Со стороны могло показаться, что половина отряда – неадекватные, подсознательно стремящиеся к суициду люди. Как человек, в институте едва вытянувший по психиатрии с тройки на четверку, Николай мог бы в это поверить. Как лейтенант медицинской службы, который месяц воюющий среди этих самых людей, – ни на секунду. Скорее это он сам не понимал происходящего там, в чужих головах.
Бойцы выполняли команды, каждый раз ставя на карту собственную жизнь. И это работало. Отряду было хреново, отряд нес потери, дважды его стачивали почти в ноль – в конце концов их выдавили из Питера. И даже не просто выдавили – выбили с треском. Но отряд делал дело там и делал дело уже здесь, на новом месте: его работа приносила пользу, и это было очевидно даже такому непрофессионалу военного дела, каким являлся он, бывший терапевт. И именно поэтому лейтенант Ляхин тщательно, принципиально соблюдал субординацию: в первую очередь в безоговорочном подчинении приказам, какими бы странными те ему сперва ни казались. Было понятно, что, когда приказ окажется действительно тупым и бездумным, тут-то Николаю и придет итоговый и невозвратимый «упс». Но пока что он лечил, дрался в составе тех групп, которым его «придавали», и снова лечил, и дрался опять. И, в отличие от слишком многих, до сих пор был живым и целым. Не считая пары шрамов на руках и ногах, не восстановившегося до конца слуха на одно ухо, царапин и ожогов там и тут. Чего еще? Ну, еще помимо перманентных ссадин на морде, кулаках, локтях и коленях – и синяков по всему телу. И по всей душе. И все.
– Товарищ лейтенант?
– Все нормально, Юль. Задумался просто.
Медсестра кивнула и вернулась к своему делу: проверке укладки. Знала ведь, что он все равно проверит сам, – но каждый раз делала это. Очень деловитая женщина. Бывшая палатная медсестра в известной всему Петербургу «Двойке» – горбольнице № 2, что в Озерках. Ей 42 года, почти 25 лет стажа. В любую вену попадала в почти полной темноте, в том числе пальцами вытянутой вперед на полную длину руки. Некрасивая, злая, плачущая от обиды на жизнь, когда думает, что ее никто не видит. Ни разу не взявшая в руки оружия. Спасшая больше человеческих жизней, чем он, врач, отнял в бою. Сюда она уехала в самом начале войны – быстро, раньше многих других сообразив, во что все это выльется. Тихо работала, пытаясь прокормиться, а потом прибилась к ним.
– Осторожней там… Товащ комвзвода будто дунувший сегодня, прям уже с утра.
– Спасибо, Юль. Я видел. Но он не дунувший, он просто готовый. У него уже пошла выработка… Эндогенных эндорфинов…
Можно было не стесняться: что это значит, медсестра знала. Недостаток образования она компенсировала продолжительностью стажа работы по специальности и хорошей памятью. Николай иногда с болью в сердце вспоминал других своих медсестер. Первую, с которой работал до падения Кронштадта, звали Мира. Та была хирургическая, из военно-морского госпиталя, и кое-чему могла поучить и его. Вроде бы дагестанка, но он не был уверен: может, и еврейка. Невысокого роста, твердая и спокойная. Мира погибла, когда они уходили через залив, погибла уже в воде. Надувной рафт потерял половину поплавков и половину гребцов в самом начале – Николай навсегда запомнил, как они покидали пылающий город-крепость на перепаханном острове. Разномастные лодки, сколоченные из чего попало плоты, сплошная стена огня позади. Всплески на воде, чмоканье пуль в живое, и то, как люди просто, молча уходят в черную воду. Мира не вскрикнула, не встретилась ни с кем последним взглядом, как обычно делают умирающие. Просто как-то сосредоточила взгляд, отпустила леер и молча ушла в ледяную темноту. Из девяти человек их группы доплыли четверо. Он знал, что в других было и хуже, а многие группы погибли целиком. Их по крайней мере не добил ни один из шарящих в ночи вертолетов. Но перекличка оказалась почти бесполезной – доплывших разбросало по всему побережью, вряд ли многие группы смогли собраться. Потом он посчитал, что в их отряде из Кронштадта исходно было человек шесть, включая его самого; один из них погиб почти сразу, второй месяцем позже. В единственном другом отряде, с которым была налажена устойчивая связь, вроде бы воевали еще двое. Происходившее в последние дни обороны Кронштадта он даже не пытался вычеркнуть из памяти, бесполезно. И бессмысленно. Страх, ужас и боль пережитого остались с ним навсегда. Они, собственно, и заставляли его покидать медсанчасть и идти в бой.
Потом была Неля: она работала с ним в отряде, когда тот действовал в Питере. У этой с квалификацией было гораздо хуже: настоящего медицинского образования у нее не имелось, потому что она была педагог. Но на младших курсах института им давали какие-то навыки, и вообще Неля все схватывала на лету. Когда им пришел конец и остатки разбитого отряда уходили малыми группами, раненых оставляли кого где. Обычным вариантом были пустующие квартиры или даже совершенно опустевшие, покинутые всеми дома; так называемые гнезда. По 1–2 добровольца на группу, минимум продовольствия и боеприпасов, почти ноль медикаментов. Весьма призрачные шансы на выживание. Неля осталась куратором групп раненых в одном из тех самых гнезд. Николай тоже вызвался добровольцем, но ему твердо и безоговорочно отказали в этом праве. Связи в эту сторону не было и не могло быть, и ему оставалось только гадать: жив ли еще хоть кто-то из оставшихся позади.
Впрочем, он видел, что кое-кто остался не просто выживать: остались также несколько сколоченных, притершихся боевых троек и пар. Сохранившие оружие, получившие остатки боеприпасов и очень серьезно настроенные. Наверное, так и надо было делать с самого начала: не разворачивать громоздкую, сложную структуру – полноценный штаб, взвод управления, взвод разведки, взвод связи, хозвзвод, учебный взвод, линейные роты… А ориентироваться на пары и тройки. Работающие в основном по собственной инициативе и находящиеся преимущественно на собственном обеспечении. Со связью через «почтовые ящики».
Но сначала всем казалось, что так и надо, а потом как-то вдруг неожиданно дела пошли хреново. И чудо, что выжили все-таки относительно многие, что уцелел костяк отряда. А теперь, на новом месте, заметно упростившаяся, но принципиально та же структура «воинского подразделения» работала, в общем-то, неплохо. Жила и работала. Уже который месяц.
– Я закончила.
– Спасибо. Я еще посмотрю потом. Сколько физраствора осталось еще?
– Пятнадцать пакетов. И еще два пол-литровых отдельно, в НЗ.
– Отлично. А систем?
– С этим все хорошо. Больше чем нужно на ближайшее время.
Николай закончил набивать последний из магазинов, впихнул его в передне-боковой карман разгрузки и прихлопнул липучку.
– Давай.
Юля подала ему готовую укладку с открытым верхом, и Николай внимательно проверил все, что требуется. В укладку входило очень немногое, это не тактический рюкзак и не «Скорая помощь» на четырех колесах. Все придется тащить на себе. Но одну-две серьезных раны это гарантированно закроет. Патроны весили вдвое больше, но это ему прощали: стрелять доктор действительно умел.
– Берегите себя, товарищ лейтенант.
– Все нормально, Юль. Все у всех будет хорошо.
Тупейшая, бесполезнейшая фраза, которая почему-то действует. Юля отлично знала, что делает с человеческим телом пуля натовского или отечественного калибра, стреловидный поражающий элемент кассетного боеприпаса, бесформенный осколок снаряда автоматической пушки. Но все равно ждала этих слов каждый раз, когда он уходил.
– Пора?
– Еще минуту, пожалуй.
Они посидели, и это смотрелось смешно. В мирной жизни люди садились так перед какой-нибудь поездкой. А они – не для соблюдения традиции, просто отдыхая.
– Ну?
Николай криво улыбнулся. Еще в Петербурге у него был «деда Вася» – очень немолодой мужчина, который выполнял функции санитара. В советские времена он имел какоето отношение к гражданской обороне, и довольно немаленькая доля сохранившихся в его голове знаний оказалась неожиданно полезной. В частности, именно вдвоем с ним Николай по памяти нарисовал три или четыре копии «Атласа первой помощи», которые они раздали по ротам. Он даже начал натаскивать деда на дожность полноценного санинструктора, но тут-то все и кончилось. До отхода и решения: кто остается с ранеными, а кто уходит, дед не дожил.
– Все, время.
Юля тщательно подоткнула нижний клапан укладки, затянула веревку, затем расправила и закрыла верхний клапан с грязно-бордовым крестом. Совершенно бесполезным на тысячу километров в любую сторону. На этой территории символы МОКК не действовали. «Международное Общество Красного Креста временно сворачивает свою деятельность на территории Российской Федерации с целью обеспечения безопасности своих сотрудников. Из-за того, что руководству организации стало очевидно, что сотрудники МОКК являются мишенью террористов, принято решение прервать здесь работу МОКК. Как известно, в июне – июле в Москве, Санкт-Петербурге, Новгороде и Рязани была совершена целая серия терактов, направленных против местных отделений Красного Креста. Погибли 3 сотрудника МОКК и свыше 20 случайных людей. После этого отделения МОКК усилили меры безопасности, а к концу июля руководство организации объявило о сокращении объема работ и эвакуации иностранных сотрудников, а затем о свертывании всей работы в зоне проведения международной миротворческой операции». Когда Николай был маленьким, он платил какие-то копеечные членские взносы в общества юных пожарников, охраны природы, чего-то еще – и в Красный Крест в том числе. Наклеиваемые в картонные книжки марки общества были нежно-бежевыми или желтоватыми. Запомнилось почему-то…
Он затянул ремни разгрузки, затем закинул лямку укладки на левое плечо и тщательно расправил толстую тканевую полоску. На другое плечо привычно лег ремень автомата. Гранатная сумка, ножны со штык-ножом, вторые ножны – с финкой. Николай не любил понтовые «Катраны», которые носили почти все разведчики; старый нож с наборной рукояткой из разноцветных пластмассовых колечек его вполне устраивал. А без штыка он не ходил даже до ветру: это был его талисман, его жизнь. Попрыгал: вроде бы ничего не звенело и не брякало. Улыбнулся.
– С Богом, родной. Храни тебя Господь.
Он коротко склонил голову, и годящаяся ему в тетки женщина коротко поцеловала его в лоб.
– Спасибо, Юль. До встречи.
Та коротко всхлипнула, но в этот раз промолчала. Всунула в подставленную ладонь ремешок сферы.
За окном уже собиралось светать. Именно не светало еще, а только собиралось, но это уже чувствовалось. В невидимой дали заливалась какая-то ночная птаха, с чувством выдавая трели и коленца. Вроде бы не повторяющиеся.
Он не торопясь дошел до угла барака и остановился, давая глазам привыкнуть. На фоне совершенно темного еще неба проявились несколько еще более темных силуэтов.
– Пык-пык?
– А то ж…
Они сошлись вплотную. Комвзвода узнавался даже сейчас, когда его лицо было просто серым пятном: по пластике, по манере движения. Ничто его не берет.
– Здорово, мужики.
Короткие, простые рукопожатия. Подходящие с трех сторон люди, пахнущие мужским потом, оружейной смазкой, кожей и железом. Пахнущие застарелой, глубоко въевшейся в ткань и кожу кровью. Николай знал, что он сам совершенно точно пах именно этим, и ничем это было не вывести. Может, потому его и не любили женщины. Плевать.
– Лазо, ты курил, что ли?
– Что ты, командир, как можно? Ребята рядом курили, да и давно уже…
– Смотри мне! Губы порежу!
– Не буду, командир. Никогда не буду.
– Младлей Сивый!
– Я!
– Чем ты там звякаешь? Шпорами? Тебя подковать?
Короткое молчание, парный стук: парень дважды подпрыгнул, и где-то на нем действительно что-то звякнуло.
– Виноват, товарищ старший лейтенант. Щас поправлю.
– Как маленький, блин… В другой раз дома оставлю. Так, построились все…
Короткое шуршание.
– Равняйсь, смирно. По порядку рассчитайсь.
– Первый… Второй… Третий…
Николай знал эти голоса все до одного. Командир разведвзвода, семь разведчиков и он, врач, давно забывший, каково это – быть врачом мирного времени. Чередующий скальпель и нож, и честно не знающий, с чем у него выходит лучше. И самое страшное – получающий удовольствие и от одного, и от другого.
Девять человек, четверо из них офицеры. Как ни странно это, но трое из них моряки. При том, что до ближайшего моря или хотя бы судоходного озера много перегонов на ишаках и верблюдах. Кроме командира – еще он сам, «пиджак» после военно-морской кафедры гражданского медвуза, – и двое кадровых, тоже не морских пехотинцев. Но огнем и мечом прошедших от самой западной границы. С такими приключениями, в которые не веришь, покуда не увидишь, как они действуют в бою. И пока не вспомнишь свои собственные.
Он снова улыбнулся – улыбкой, которая заставила бы неподготовленного человека напрячься.
– Разбились по парам.
Николай шагнул вперед и влево, встал рядом с высоким парнем, от которого ощутимо тянуло готовностью двигаться, бежать, перепрыгивать через препятствия. Тянуло опасностью и острым, живо читаемым даже в полном молчании нехорошим весельем. Во что оно выливается, он тоже видел. И даже не раз.
– Молодая пара идет сегодня ведомой за Ляхиным-Сивым… Молчать! Все слушай боевую задачу.
Все слушали: было бы странно, если бы было иначе. Комвзвода не мог голыми руками свернуть шеи паре мастеров спорта, не попадал мухе в зад с полсотни метров, но эффективность разведвзвода и живучесть разведчиков стала в их зоне уже легендой. Единственная на отряд настоящая боевая награда, пришедшая с Большой земли, – она была его. Если бы комвзвода приказал им отрезать себе пальцы ног – они сделали бы это молча и быстро, без рассуждений и вопросов. Все они учились у него.
– Ловим саперов в районе мостика. Штаб считает, что будут именно америкосы, но лично я не уверен. Мы на границе зон ответственности, вы в курсе… Будет пара или скорее тройка, включая выделенного собственного наблюдателя. Ближнее прикрытие – одна бронеединица, дальнее – стандартная мобильная группа. Совсем дальнее – сами знаете… Нам и ближнего за уши хватит. Выдвигаемся вчерашним маршрутом, на последнем участке делаем крюк и заходим с юга, прямо по руслу Грязьки. Порядок движения обычный. Смотреть в оба! Отход…
Николай знал, что командир разведвзвода говорит не уставными фразами: что-то Ляхин помнил еще по Чечне. Но хотя две трети бойцов «взвода сокращенного штата» прошли срочную, так до всех доходило лучше.
– Из хороших новостей: на обратной ноге – не на отходе, но на маршруте – нас тоже прикроют. Снайперская пара Петровой, гранатометная пара Козленка. Будем надеяться, не пригодятся, но при надобности хвост нам почистят. Вопросы?
Двое из разведчиков задали уточняющие вопросы, командир ответил. Все было совершенно привычным. Не волноваться это не помогало: каждый раз перед выходом Николая трясло и било изнутри. Било и в голову, и в живот, и ниже. После разгрома 25-й гвардейской бригады в середине марта он ни разу не участвовал в полноценном общевойсковом бою, с бронетехникой и авиацией на своей стороне. Однако за эти месяцы счет стычкам и схваткам на средней и малой дистанции он уже давно потерял. И не так уж уступал разведчикам в физической подготовке. И не раз подтверждал способность смотреть в лицо смерти: выраженной в виде идущей на тебя трассы, притаившихся в молодой траве усиков мины или в виде датчика, подвешенного на стене дома выше уровня головы идущего человека. Поэтому было даже обидно, что внутри он до сих пор боялся. Впрочем, не особо долго. Пока не начиналась реальная работа.
– Док, чего хмурый? У меня тебе подарок.
Совершенно машинально Николай подумал, что сказано неправильно, надо не «тебе», а «для тебя». И сам улыбнулся. Ни он не филолог, ни они. И висящих по остановкам призывов «Давайте говорить как петербуржцы!» здесь сроду не было – здесь другие объявления в ходу.
Командир разведвзвода протянул ему запаянный в пленку плоский пакет, невесомо легкий.
– О, спасибо, товащ старший лейтенант. Вспомнили.
– Да я и не забывал вообще-то. Просто не было, быстро уходят. Пожалуйста тебе. На здоровье, и вообще. Во как.
Николай содрал пленку и сунул сложенный вшестеро пластиковый прямоугольник за пазуху, а сам полиэтилен скомкал и схоронил в одном из карманов. Сразу почему-то стало теплее на душе: это был будто бессловесный привет от родственника. Одна из немногих вещей, сделанных сейчас, прямо за эти недели и месяцы, и полученных с Большой земли – региона между западными подходами к Уралу, Забайкальем и Анадырским плоскогорьем. Где продолжала существовать порезанная со всех сторон по живому Россия. Где держала цепочку опорных пунктов ее Армия и где в три смены работали заводы и мастерские. Кусок непромокаемого пластика, выкрашенного в темно-зеленый цвет, с невидимым сейчас черным штампом даты и места выпуска на краю. Полезнейшая вещь. Одна из самых полезных, если рассчитывать как «вес на ценность». Не шуршит ни сухая, ни мокрая; не бликует под дождем. Хорошо теплоизолирует: и вообще от сырости замотаться полезно, и от ИК-датчиков чуть-чуть прикроет. Только непрочная, поэтому всегда в дефиците.