И в чем-то белом, как в бинте,
В моем глазу на тем и сем свете
Видна – а мы тужи́м и ту́жим.
Я под ковром лежу лицом к ковру
И вверена его защите.
Утопленник всплывает поутру,
Тяжелый, сколько ни тащите,
Он полон солью, зеленью, водой
И как ни тщись, навеки молодой.
6
Там при свече, клонясь на подзеркальник,
Нагая мышь выслеживает вид
Безлюдных глаз, ушей немузыкальных,
Морщинки маленьких обид.
То на себя прикрикнет, как начальник,
Переменяется, прикроя стыд —
И, морем вспять, она уходит в спальник,
И вдоль хвоста, как берег, спит.
– А что-почто летит холодной мглой?
– Упырь крылатый с мышкой молодой —
На брачный пир, на пир венчальный.
– А кто-покто в звездах и при луне?
– Крылатый мыш на той войне, войне,
Войне прощальноей, печальной.
7
– Возвыхожу, как месяц из тумана,
Плыву, кивая, по стене.
Я тот Кому, которому внимала,
О Мышь, в ночном и в тишине.
Я пустота последнего кармана,
Я нос, купаемый в вине,
Двойник тирана, бедновик романа,
Наследник копей и Гвиней.
То нотабене, что в твоем подмышье,
Как знак отличия, я алым вышью,
Сметанным островом в борще.
И будешь ты – цари… И все земное
Я дам тебе, и полетим со мною
За облаками, в те пеще…
8
Водица слез сбегает на живот.
Язык облизывает щеки.
И кружево чулка само живет,
Врастает в бок, смежает оки,
И, как соски́, проснулися пороки
И наравне протягивают рот,
И огород свершает оборот
И урожай родит на солнцепеке.
И думаешь: зачем не нахтигаль
Я хуторской, и без прописки тута?
Зачем я вертикально протянут́а,
А Бог меня, как реку, настигал?
И я ложусь в канаву к водяному,
И я кажусь окошку слюдяному.
9
Есть старики, и к ним старухи есть,
А к ним охотничьи, с фазаном, шляпы.
Церковны кресла и еловы лапы
И взгория, которыми не лезть.
Смешная мышь в платке стоит как перст.
В ее роточке сыр. Подарок папы.
Еще в автобусе хватает мест.
И драпа – на пальто из драпа,
Куда девать вас, локти и плеча.
И хлеб из тостера, загрохоча,
Взлетает лбом, как бы глухарь с черники
И тяжело, петляя меж дерев,
Летит, летит – направ или налев.
…И тостера не починити.
10
Еще искать мышиных жеребцов?
Глядеться в полузеркальце ботинка?
О мысленная мышка, о картинка,
Близнец из вероятных близнецов.
Вокруг себя кружася как пластинка,
Саму себя как дервиш утанцовывая, важно выгибая спинку —
И остановишься перед крыльцом.
– И моргенштерн казался ей аврора.
И Лореляй на этих берегах.
И все дубы последнего набора.
…Без нянюшки, без сна, без гувернера…
И все солдаты в славных сапогах.
То вскачь, то навзничь. Над и на снегах.
11
Едва сойду с вокзала, и под дых
Кулак воздушный: все тобою сыто,
Цветы в горшках, и те головки сыра,
И бедный крендель в сладких запятых.
И хочется стряхнуть себя, как в сито,
Туда – шпионом обойдя посты —
Где ты, попонкой черною укрыта,
Блаженно дышишь в пажитях пустых.
Теперь держу, как царскую, ошую,
Большой капусты голову большую,
Холмы, надбровья в зелено́й листве.
На блюде, как по площади, ношу я
Весь этот юг с тобою на главе,
Весь этот рай, что стал тебе – лафет.
12
Кто – мышь для упыря? Бутыль наливки,
Охват крыла, очарованье глаз?
Подруга дней, к которой тайный лаз,
На блюдечке оставленные сливки?
Готовая, как форма для отливки,
Сижу, сложимши лапки, бедный аз.
На передплечье светятся прививки
Предшественных и будущих проказ.
Летучий мыш гоняет стаи туч.
Под облаками светится, как ключ.
Как рысь на ветке, я на нем повисну.
И креслами, со спинками назад,
На запад, те надгробия стоят.
И кипарисы кипарисны.
13
Лежит отчетливый, как оплеуха,
На этой морде сделанный рентген
При мимолетном появленьи духа.
Шарахнется впотьмах абориген,
Привяжется ворона, точно муха
Над сахарною лентой перемен,
И восседает, горбясь, как старуха,
В балконной раме и в моем уме.
Не спи, не спи, там за рекой чеченец,
Казак, курзал и красный делибаш.
Я в том году украденный младенец,
И царь лесной, и страшный экипаж.
И, полной озаряема волною,
Плыву, плыву, как рыба под луною.
14
Зачем, уплыв, спасательным буйком
Из тьмы морей всплывает мыший остов
В блокноте волн, набитыих битком,
Как пальмами – благополучный остров?
Я буду говорить тебя тайком.
Срезать горбушкой. Как ладонью о́ стол,
Как вовремя подставленный апостроф,
Как валидол под толстым языком.
Болельщики выходят на причал.
В удоль реки стоятся телескопы,
Как пушки, на холмы наведены.
И видеть неизбежно, как печать.
Как перспектива, уводяща опыт
В теснины сна, в подбрюшье седины.
15
Я памятник воздвиг, и – ла, и – ну.
В мышиной норке, в ветхоем жилище,
И на ристалище, и на кладбище,
Где ни была, куда ни помяну.
Хоть за́ руку одну, твою, родну,
Держатися на этом пепелище,
Где кое-что во мне находит пищу,
А я себя, как пиццу, протяну.
Как пиццы разбежавшийся ландшафт.
Как в сте́пи – обезумевший лошак.
Как в сети – сойка, и с крыльца – невеста.
Бежит вода с нагорного чела.
Пустые шубы прячутся в чулан.
И местности меняют место.
16
Вздохни о мне, бывалая отрада,
В движении сердечных уз
Живописующей стилом помады
Листы подставленные уст.
И око расширяющей для взгляда,
И дышащей, как возмущеный куст,
И пальцев непослушливое стадо
Сжимающей в кулачный хруст.
И тело мира изменилось. Мы ж
С тобой одни, о мышь моя и мышь.
В любимый город, синий дым Китая,
В далекий край товарищ улетат.
Любые сласти можно уплетать.
И бес в ребре как запятая.
17
Заснеженный, с вороной на носу,
С гвоздикой под чугунною пятою,
Я истукан как девочку несу
И как грудную грудию питаю.
С густого неба кольцами питона
Он ринется в полуденном часу
И унесет, взнесет свою красу
Как молоко на донышке бидона.
Две жили мышки, но одна – с печаткой.
Две жили мышки, но одна – одней.
Пристрастный воздух был ее перчаткой.
В тумане сигаретны автоматы,
Как две руки, но ближняя – родней.
И дерева пучиною косматы.
18
Die Seele fliegt, как Wolkchen в стае туч.
Скульптурицею полны палисады.
Повыше виноградник полосатый,
Как бы матрас, провесившийся с круч.
А свыше, занавешен парусами,
Сам-самолетик около летуч,
Как серый волк гремучими лесами.
И, опираясь на неверный луч,
Встает больной со своего одра.
И в сердце выйдет около ребра,
Как в дамки, danke.
И медсестра в воскресном парике,
Как поцелуй, останется в зрачке
Навеки замурована, как в танке.
19
Пятнадцатое, локоть января.
Бананы на тележке магазинной.
Сей нос и рот, обитые резиной,
Как два пропойцы, глухо говорят.
Вот это снег, чтоб походить на зимы.
Его состав никто не проверял.
Паду и я в открытые дверя
И каблуками буду уносима.
Но фокстерьер ведом по следу лисью,
Ползет норой, прочуивает листья,
И, дыбом вставши, узнаю,
Как фавна лик живой и остроухий,
С листвой на голове – зеркал во брюхе —
Большую голову свою.
20
Две жили мышки во одном тазу.
Как я и я, как мгла и где же кружка.
Голубка мышь, норушка мышь… И крышка.
И я одна по ниточке ползу.
Январь, и небо не смогло – грозу,
Ни выгнать птиц на певчую опушку,
И все, что я вложу в ушко́ и у́шко,
Суть коридор, который прогрызу.
……………………………………………………
……………………………………………………
……………………………………………………
……………………………………………………
……………………………………………………
……………………………………………………
Würzburg, 1998
Негр
…по природе, по племени чернокожий, чернотелый человек жарких стран…
(1998)
* * *
Вот кожа – как топлено молоко.
Мороз и солнце над ее долиной.
Стемнеет, кругол, куст неопалимый.
Хребет хрустит, и тень под кулаком.
Подснежена закраина плеча.
По ней лыжня неспешная бегома
Вдоль живота, где жар и жир скворчат
Яичницей с флажком бекона.
Полмертвую рукой расправлю кисть
Листом капусты, что зубами грызть.
Свернувшись в раковине тесной
Ушной, душной или очесной
Еще ты дремлешь, дух прелестный, —
Взмороженная, как треска.
Створоженная, как тоска.
Проброшенная, как доска,
Лежу лежмя, как неизвестный.
* * *
А кричали б кошки во дворе,
Мы бы с ними выводили хором,
И протискивались черным ходом
Тощими боками на заре.
Ай и ай вопили из нутра бы,
Духом раздирая животы,
Воспевали общие утраты
И шипели, что коты.
То ли дело – деревцо, калека,
Одноногой ножкой в каше кислой.
А туда же, погуляв налево,
Как чулок, в беспамятстве провисло.
Ах, куда не жмись любовным боком,
Только ты перед любовным оком.
* * *
Одернешь дерн – а там роддом.
Как в анекдоте с бородой:
Перепеленуты, умытые,
Лежат любимые убитые.
Я как в шатре иду над спящими
В худом и теплом пальтеце,
С живою кожей на лице,
Румянцем и глазами зрящими.
Садовник, обходящий сад,
Как медсестра в грудной палате,
Где мертвые в сырой кровати
Как птахи голосят.
* * *
Возвращаясь с овощного рынка,
Упаду я, сумкой перегнута.
Вот сама себе и книжка, и картинка,
И, как шарик, воздухом надута.
В рукаве протянутого снега
Возлежать, желтея леденцом,
Отражая измененья неба
Небу малыим лицом.
* * *
Небо пегое сегодня реяло
Пробежавшим рысаком.
Точно воском, музыкой из плеера
Уши налиты битком.
Фартуком вися на милой шее,
Созерцая облака,
Все-таки как варежку нашарю
В рукаве я двойника.
И увижу: на родную хату
Туча надвигается, брюхата,
Горожанин покупает виску,
Почтальон уносит переписку.
Я и я как две американки
За туземцами следим.
Белы день и простокваша в банке.
Ложка медлит посреди.
* * *
Дивана – смирной, бурыя скотины,
Я к боку льну, переживая тем,
Что вот уже и слезы некатимы
И – изживотный голос нем.
Садится солнце. Седина столицы,
Мороз ея, и ал подъемный кран.
В глубоком теле – как подводный храм —
Переварятся подставные лица.
Как ясно. Зарастая, что в ушах
Назначенные дырки для сережек,
Все ниже, ниже памяти порожек,
Чтоб без усилия давался шаг.
Как беженка откуда молодая
Горячей ванной тешится в ночи,
А я ее сквозь стены угадаю.
* * *
Сиренью обьедаюсь на рассвете.
По лепестку сначала, по соцветью.
Потом горстями, через не могу.
И отвалюсь. И глазом не моргну.
Сей весь букет пожру, и куст с корнями,
И сад с заборами, когда бы под рукой,
Сарай на скате, косогор с конями, —
На щастие, в желудок, на покой.
Чем голову в такое окунати,
Как бы канатоходец на канате,
Сама обрушу этот колизей
Со гладиатором – во львиный зев.
* * *
Беженкой молодою
Тешусь проточной водою,
Пеной обшарпанных ванн,
Сладостно подвывая,
Сквозняку выдавая
Локтей и колен острова.
И десять – на кафеле – синих, как пламень —
Блестящих ногтей ноговых!
Солнце клонится низко
Под красную занавеску.
Светом запятнаны щеки,
Вареньем испачкан рот.
Белые, мелкие зубы щуки.
И тела подледный рост.
Во бумазейном халате
В бедном конверте кровати
Буду я, буду тебя вспоминати.
Каждым большим полотенцем.
Каждым цветным ноготком.
* * *
Уж и не знаю, что поделать,
Дабы возник на этой кухне.
Реку ль разборчивою девой:
Аминь, рассыпься и порухни?
Уж так-то мы с тобой похожи,
Что сходство кажется позорным,
Как то, что черепа – под кожей
И что – под стриженым газоном.
Мерцают горлышки бутылок.
Лежу, белея одиноко,
Как будто я тебя обмылок,
Сиамского лишенный бока,
Во тьме ночной, как Ли Цин Чжао
В ночи китайскоей лежала.
* * *
Шерстью с овцы в ноги валится волос.
Ножницы – щелк; запах воды и лака.
Вот голова гола и бедна как волость,
И полотенце над нею как плащ-палатка.
В каждый бы зуб вживить бриллиант алмазный,
Чтобы по миру ходить как больной заразный:
Выйти из парикмахерской майским полднем
Платиновой блондинкой в одном исподнем.
* * *
Последня козырная карта —
Кариатида в центре марта
Еще как римлянка-волчица
Сосцами серыми кичится.
Жива от пояса и выше,
Как череда музейных кресл:
Горящи окна в месте чресл
И дыбом волосы до крыши.
Ложусь как профиль на медаль
На все прилавки магазина.
Так протяженная педаль
Нутро изводит пианинно.
Я буду к ней ходить с букетом.
Я буду с нею спать валетом,
Одушевя ее лубок
Как полубогий голубок.
* * *
Перецветаю в негатив,
Природе глупой угодив.
Темнею кожею от нег,
И лик недавний желтопег,