— Точно! — раздается за нами. — Прибыли по вашему вызову, товарищ командир бригады!
В глазах Проценко мелькают и гаснут искорки лукавства. Он подмигивает мне:
— Ну-ка, встали…
Мы разом поднимаемся.
Перед Проценко и Конюшковым стоят три моряка в одинаковых, защитного цвета, непромокаемых костюмах. Только возраст отличает прибывших друг от друга, в остальном они под стать командиру бригады и начполитотдела — круглолицые крепыши, люди атлетического сложения, завидного спокойствия, огромной физической силы и выносливости, без чего немыслима служба на торпедных катерах. Старшим по званию и обличью сразу можно определить коренастого Местникова, типичного черноморца с многолетним загаром, с проблесками седины на висках, с черными, чуть на выкате глазами, отражающими волю и жизнерадостность. Два других моряка, пришедших вместе с ним, кажутся значительно моложе своего комдива, но та же решимость, похожая на упрямство, характеризует обоих: невозмутимого, на вид даже флегматичного командира отряда Константинова и угловатого юношу Хабарова с неотцветшим румянцем на пухлых щеках и с голубыми глазами. Не зная его, трудно по внешности даже предположить в нем одного из самых отчаянных героев штурма Новороссийска и освобождения Тамани. Смелость пухлощекого юноши известна всем катерникам. Хабаров отлично совмещает ее с трезвым, осмысленным риском, почему и числится в составе обеспечивающих, то есть тех, кто в критическую минуту принимает на себя управление кораблем, инициативу в бою, выбор единственно правильного положения для катера в момент торпедной атаки.
— Как настроение, товарищи? — справляется Проценко, испытующе глядя в глаза Хабарову и не сомневаясь в ответе.
— Нормальное, — как всегда на такой вопрос комбрига, отвечает Хабаров, а Константинов кивком подтверждает его ответ.
— Разрешите узнать? — сиплым, простуженным голосом осведомляется Местников. — Вы, кажется, упоминали о какой-то радиограмме и заодно обо мне…
Командир бригады весело, как и мне перед тем, подмигивает Местникову:
— Ушки на макушке, да, комдив?
Местников усмехается:
— Привычка, товарищ капитан второго ранга. Каждую ночь напролет слушать приходится: не чапают ли где всемирные завоеватели.
— Чапают, — не без насмешки повторяет комбриг жаргонное словцо, жестко поясняя: — и ускользают…
Лица моряков мрачнеют, но Проценко уже справился с подмывающим раздражением и внезапно объявляет торжественным голосом:
— Так вот, есть радиограмма для нас с вами, Александр Александрович. Комфлот обратился к нам с напоминанием — не давать фашистам покоя, усилить атаки, добиться, чтобы враг не смел высунуться в море, топить до последнего! Что скажете?
Пауза почти незаметна.
— Разрешите доложить, из района Севастополя, оттуда виднее, — с готовностью произносит Местников.
Константинов и Хабаров, поддакивая, кивают.
Комбриг прищуривается:
— Встретил, атаковал, утопил, так?.. Не возражаю, но условимся: этими тремя словами сообщаете только в том случае, если утопите одну бэдэбэ, а если больше — жду уточнений. Давайте-ка сюда.
Он достает из планшета карту Севастопольской бухты и подходов к ней. Ветер теребит хрустящий лист, выгибает его, как парус.
Положив карту на разостланный реглан и прижав углы ее камешками, Проценко принимается выкладывать сведения, которыми располагает и которые уже известны нам… Неведомо где, фашисты имеют потайную лазейку и, пользуясь ею, пробираются из Севастополя в море незаметно для всех, кому поручено держать и обеспечивать блокаду. Доказательство— караваны БДБ и транспортов противника. Их обнаруживают каждый день на рассвете вдали от берегов наши летчики. Курс, по которому следуют караваны, неизменный: из Севастополя в Констанцу. Правда, многие из них, благодаря действиям пикировщиков Корзунова, идут вместо порта назначения на дно Черного моря, но факт остается фактом: в кольце блокады явно не хватает звена или, еще точнее, между звеньями есть щель…
Обступив сидящего на корточках перед картой комбрига, моряки размышляют. Кажется, кольцо замкнуто прочно. Все, что находится вне видимости, тщательно прослушивается. Слух людей настолько обострен, что любой человек из экипажа торпедных катеров, до рассвета подстерегающих врага на коммуникации, безошибочно за три мили распознает шум винтов и звук моторов, несмотря на плеск воды и монотонный напев ветра. И все-таки враг просачивается, как вода сквозь пальцы, должно быть, используя то, на что обычно не обращают внимания. Карта района действий ничего не подсказывает. Район досконально изучен, каждая бухточка и расщелина известны еще до войны, а все подступы к Севастополю пересечены линиями курсов торпедных катеров.
— Загадали загадку, — сокрушенно тянет Проценко. — И ответ такой: отгадаешь — утопишь, ошибешься — улизнут.
— Прячутся где-нибудь впритирку под бережком, пока день, — предполагает Константинов. — Как только мы пройдем мимо, они — ход до отсечки и — в море.
— Негде им прятаться, да еще днем, — возражает Местников. — Шлюпку, и ту без труда разглядишь. Самые неподходящие места для отстоя. Другое думаю…
— Другое и я думаю, — иронизирует Проценко. — Ясно, что другое, а вот что?..
— А нет ли разрыва между корзуновцами и вами? — нерешительно вставляю я, помня, что последний самолет прошел над бухтой минут двадцать назад, а катера все еще находятся в базе.
Проценко пристально смотрит на меня, как бы не веря услышанному. Местников одобрительно хмыкает:
— Вот, вот, это и есть другое: не место, а время. За временем прячутся, за временем!
Теперь командир бригады переводит пристальный взгляд на комдива, но молчит, чтобы дать тому высказаться до конца.
Местников колеблется. Догадка о разрыве во времени, которую я как бы подсказал своим вопросом, грозит опрокинуть привычное. А комдиву явно не хочется расставаться с тем, что ему кажется неоспоримым: с уверенностью, что гитлеровцы окончательно устрашены ударами по их караванам с моря и не рискуют покидать Севастопольскую бухту.
— Две ночи подряд — вчера и позавчера — мы ждали у самого Севастополя, а фашисты так и не показались, — бормочет Местников.
— Так-то оно так, — соглашается Проценко, — но Корзунов сообщает, что только сегодня его орлы накрыли два каравана с конвоем. Откуда они взялись, эти караваны?
Тут Местников, к общему изумлению, взбирается на коня самокритики:
— Это верно, товарищ комбриг. Для воина, тем более для командира, первое правило— никогда не считать противника глупее, чем тот есть на самом деле, то есть всегда искать за его демонстративным поведением не только догму самоуверенности, но вдобавок коварство и хитрость….
— Так, так, Александр Александрович, — одобряет Проценко. — Значит…
— Значит, за временем прячутся, — уже категорически досказывает Местников. — Думаю, что действительно так: выбирают промежуток, когда наша авиация уже в пути на свои аэродромы, а корабли еще на подходе к району. Иного не вижу. Уметь выбрать время сейчас для противника — все!
— Для нас также, — многозначительно уточняет командир бригады, посмотрев на вечереющее небо.
Местников мгновенно выпрямляется:
— Прошу добро на выход. Времени в обрез, солнышко вот-вот закатится, надо подоспеть в тот район до темноты, чтобы разгадать загадку.
— Добро, — разрешает Проценко. — Выходите пока четверкой. И помните наказ адмирала.
— Виктор Трофимович… — просяще напоминаю я.
Он отмахивается:
— Сегодня нет. Сами слышали — поиск экспериментальный… В другой раз.
— Тогда разрешите проводить товарищей?
— Проводить? Пожалуйста. Только не вздумайте схитрить… Александр Александрович, спрошу с тебя. Сегодня — никого!
— Ясно, товарищ комбриг. — Местников сочувственно ухмыляется мне и ведет за собой, на ходу намечая план действий: — Сегодня пущу разрядиться Умникова. У него в графе «за Севастополь» еще прочерк…
Проценко провожает нас до тропинки, вьющейся по склону к мосткам рыбачьей пристани, где болтается на зыби шлюпка с гребцом-боцманом, и, козырнув, поворачивает обратно. Мы снова видим его, когда шлюпка выбирается из-под обрыва на рейд. Высокая фигура комбрига, неподвижная, как статуя, венчает вершину Тарханкутского мыса. За ней, сбоку штабного домика, чернеет остов здания школы, похожего на старинный замок. Гитлеровцы сожгли все, что было доступно пламени. Обугленные стены школы и каменных амбаров темнеют вперемежку с фашистскими блиндажами, траншеями, ходами сообщения, вырытыми на откосах крутого берега по обе стороны мыса.
Берег, окаймленный чертой прибоя, отступает назад с каждым нажимом весел; все ближе придвигается, нависая над шлюпкой, корпус плавучей базы.
Десятки голов в бескозырках и клеенчатых шлемах высовываются из всех люков, едва над плавбазой и катерами звучит сиплый голос Местникова:
— Подгребем к Умникову!
Быстрым взглядом комдив обводит катера, ошвартованные лагом один к другому, взбирается по мокрому от зыби, скользкому борту на узкую палубу и говорит доставившему меня из Скадовска низкорослому, широкоплечему, чуть постарше Хабарова, лейтенанту, встречающему нас:
— Умников! Кликните Латашинского и Гиршева. А где Головачев?
— Где мне еще быть, как не здесь, — отзывается, поднимаясь над люком рубки, пожилой моряк с добродушной улыбкой на морщинистом лице дядьки-пестуна — заместитель комдива по политчасти. — Вот толкую с ребятами… А что, уходим?
— Да, как только объясню задачу.
— С нами? — оживляется Головачев, завидев меня.
— С превеликой охотой, но…
Местников мотает головой:
— Нет! Комбриг запретил. Если бы не просились у него, взял бы на свой риск, а сейчас— полный запрет. Ничего, не расстраивайтесь — это не уйдет. Приезжайте завтра в Евпаторию, там я — кум королю. Оттуда и сходите в поиск. Договорились?
Соглашаюсь, делать нечего.
Подходят командиры катеров. Местников коротко передает им о разговоре с Проценко, радиограмме командующего флотом и своих выводах.
— Прошу запомнить места и обязанности в сегодняшнем походе, — раздельно, словно диктуя, говорит он. — Идем строем уступа. Головным — Умников. Пора ему внести свой вклад в общий счет и свой счет у Севастополя открыть. Я иду с Умниковым. Справа — Гиршев с обеспечивающим Хабаровым и моим заместителем. Слева— Константинов, за ним Латашинский. Первым атакует Умников, а Хабаров с Гиршевым прикрывают его и отвлекают на себя внимание противника. Так поступает и Константинов, когда пойдет в атаку Латашинский. Ясна задача?
Командиры подтверждают.
— Стало быть, не дожидаясь ночи, следуем на определенную цель? — еще не уяснив до конца, интересуется Головачев.
— Определенная цель у нас, Василий Михайлович, всегда та же самая — фашисты, — назидательно растолковывает Местников. — Они ловчат, а нам надо переловчить их. Для этого необходимо уметь выбрать время, вот ключ от их ловкости.
Он стучит пальцем по стеклу ручных часов:
— Если до сумерек успеем прийти в район поиска, в самый раз угадаем на рандеву. По местам! Заводитесь!
Мы прощаемся.
— До встречи в Евпатории завтра, — напоминает мне Местников.
Перехожу на палубу одного из остающихся катеров, оборачиваюсь. Комдив, уже в непромокаемом шлеме вместо фуражки, ныряет в люк боевой рубки и через несколько мгновений занимает место между Умниковым, стоящим у штурвала, и боцманом Самсоновым, который примостился за пушкой средней турели.
Дружно ревут моторы. Умников выжидающе смотрит на комдива. Тот согласно машет рукой.
Головной катер пятится в сторону от плавучей базы, круто разворачивается и, распустив усы бурунов, мчится к воротам бухты. За ним стремительно начинают разбег остальные катера. Четыре смерча из пены и брызг проносятся мимо обрыва, на краю которого все так же неподвижно высится командир бригады, похожий на памятник, и, восхищая красотой маневра «поворот все вдруг», огибают косу с маяком на ней.
Вскоре они сливаются с гребнями зыби в черноморских просторах, а я возвращаюсь на берег, в штабной домик, где Проценко и Конюшков еще раз корректируют политдонесение.
— Хотели словчить? — встречает меня вопросом комбриг.
Протестующе объясняю, что мне нужна была сцена отплытия со стороны и что я нашел ее с характерными деталями ухода в поиск.
— На подступах к основному, понимаете, Виктор Трофимович?
Проценко улыбается:
— Вроде понял. Как мы на подступах к Севастополю, так вы на подступах к теме?.. Ничего, наверстаете, полезно даже не все сразу. Дождемся, что наш Цезарь сообщит, тогда прояснится…
Ждем, пока не темнеет, но в общем недолго.
Ровно через час после ухода группы Местникова штабной радист вручает комбригу шифровку, вернее, открытый текст из трех условных слов: «Встретил, атаковал, утопил».
Прочитав ее вслух, Проценко накрывает широкой ладонью листок с шифровкой:
— Ясно! Теперь фашисты не улизнут.
Конюшков вдруг спрашивает:
— Помните, как пели рыбачки в Ак-Мечети, когда мы с вами выясняли у них о наших ребятах с Игошинского катера?
Командир бригады кивает, затем произносит с яростным спокойствием:
И с непередаваемым выражением торжества повторяет:
— Ясно!..
— Для вас — да, для других — еще не совсем, — намекаю ему и умоляюще гляжу на Конюшкова.
Оба смеются.
— Ладно, — разрешает Проценко. — Можете сходить в поиск. Не возражаю…
Словом, допишу в Евпатории.
* * *
Из записи за 27 апреля. — …Личные переживания — для рассказа в семейном кругу. А сейчас совмещу их ради единственной целесообразности с подробностями первого поиска в неурочное время, дополняющими события позавчерашнего дня.
Москва, «Красный Флот», корреспондентская. Передаю окончание очерка «Только одни сутки».
…Белая башенка Тарханкутского маяка долго виднеется позади катеров на фоне позолоченного заходящим солнцем моря. Она исчезает за горизонтом только в тот момент, когда катера находятся уже в районе Севастополя.
День еще не померк, но плоские берега, ведущие к Северной стороне, быстро сливаются с темнеющей морской далью. Море пустынно от края до края.
— Что касается нас, — бурчит Местников, — то главное — не только уметь выбрать время, но и набраться терпения…
Сопровождая эти слова жестом, предназначенным командиру головного катера и означающим — «стоп моторы», он приказывает, едва гул движения сменяется тишиной:
— Осмотреться!..
Теперь, когда моторы умолкли, вдалеке слышатся, будто модулирующее эхо грозы, тяжелые громовые раскаты бомбовых взрывов и орудийной канонады: это ни на минуту не затихает битва на подступах к Севастополю.
Катера плавно покачиваются на волнах. Миг равновесия между днем и ночью миновал. Сумерки начинают сгущаться. Длинные полосы вечерних теней дорожками расстилаются по морю. Ветер свежеет, крепчает, неся прохладу и брызги, от которых негде укрыться. Линия горизонта расплывается перед напряженным взглядом. Гребни зыби, ломающие ее, напоминают силуэты кораблей…
Местников трет глаза кулаком, опять всматривается и тут же слышит скороговорку боцмана:
— Гробы ползут, товарищ комдив! Две бэдэбэ на выходе из бухты по нашему курсу. Охранение справа. Два эска вижу ближе к нам, а может, есть и другие… Смотрите по моей руке…
Он ведет пальцем вдоль горизонта и несколько раз подчеркивает место, где обнаружил врага.
Зрение не обмануло боцмана. То, что командир дивизиона вначале принял за гребни, не исчезает, но перемещается по горизонтали. Среди гребней быстро ползут два силуэта, похожие на нижнюю половину гроба — отличительный признак БДБ. Они за пределами слышимости, ибо ничье ухо еще не способно уловить звук их моторов. Впрочем, теперь это не имеет значения.
— Понятно, командир? — спрашивает Местников. — Помнишь, о чем говорили? Сообразительность, расчет, внезапность — гарантия успеха атаки…
Перехватив напряженный взгляд Умникова, он показывает на вражеский караван:
— Действуй! В случае чего — поправлю. Курс на головную бэдэбэ. На подходе увидим и уточним.
Умников нагибается к старшине группы мотористов, ожидающему возле рукояток управления моторами:
— Газ до полного!
И впивается пальцами в обод штурвала.
Головной катер будто прыгает по ступенькам, пока мотористы переключают его движение с одной скорости на другую. Затем рывки сменяются ровной стремительностью полета на предельной скорости. Звонкий шум истолченной в пену воды, крутящейся вихрем возле форштевня, свист брызг, несущихся сплошным потоком вдоль бортов, приглушенный рев моторов, частые удары днища о гребни сливаются в один звук яростного движения к цели, которое одинаково хорошо знакомо летчикам-пикировщикам и морякам торпедных катеров.