О сыне его, либеральном преобразователе выборов римского жречества (впрочем, либерализм Домиция родился из личных счетов с жреческой корпорацией), но нетерпимом гонителе латинских школ красноречия, товарищ его по цензуре (662 г.) и политический противник, оратор Лициний Красс, пустил знаменитую остроту, что не диво, если растет медная борода у того, кому природой отпущены чугунный лоб и свинцовое сердце. Злой каламбур, метко попав в цель, пережил полтора столетия и, снова войдя в моду, повторялся при цезаре Нероне.
Умеренный, деликатный писатель-обыватель, Плиний Старший характеризует чугуннолобого Домиция как человека бешеного по природе (vehemens natura), да еще обозленного ревнивой ненавистью к блестящему и остроумному Лицинию Крас- су. Они вечно ругались «по несходству характеров». Однажды Кн. Домиций вообразил поддеть ненавистного коллегу, обвинив его в безумной роскоши, несогласной с саном цензора. Анекдот этот одинаково, с незначительными вариантами, рассказывают Валерий Максим и Плиний Старший. Домиций придрался к колоннам из греческого Гиметского мрамора, которыми Л. Красс, первый в Риме, украсил дворец свой. Л. Красс, выслушав речь своего противника, хладнокровно спрашивает:
— Во сколько ты ценишь дворец мой?
— В шесть миллионов сестерциев (600,000 рублей){3}.
— Хорошо. А если я срублю лотосовые деревья перед ним?
— Даю половину. (По Плинию: не дам ни единого динария).
— Граждане! — обращается Л. Красс к публике, — смотрите: кто из нас более годится в цензоры? Я ли — заплативший сто тысяч сестерций (10,000 рублей) за мраморные колонны, или
— этот господин, который согласен платить три миллиона сестерций (300,000 рублей) за тень от маленьких деревьев?..
Брат «чугунолобого» Кнея, претор Люций Д.А. отличился, в звании генерал-губернатора Сицилии, таким удивительным деянием. Какой-то пастух принес ему в дар гигантского вепря. Домиций, изумленный величиной чудовищного зверя, спрашивает: чем ты его убил? Пастух отвечает: рогатиной. Тогда Домиций приказывает казнить пастуха чрез распятие на кресте. Потому что незадолго пред тем он, под предлогом борьбы с разбойничеством, в действительности же в страхе пред восстанием рабов, опубликовал приказ, которым населению Сицилии воспрещалось хранить какое бы то ни было оружие. «Может быть, — оговаривается Валерий Максим, сообщая этот любопытный административный анекдот, — иные скажут, что это уже не строгость, а свирепость; да, правду сказать, в деле есть за что определить его и тем, и другим именем; но соображения государственные никак не позволяют нам обвинять претора Домиция в исключительной жестокости».
Сын К. Домиция с чугунным лбом, Люций, консул 700 года, один из самых важных и влиятельных деятелей аристократической партии, имевшей во главе Помпея Великого против Юлия Цезаря. К последнему Домиций пылал не только политической, но и неукротимой личной враждой, на которую Цезарь, кажется, отвечал презрением. По крайней мере, взяв Домиция в плен при капитуляции Корфиниума, Цезарь не позаботился даже обезопасить себя от него в дальнейшем и отпустил его на все четыре стороны. В случае победы аристократов, предполагалось сделать Домиция наместником обеих Галлий, с теми же правами и с той же долгосрочностью проконсульских полномочий, какие имел Юлий Цезарь.
Домиций слыл за человека непостоянного характера, бурного нрава и строптивого ума. То есть был честолюбцем высокого о себе мнения, но на самом деле далеко не орлиного полета, с умом поверхностным и легкомысленным, руководимый свирепыми сословными предрассудками, вместо политической программы, личными злобами и предубеждениями, вместо государственных принципов, лишенный всякого благородства и великодушия в приемах борьбы и, вдобавок ко всем недостаткам, одержимый духом бестолкового противоречия, жаждой своего особого мнения и несноснейшим упрямством. При столь незавидных качествах, Л. Домиций был для дела Помпея другом опаснее врага.
Его военной бездарности и нежеланию считаться с дисциплиной по высшей команде обязаны Помпей и сенат бесславной потерей Корфиниума, решившей проигрыш помпеянцами войны с Цезарем в Италии. Сдача Корфиниума отдала в руки Цезаря сильнейшую стратегическую базу и совершенно свежий корпус неприятельских резервов. Неудачный комендант и полководец, Домиций не сумел сохранить в этой некрасивой капитуляции и человеческого своего достоинства. Сначала он вошел было в заговор с офицерами своего штаба бежать от вверенного ему гарнизона, оставив, таким образом, на суровую расправу победителя бескомандную и ни в какой политике не повинную массу нижних чинов. Однако солдаты не дались в обман и, проведав замыслы начальства, открытым военным бунтом заставили недобросовестных вождей разделить участь общего плена. Тогда Домиций попробовал отравиться. Врач его, раб, умышленно дал господину, вместо яда, сонный порошок. Узнав о том, самоубийца, уже помилованный Цезарем, обнаружил восторг совсем не римского жизнелюбия и, в порыве благодарности, даже отпустил догадливого врача на волю. Нежный к себе, жизнелюбец этот мало церемонился, когда дело шло о других. В македонской эмиграции, когда помпеянцы, заранее уверенные в победе над Цезарем, проектировали способы дальнейшего возмездия и подавления демократии, Домиций явился оратором крайних террористических требований: настаивал на поголовном истреблении не только всех, явно стоявших за Цезаря и демократию, но и тех, которые, воздержавшись примкнуть к какой-либо партии междоусобия, оставались нейтральными зрителями войны. Редко принцип «кто не с нами, тот против нас» провозглашался с большей наглостью и жестокостью. К счастью, террористические намерения помпеянцев были быстро и решительно рассеяны страшным фарсальским разгромом. Домиций погиб в этой битве (6 июня 708), изрубленный конницей Марка Антония, от натиска которой бежал со своим отрядом.
Совершенной противоположностью и отцу своему, сицилианскому проконсулу, суллианцу Люцию, и кузену, плачевному герою Корфиниума, является вождь народной партии, Кней, зять Цинны, изгнанный в 82 году Суллой в качестве энергического марианца. В Африке он успел собрать рассеянных членов партии и, во главе значительной армии, угрожал, по примеру Мария, но еще серьезнее, переправиться в Италию для новой междоусобной войны. Высланному против него с громадным флотом Помпею удалось быстро разбить Домиция при Утике благодаря измене части его солдат и нападению врасплох, в ужасную бурю. По Плутарху — Домиций пал в битве, сражаясь в первых рядах. По Валерию Максиму — казнен Помпеем. Валерий Максим называет Домиция человеком «знатнейшего рода, безупречной жизни, искренно приверженным к отечеству» и с видимым неодобрением относится к Помпею, жестоко и несправедливо казнившему Кнея Домиция Аэнобарба «во цвете его лет».
Не лучшим корфиниотского героя вышел и следующий отпрыск рода, участник заговора на смерть Юлия Цезаря, прадед императора Нерона. Это перебежчик по натуре. Во время гражданских войн, вызванных убийством диктатора, Домиций успел послужить всем лагерям. Сперва стоял за Брута и, командуя республиканским флотом, очистил Ионическое море от кораблей триумвиров. После роковой битвы при Филиппах, где пали на мечи свои «последние римляне», подчинился триумвиру Антонию, стал его другом и адмиралом его флота. Но когда битва при Акциуме склонила солнце Антония к закату, Домиций, с той же развязной легкостью, перешел на сторону победителя Октавиана. Выгод от последнего своего переметничества он не успел получить, так как вскоре умер от малярии. Римские историки хвалят его строптивость против Клеопатры, которой он упорно отказывал в титуле царицы, но с отвращением говорят об измене Антонию — тем более позорной, что Аэнобарб решился на нее в угоду своей любовнице, некой Сервилии Наиде. Читателям, знакомым с Шекспиром, Аэнобарб этот должен быть памятен из трагедии «Антоний и Клеопатра». В лице его великий поэт, с поразительной художественной прозорливостью, создал собирательный фамильный тип Домициев Аэнобарбов, одинаково и одновременно способных и на гнуснейшие подлости, и на величайшие, истинно героические дела.
Дед императора Нерона, консул 738 года, ученый стратег, прославленный и талантом и счастьем, завоевал себе триумф в германской войне, проникнув в земли за Эльбой дальше, чем кто-либо из прежних полководцев. Но его не любили за хвастливую надменность, вызывающее мотовство, а главное, за в высшей степени недоброжелательный и наглый характер. Любопытно, что в деде оказывалась наклонность к артистическим чудачествам, нелестно прославившим впоследствии внука. В бытность свою претором и консулом, Домиций понуждал всадников и благородных дам к участию в театральных представлениях. Он устраивал звериные травли не только в цирке, но завел для них арены во всех кварталах города; игры же гладиаторов обратил в такую безмерную бойню, что император Август был вынужден сдержать их свирепость нарочным указом, так как частные замечания и увещания его оставались бесплодными. Тем не менее, несомненна дружба этого грубого и необузданного магната с его укротителем Августом. Под духовным завещанием Августа значится подпись Люция Домиция, триумфатора, как душеприказчика, и он, первый из Аэнобарбов, вошел в родство с домом Цезарей, через женитьбу на Антонии (Старшей), дочери Октавии, любимой сестры Августа, от несчастного брака ее с М. Антонием, триумвиром.
VII
Плод союза Л. Домиция (ум. 778) и добродетельной Антонии, Кней Домиций, отец Нерона, приходится, таким образом, Августу двоюродным внуком, Антонию родным, — что установляет для Нерона вторичную родственную связь с обоими соперниками-триумвирами, даже одним коленом ближайшую, чем по материнской линии: через Аэнобарбов Нерон Антонию — родной правнук, Августу — двоюродный.
Светоний называет отца Неронова выродком, противным во всех отношениях, omni parte vitae detestabilem, изображая его как дикого самодура, существо ненавистное, свирепое, грубое, низкое. Еще юношей, Домиций компрометировал себя зверским убийством одного вольноотпущенника, который отказался выпить, в угоду ему, какую-то чудовищную меру вина. Он же, катаясь по Аппиевой дороге, нарочно раздавил прохожего мальчика. Он же, средь бела дня, заспорив на форуме с одним всадником, вышиб ему глаз кулаком. Он надувал банкиров, ловко увертывался от кредиторов, ухитрялся даже, заведуя бегами, не платить наездникам взятых ими призов. Характеристика Кн. Домиция Светонием получила твердые права гражданства в позднейшей исторической литературе. Однако, не позволяя себе сомневаться в общей справедливости этой характеристики, можно предположить в то же время, что она почерпнута Светонием из какого-нибудь очень враждебного Цезарям источника, и оттого краски ее слишком сгущены. Современный Кн. Домицию историк Веллей Патеркул называет его «юношей благороднейшей порядочности», nobilissimae simplieitatis juvenis. Еще более примечательно, что Тацит, которому все подобные анекдоты о родителе ненавистного ему Нерона были бы очень кстати для его полемической против цезаризма летописи, ни разу не обмолвился дурным словом о Домиции и его похождениях. При Тиберии, в последний год его правления (790), Домиций попал в государственную тюрьму, как политический преступник, по доносу об оскорблении величества и прикосновенности к заговору на жизнь государя, и как уголовный, по обвинению в кровосмешении с сестрой своей Домицией Лепидой. С ней читателю случится встретиться еще неоднократно. В данном месте важно лишь отметить, что она родная мать Валерии Мессалины, прижитой Лепидою в браке с Валерием Мессалою Бородатым. Хороша семья, где брат дает жизнь Нерону, а сестра рождает Мессалину!.. Последняя, таким образом, приходится Нерону двоюродной сестрой. Родственное сходство характеров между ними очень заметно. Другая сестра Аэнобарба, тетка Нерона, Домиция, оставила в истории след только ярой и весьма неразборчивой в средствах, ненавистью, которую она питала к своей невестке, Агриппине Младшей, в чем, впрочем, не уступала ей и сестра Лепида. (См. родосл. табл, на стр. 50.)
От неминуемой казни Кн. Домиция спасла смерть старого императора Тиберия, которую Аэнобарб счастливо выждал, оттянув суд под предлогом будто готовится к защите.
Брак Домиция с Агриппиной, заключенный, по воле Тиберия, в 781 г., оставался бездетным слишком восемь лет. Оно и не удивительно, если принять во внимание огромную разницу возраста между старым пятидесятилетним мужем, к тому же истощенным всяческими распутствами, и молоденькой женой, едва вышедшей из детства. Впрочем, как видно, будущая змея давала чувствовать себя уже в юном змееныше. По крайней мере, Домиций хорошо знал цену своей супруге и находил, что они друг друга стоят. — Уж если от меня с Агриппиной родится что- нибудь, — говорил он с цинической откровенностью, — то, наверное, такое чудище, что не поздоровится от него обществу (negavit quidquam ex se et Agrippina nisi detestabile et malo publico nasci potuisse).
Некоторым исследователям, охочим до романических гипотез, непременно желательно, чтобы брак Домиция и Агриппины был очень несчастлив. Можно, однако, весьма сомневаться в том, хотя и не на таком шатком и наивном основании, как берет Герман Шиллер, который любовь Домиция к жене доказывает тем пикантным расчетом, что Нерон родился у этой сомнительной четы 15 декабря 790 г., а Кн. Домиций был выпущен из тюрьмы аккуратно за девять месяцев перед тем, 16 марта, и, следовательно, немедленно по освобождении отправился к Агриппине и привел ее в беременное состояние. Эта подробность является интересной разве лишь в том отношении, что через нее мы получаем право рассматривать зачатие Нерона, как результат вынужденного тюремного воздержания и, к прочим факторам вырождения, влиявшим на несчастного ребенка, прибавить еще нравственные и телесные страдания, которыми измучила отца его суровая римская тюрьма. Более серьезное указание, что брак не был тяжел Агриппине, следует видеть в том, что супруги не развелись, хотя имели к тому много удобных случаев и предлогов: долгое неплодие Агриппины, политический и противонравственный процесс Домиция при Тиберии, фавор и потом ссылка Агриппины при Кае Цезаре. А ведь дело происходило в веке, когда взять и дать развод не почиталось ни трудным делом, ни предосудительным, и, по сатирической гиперболе, многие дамы считали своих мужей по консулам.
Итак, ровно девять месяцев спустя после освобождения Кн. Домиция из тюрьмы, родился у него от Агриппины единственный сын, нареченный, в обычном порядке фамильного чередования, Люцием Домицием. Существует легенда, будто, приняв младенца на руки, нежный родитель напутствовал дитя в свет следующей пророческой насмешкой:
— Ну, сынок, если ты удашься в меня, твоего отца, и в Агриппину, твою мать, то быть тебе пугалом и палачом вселенной!
Другая легенда уверяет, и не без вероятности, что имя Люция наречено новорожденному Каем Цезарем. Немецкий биограф Агриппины, Штар полагает, будто Калигула назвал мальчика не Люцием, но Клавдием. Это возможно, потому что в роду Клавдиев не любили имени Люций и почитали его несчастным, так как один из двух Люциев Клавдиева рода был осужден за разбой, а другой за убийство. Именно в замену несчастного имени и ввели Клавдии в свой фамильный календарь сабинское имя Нерон, которое обозначает «храбрый», «отважный». Однако утверждение Штара голословно и одиноко в литературе.
Возникло же оно из рассказа Светония (Nero, VI, 25), будто на девятый день после родов, в день очищения (die lustrico), Агриппина, представляясь ко двору, получила еще наглядное предзнаменование будущих недобрых судеб своего детища. К. Цезарь, побуждаемый сестрой дать ребенку имя по его, государеву, выбору, сшутовал, как всегда: вызвал из свиты дядю своего Клавдия (впоследствии принцепса, который женился на Агриппине и усыновил Нерона) и предложил: вот, бери его имя! Все поняли, что это — не серьезно, а только, чтобы подразнить Агриппину злой шуткой, потому что в то время Клавдий был посмешищем всего дворца (inter ludibria aulae erat). Агриппина с презрением отказалась, но безумный Калигула оказался пророком, сам того не желая. Анекдот настолько в духе эпохи и в характере Кая Цезаря, что его можно считать вероятным. Во французской литературе скользили иногда намеки, что Нерон легко мог быть сыном державного дяди своего, Кая Цезаря. Но в пользу такой гипотезы — весьма соблазнительной для заключительного аккорда тяжкой наследственности — нет решительно никаких данных, кроме беспредельной половой распущенности Калигулы и, засвидетельствованной Тацитом, готовности Агриппины проституировать тело свое, не стесняясь ни саном, ни родством, во всех случаях, когда ей было выгодно. Полагаю, что если бы подобные догадки, выращенные фривольным воображением XVIII и XIX веков, приходили в голову людям древности, то они оставили бы след у Светония, Ювенала, Плиния Старшего и др., как оставили его — в сплетнях, сатирах, эпиграммах — другие кровосмешения и семейные безобразия тех же самых лиц.