Нора молчала. Мрак впереди был непроницаемый.
– На эту должность надо было еще утверждение получить, – сказала Нора.
– Эдингер заставил?
Она засмеялась:
– Ничего подобного! Просто, чтобы жить в городе, необходимо основание, а никакого другого основания у меня не было. Теперь что-нибудь видишь?
Я соврал:
– Что-то вижу.
– Идем!
Мы осторожно продвигались вперед. Мне казалось, я слепой.
– А с чего ты так разозлился? – нарушила молчание Нора. – Я же и раньше крутила будь здоров со всеми вашими.
Я ощупью искал путь в темноте. Ответил зло:
– Да, но с нашими!
– Дорогой мой, ваше время, думаю, давным-давно прошло.
Мы спускались в подвал. Нора предупредила:
– Осторожно, тут лестница. Двадцать две ступеньки.
Я спускался, считая ступени. Нора остановилась. Я слышал ее дыхание.
– Теперь направо. В этой стене, – сказала она.
Я ощупал облицованную панелями стену, нашарил, нажал, панель сдвинулась. Вслепую нашел скважину, вставил ключ – он подошел.
– Закрой глаза, – сказал я.
Дверь бункера отворилась. Мрак вроде бы начал редеть. Но мы все так же ощупью продвигались вперед. Дверь за нами захлопнулась. Мы открыли глаза. Помещение с компьютерами. Нора осмотрела машины и сказала:
– Генераторы в порядке.
Мы подошли к радиоцентру. Нора настроила приемник, и, к нашему изумлению, из динамиков грянул «Швейцарский псалом», да так громко, что мы подскочили от испуга.
– Блюмлисальп! – завопила Нора.
– Автоматически включилась запись, – успокоил я. – Там же никого не осталось в живых. Это невозможно.
Но после гимна раздался голос. Это был Штан, популярный ведущий ночной радиопередачи – легкая музыка, гости программы, болтовня. «Штаны долой – с вами Штан!» Он сообщил: «Дорогие слушательницы, дорогие слушатели! Время – двадцать два часа», назвал также дату и объявил, что сейчас будет передаваться повтор какой-то патриотической программы.
– Они живы! – воскликнула Нора. – Живы! Он назвал сегодняшнее число!
В динамике зазвучал голос главы военного департамента.
– Мой начальник! – Нора чуть не рыдала от радости.