– Да ладно, вот эти шоколадные очень даже ничего. Только с автоматом какие-то проблемы.
– Это не с автоматом проблемы, а с твоей монеткой, – усмехнулась Фанни. – Скажи на милость, почему ты опускаешь один евро, если ясно написано, что нужно два?
– У меня нет двух евро, – пожал плечами Роман. – Думаю, может, эта железяка сжалится? Я ведь на ковбоя в вашем бистро всю свою милостыню спустил, только так ничего и не добился.
– Как не добился? Когда ты ушел, я посмотрела: перо сбито! Я еще удивилась, что ты не взял выигранное пиво.
– А, это, видно, последний выстрел сбил перо. Я нажал на рычаг и даже не посмотрел, как там и что, повернулся и ушел, – равнодушно пояснил он. – А пиво я не пью, терпеть его не могу. В России все как ошалелые сосут это пиво из огромных таких пластиковых бутылок. Осоловелые с восьми утра, глазки в кучку – нация упившихся обормотов… Ну их вместе с пивом!
В эту минуту подошел поезд. Фанни глянула на него и не тронулась с места.
– Вы не едете? – удивился Роман.
«Что я, с ума сошла?»
– Еду, конечно! До свиданья.
– Почему? Я тоже еду.
Роман схватил ее за руку, подтащил к ближнему вагону и замешкался перед дверью.
«Он что, раздумал?»
Фанни нажала на зеленую круглую кнопку. Дверь распахнулась, она вскочила в вагон, Роман следом.
– Черт, – фыркнул он, – вечно забываю, что надо на эти кнопки нажимать. В России двери в метро открываются автоматически.
– Во Франции такие поезда тоже есть.
– Прошу вас. – Роман придержал откидное сиденье, подождал, пока Фанни сядет, потом плюхнулся сам. Вытянул длинные ноги, обтянутые джинсами, и уставился на список станций, которые предстояло проезжать.
Фанни покосилась на его профиль и быстро, незаметно вытерла о юбку руки (у нее вдруг вспотели ладони). Пришлось откашляться, прежде чем удалось выговорить:
– Значит, в России все плохо, здесь, как я поняла, тоже не ладится. Вы с матерью где живете, в общежитии для иммигрантов?
– Жили сначала, но ей там не понравилось. Мы жилье снимаем, кстати, недалеко от вашего бистро. Знаете дом напротив агентства «Кураж», на рю де Прованс? Там еще три антикварные лавки внизу и буланжерия.
– Большая у вас квартира?
– Какая квартира, – хмыкнул Роман, – комнатка для прислуги.
– Что? – Фанни так и ахнула, представив себе эти комнатушки под крышей: максимум двенадцать метров, тут же раковина и газовая плита, туалет, как правило, в коридоре, окно выходит прямо на черепичную крышу, летом раскаленную от жары, а зимой в этих комнатушках холодно, как в рефрижераторе, потому что у них нет отопления. – Комнатку для прислуги? Но ведь там невозможно жить!
– Невозможно, – покладисто кивнул Роман. – Поэтому я и шатаюсь целыми днями где попало, только бы дома не сидеть. Брожу по городу… Красивый город, что и говорить, приятно в нем жить, особенно если есть к кому прижаться ночью и с кем потрепаться днем.
Фанни снова покосилась на его профиль и снова вынуждена была откашляться, чтобы прогнать внезапную хрипотцу.
– Да неужели?..
И осеклась. Чуть не спросила: «Да неужели такому ослепительному красавцу не к кому прижаться ночью?»
– Неужели ты не работаешь, если целыми днями бродишь по городу?
– Нет, я не работаю, – сухо ответил Роман. – Мать работает. А я маменькин сынок, на ее шее сижу. Она меня сюда притащила, теперь пусть ищет выход. Я не больно-то хотел ехать. Наш город – помойка, конечно, но все-таки я на этой помойке родился и чувствовал себя на ней как дома. Как-нибудь приноровился бы жить в куче мусора и питаться отбросами. А мать как с ума сошла, когда письмо получила от одной своей подружки. Она с мужем и детьми приехала в Париж как бы в турпоездку, а здесь взяла и попросила политического убежища. Представляете, им как-то удалось доказать, что в России их угнетали из-за того, что муж наполовину еврей. Полная чухня, но им как-то удалось получить вид на жительство. Оба на работу устроились, дети учатся, какое-то пособие они получают… Повезло, в общем. Мать и ринулась сломя голову, а я, дурак, потащился за ней. Единственное, что меня извиняет, – я тогда после смерти отца плохо соображал.
– Отец умер? – Фанни покачала головой. – Печально.
– Он не просто умер, – хмуро сказал Роман, – его убили. Убили и ограбили. Между прочим, именно после этого мы с матерью остались практически нищими. Денег нет, жить не на что…
– Боже ты мой!
Фанни только успевала всплескивать руками. Конечно, она и раньше слышала, что Россия по-прежнему та же страна медведей и произвола, какой ее описывал любимый Дюма-пэр в романе «Учитель фехтования», однако она надеялась, что перестройка и все такое… – Боже ты мой, почему же вам не помогло государство?
– Какое государство, вы что? – Роман снисходительно посмотрел на нее. – У нас в России испокон веков каждый за себя, один бог за всех. Но такое впечатление, что и он на нас плюнул с высокой башни, причем давным-давно. Ладно, ничего, как-нибудь выживем. Я тут от нечего делать в русскую библиотеку стал похаживать, на рю де Валанс, дом одиннадцать…
Так вот почему он оказался в этом районе, на этой станции метро! Хотя нет, глупости. Сейчас почти одиннадцать вечера, никакая библиотека, пусть даже и русская, не может работать в такое время. Может, задержался у какой-нибудь хорошенькой библиотекарши? Тоже глупости: Фанни как-то имела случай наблюдать двух, безусловно, привлекательных, но весьма почтенных и избыточно серьезных дам, работающих в русской библиотеке на рю де Валанс.
Как бы повернуть разговор, чтобы Роман проговорился, что он делал здесь, на станции «Центр Добентон»?
– Я отлично знаю этот дом одиннадцать, – перебила Фанни, – там живет моя тетушка. Только библиотека на первом этаже, а тетушкина квартира на третьем.
– Так вон вы откуда едете, – кивнул Роман. – Несли, так сказать, бремя родственного долга. А я не люблю стариков, с ними ужасно тяжело. Они нас считают идиотами и молокососами, а свой маразм выдают за высшую мудрость. У нас в подъезде живет одна така-ая гранд-дама, говорят, обедневшая графиня. Понятно, на нас она смотрит будто на каких-то насекомых.
– Мое бремя не столь уж тяжкое, – засмеялась Фанни. – С теткой мне повезло! Ей, правда, недавно исполнилось восемьдесят пять, однако до маразма ей далеко, как отсюда до Луны. Она просто чудо!
И тут же Фанни прикусила язычок. Нет, она не пожалела, что отдала должное тетушке Изабо, однако зачем было называть Роману ее возраст? Ведь он легко может сделать простейший логический вывод: если тетке восемьдесят пять, племяннице никак не может быть меньше сорока пяти. А то и больше!
«И что с того? – хмуро спросила саму себя Фанни. – Не все ли равно, сколько лет он тебе даст? Явно не восемнадцать и даже не тридцать. Пожилая тетка – вот кто ты для него, именно поэтому он так откровенен. Вообще опомнись, смотри и ты на него как на сына, ладно, пусть не сына, просто как на мальчишку. Да, красавец, да-да, секс-эпил какой-то невероятный, просто озноб берет, когда встречаешься с ним взглядом, хорошо, глазищи у него обалденные, ну и что с того?»
Воззвав к собственному рассудку, Фанни решила все же не продолжать разговор о тетушке Изабо и не сказала Роману, что преданно заботится о старушке не только потому, что у той имеется солидный счет в банке, дом в прелестном местечке неподалеку от Тура (впрочем, Изабо терпеть не могла сельской глуши, а потому безвылазно сидела в Париже) и шестикомнатная квартира в очень приличном пятом аррондисмане. И не потому, что Фанни – ее единственная наследница.
Штука в том, что рядом с тетушкой она чувствовала себя девочкой, ладно, пусть девушкой, о которой кто-то думает, которой кто-то просто интересуется, а не тем, кем была в действительности, – дамой далеко не первой молодости, не нажившей за жизнь ни семьи, ни детей, ни особых богатств, и даже последнюю свою радость, Le Volontaire, вырвавшей ценой потери двоих любимых мужчин. Одним был Поль-Валери, да, тот самый, старый и толстый, но ведь он не всегда был таким. Некогда он был умопомрачительным красавцем и в ту пору стал первым любовником Фанни, первым ее мужчиной, потом вообще мужчиной ее жизни, лучшим другом, какого могла бы пожелать женщина, сначала подарившим ей половину Le Volontaire, потом завещавшим вторую… Да, а другим утраченным навеки был Лоран, который выкупил (ах, он был сказочно богат, этот русский парвеню) для Фанни Le Volontaire у наследников, которые оспорили волю Поля-Валери и почти выиграли процесс. Если бы не Лоран, у Фанни не было бы Le Volontaire.
Вопрос такой: если бы она заранее знала, что получит Le Volontaire, но потеряет Лорана, и ей предложили выбирать между бистро и любовником, что она бы выбрала? Еще неделю назад она, пожалуй, сказала бы, что Лорана – и пусть валится в тартарары Le Volontaire. Однако сейчас, сидя рядом с Романом и украдкой вдыхая запах его волос, его молодой кожи, ловя расширенными ноздрями легонькое дуновение его парфюма и пытаясь угадать название – что-то знакомое, кажется, «Барбери брют», надо же, и Лоран любил этот запах, этот магазин, этот парфюм, какое совпадение, – словом, сейчас она вряд ли дала бы столь категоричный ответ.
Le Volontaire запросто можно отнести к категории вечных ценностей. А мужчины – это что-то преходящее. Кто-то бросал ее, кого-то бросала она, страдание сменяется счастьем, счастье – страданием… В этой смене и есть смысл жизни – от однообразного счастья небось с ума сойдешь со скуки! Мужчины приходят и уходят, а Le Volontaire остается навсегда, как бриллианты в том фильме о Джеймсе Бонде. Хотя, положа руку на сердце: появись сейчас рядом с Фанни кто-то красивый и страстный, с такими же немыслимыми глазами, как у этого русского мальчишки, с такой же горестной складочкой у губ, и кольцами темно-русых кудрей, и тонко вырезанными губами, и бесподобным ароматом… Нет, никакой новомодный парфюм не может соперничать с ароматом молодости, ведь это самый лучший, самый душистый цветок на свете, и как жаль, что Фанни не вдохнуть его аромат, не сорвать его, не стиснуть в ладонях тугой стебель, не зарыться лицом в его горячие, живые лепестки!..
«Прекрати! Немедленно прекрати себя заводить, ты еле дышишь. Что вдруг за приступ педофилии?»
Фанни отвела, нет, отдернула взгляд от Романа и в смятении уставилась в окно. Мимо проплыло изображение золотого идола с непомерно большими глазами – реклама новой выставки в Лувре, рядом информация об обвальных скидках в каком-то магазине и еще анонс нового мужского парфюма Azzaro, но этот зеленоглазый потаскун, который с рекламного щита строит глазки всем женщинам, и в подметки не годится Ро…
«Угомонись, кому сказано!»
Секунду, это какая станция? Уже «Сюлли-Морлан»? Как быстро! До «Пирамид», где ей сходить, рукой подать. Она выйдет, а Роман поедет дальше, в дом, где он ютится в комнатке для прислуги, и Фанни не увидит его, быть может, никогда в жизни!..
– Извините, Роман, я вас перебила. Вы говорили, что ходите на рю де Валанс, в русскую библиотеку…
– Да. – Он кивнул рассеянно: за время долгого молчания Фанни успел погрузиться в какие-то свои мысли – о чем или о ком? – Хорошая библиотека. Я предпочитаю читать по-русски. Мой французский…
– У тебя отличный французский, – с жаром воскликнула Фанни. Ладно, она уже столько раз врала в жизни, что еще одна маленькая ложь ей, конечно, простится. А не простится – и наплевать, ведь это ложь во спасение. Чье спасение? Да свое, свое собственное. Свое спасение от надвигающейся разлуки с Романом.
– Вот спасибо, – сверкнул он глазищами, – а то меня мать запилила. Она в России преподавала французский, сейчас вообще говорит очень хорошо, почти без акцента. Мне до нее далеко.
Фанни чуть не ляпнула, что знает кое-какие слова по-русски: «я тебя люблю», «я тебя хочу», «трахни меня», «давай еще». Выучилась от Лорана. Сейчас повернуться к Роману и сказать ему сдавленным от желания голосом:
– Трахни меня!
Сказать по-русски!
Что будет?
Скорее всего, он достанет мобильник и вызовет «Скорую помощь». А если…
А если спросит:
– Что, прямо здесь? В метро?
А если он согласится?
Вагон пустой, только впереди дремлют два каких-то почтенных старикана. Они здесь с Романом практически наедине!
Поезд остановился на станции «Пон-Мари», и в вагон вошла девушка с бандонеоном.
Потом Фанни размышляла, как сложилась бы жизнь ее и Романа, если бы эта девица с бандонеоном в тот вечер не попалась им на пути. Может, вышли бы себе из метро, каждый на своей станции, и двинулись бы своей дорогой?
Неужели вся причина дальнейших радостей и бед только в музыке, в той музыке, которая вдруг зазвучала в вагоне?
Бедняжка Фанни, которой так и не суждено было узнать правду! Правду знает Роман, но это знание он унесет с собой в могилу.
А впрочем, у него остается еще время для насыщенной радостями жизни, поэтому пока не стоит о печальном.
Нижний Новгород, за некоторое время до описываемых событий
Оставим в стороне пути, которыми пойдут добросовестные и недобросовестные следователи, пытаясь докопаться до истины в деле о внезапной смерти гражданина Константинова В. С. Все равно пути будут не теми и не найти следователям этой самой истины, потому что никто им не поможет ее найти. Их будут водить за нос все, кто, казалось бы, самым непосредственным образом заинтересован в результатах расследования.
Итак, вот что навеки осталось тайной для следствия.
Валерий Сергеевич Константинов был человеком богатым. Очень богатым! Но о его богатстве не знал никто, кроме самых близких ему людей. Причем богатством своим Валерий Сергеевич завладел тем способом, о котором люди мечтают испокон веков: он нашел клад.
Нашел он его десять лет тому назад совершенно случайно.
Константинов был любителем, как уже говорилось, старины. Всю жизнь он, простой совслужащий, инженер, эмэнэс, жил в убогой «хрущевке», заставленной грубо сколоченными обрезками деревоплиты, которым был придан вид шкафов, сервантов и столов. Ел из дешевой фаянсовой посуды, читал книжки, изданные на газетной бумаге, да и те приходилось разными окольными путями доставать.
Однако страсть к антиквариату и старинным фолиантам терзала сердце Валерия Сергеевича, и удовлетворял он ее вот каким способом: в свободное время ездил по городу и выискивал дома, предназначенные на слом. Чуть только такой дом освобождали жильцы, Константинов был уже тут как тут. Надевал перчатки, доставал из сумки небольшую монтировку и обходил пустые комнаты, в которых уже пахло сыростью, землей и даже почему-то мертвечиной. Кругом валялись груды брошенного мусора, в котором Константинову удавалось найти немало интересного, от книг до старинных флакончиков для духов. Однажды он отыскал роскошную вазу, правда, в виде осколков, но ее удалось склеить. В другой раз ему попалась печная заслонка невиданной красоты, судя по всему, отлитая в XVII веке, а то и раньше. Полуразбитые статуэтки, иконы в жутком, непотребном состоянии, картины неизвестных художников, где едва-едва можно было разобрать лица и предметы, тоже попадались. Еще множество бытовых мелочей: очки с выбитыми стеклами, туфли или сандалии, как правило, непарные, дамские сумочки или то, что от них осталось, какие-то рваные платья, отделанные стеклярусом или истлевшим кружевом.
Однажды в каком-то подвале он наткнулся на заплесневелый, покрытый темными пятнами саквояж. Саквояж был набит полусгнившими газетами начала XX столетия. Точнее сказать было трудно, потому что даже те из них, что не сгнили, превратились в труху, и Константинов осторожно, по одной вынимал их и рассматривал с благоговением: это тоже была столь обожаемая им старина. Представьте себе: именно среди этих газет он и наткнулся на пыльный мешочек из истончившейся, потертой кожи, в котором перекатывались какие-то камушки.
Как только Константинов взял его в руки и ощутил пальцами это перекатывание, он почему-то сразу понял, что там находится. Больше ничего в этом доме он трогать не стал, даже не глянул в сторону бережно отобранного старья, сверточек спрятал в карман, перчатки снял и отбросил, монтировку отшвырнул, из развалин вышел и немедленно уехал ближайшей электричкой на дачу в Рекшино. Именно там, в халупе на четырех сотках он хранил все свои сокровища, поскольку жена наотрез отказалась видеть это барахло в своей до блеска вымытой хрущобе. Да, был риск, что местная шпана вскроет дачу, однако ценность все эти сокровища имели только в глазах человека, помешанного на антиквариате, а воришки – люди практичные, они ищут то, что можно продать или хотя бы выменять на водку.