Дмитрий Глуховский
Танго
— Тань, ну? Он из машины вылазит уже!
— Иду! Щас я!
— Да че там делать-то столько? Тебя в унитаз засосало, что ли-то?
— Хамло.
Татьяна наконец отперла. Ресницы у нее были как опахала в руках султановых рабынь, губы — цвета батальонного кумача, развернутого перед решающим боем, в глазах такой блеск, как у чахоточной барышни на запрещенном докторами балу. Волосы вились, приученные бигуди; локон спадал на глаз. Такая вот почти прическа у нее в загсе была пятнадцать лет назад. Груди белые она выложила в десертные чаши вондербра, талию оковала, бедра накрыла синим ночным шелком.
— Вырядилась?
— Открывай иди.
Черный гелендеваген, угластый и суровый, курил сизым дымом в прозрачный октябрьский вечер. За рулем сидел бесстрастный водитель в дешевом костюме, медный будда фэсэошной закалки, а из распахнутой задней дверцы выбирался Филипп. Гелендеваген был ему тесен и неловок, как корсет; но, видимо, именно потому и необходим. Жирный, рыхлый, огромный, Филипп вытекал убежавшим тестом из кубической машины и сразу терял форму.
— Филя! Филька! — Тимур расставил руки пошире и стал спускаться по ступеням.
— О… Тимуррр… О… Танька… Ребята… Привет, — запыхаясь, радовался им Филипп. — Сто лет… Не изменились.
— И еще бы сто лет, если б не фейсбук! — укоризненно-покаянно сказал Тимур. — Но я когда тот твой пост прочел, не сдержался! Не сочти за лесть! Прямо вскипело все!
— Эхххех, да, так-скать, всегда на посту… Часовые родины… Днем и ночью… Хеххх… — лоснящиеся губы Филиппа растянулись сытой улыбкой.
Обнялись; Тимур утонул в Филиппе, в его мягкой груди, в его духах, дурманных и сладких, странно мешающихся с неизбывным запахом пота.
— Тимка. А Танька? Тань, ну иди.
Татьяна улыбалась ему радушно, но неприступно, свысока — с вышины крыльца; и Филиппу пришлось самому ползти к ней в гору.
— Ой, Танька… Ой. Ну ты вот ни капельки… То есть… Даже лучше… Даже намного… Как хорошее вино.
Татьяна тоже утопла в нем, забарахталась. У Филиппа запотели очки.
— Не перегрей… Вино. Ха-ха. Ну! В дом?
Тимур освободил свою раскрасневшуюся жену и потянул Филиппа внутрь. Тот втиснулся — и занял всю прихожую. Снял безразмерный плащ, прикрыл им вешалку. Шумно фыркая, умылся.
— Вот. Давай дом покажу. Кухня.
— Славно.
— Там детская.
— Сколько у вас?
— Двое. Услали к бабке.
— Славно, славно… Двое… А Танька-то молодцом! А, Тань? Молодцом!
— А ты… А у тебя?
— Какое там… Какое, Тань… Все служба, служба.
— Так. Тут гостиная типа, — продолжал Тимур. — А это мой кабинет.
— О! Славный.
Кабинет Тимур не случайно оставил на сладкое. Остальное в доме приду-мала Татьяна, но кабинет был его вотчиной. Сам заказывал у столяра библиотеку, сам собирал книги, сам притащил рабочий стол.
Получился фьюжн: книжные полки как из «Шерлока Холмса», стол державно-номенклатурный, на столе патриотическое пресс-папье и ретрокомпьютер, очаг бутафорский — ЖК-монитор в чугунной оправе; зато книги, наоборот, самые подлинные.
Что можно было найти в кожаном переплете и с золотым тиснением, Тимур собрал, остальное на заказ сделали. Карамзина, Соловьева, Мединского. «Кормчую книгу», «Домострой», «Протоколы сионских мудрецов». Пятитомник «Слов и дел» Путина. «Маленькие трагедии» Суркова. Полное собрание Толстого. Пушкина. Достоевского. Лескова. Новое, правильное — Гоголя. Жизнеописания царей. Сочинения тиранов. Свободное место уплотнил энциклопедиями.
Солидно вышло.
Книги стояли корешок к корешку, и каждая полка построена была как кремлевский полк на плацу: все одного роста, и все будто от одного отца. Нужный том туг ни по теме было бы не найти, ни по алфавиту. Рядом со Сталиным шел Патриарх, а Мединский опирался на «Домострой». Зато монолитно смотрелось, зато стильно — как и должно у нас быть. Пыли на полках не было, но и запаха книжного не слышно было тоже: книги были застеклены и нетленны, как Ленин в своем хрустальном гробу, и так же могли бы долежать в этом застеколье до призыва, до никогда.
— Славно! — отечески улыбнулся наоборот Филипп Тимуру посредством отражения в книжном стекле. — Хорошая подборка. Правильная. Что читаешь?
— Читаю… Сейчас? Интернет сейчас читаю. А это мой… — Тимур кивнул на полки и пошутил. — Мой внутренний мир.
— Да! — колыхнул тремя подбородками Филипп. — Книги! Конечно. Книги это, брат… Ну, хозяйка! Чем угостишь?
А на столе уже ждали салаты с хитросплетениями, благоухала черная икра, стыдливо потело наивное крымское шампанское, и все в целом располагало. Стол был круглым, без углов и преференций, и все за ним как бы были равны; но Филипп подмял под себя половину.
— Вообще, славная дачка! — добродушно резюмировал он, опрокидывая в себя сразу фужер. — И икорка! Как у нас в столовке.
— Еще барашек запечен, — с достоинством сообщила Татьяна.
— Все влезет! — засмеялся Филипп, убирая салаты.
— Ну как ты? Чем ты? — спросил у него Тимур.
— Ну как я… Работаем. Круглое катаем, плоское таскаем, так-скать.
— Враг не дремлет. За всем нужен глаз. А ты? А вы?
— Я-то? Ну я… Ну я в бизнесе покрутился. Под прокурорскими. В общем, ничего так… Дом вот построил. Ну и в Москве, ясное дело… Квартирка. В Строгино. Но… кризис ведь. И бизнес весь, сам понимаешь, в трубу. Даже и под прокурорскими. Вы ведь там за такими делами присматриваете, небось…
— Мы за всем, — заверил его Филипп. — За всем! Мы ведь что? Чтобы все счастливы были! Вот мы для чего нужны. Чтобы никто не ушел, так-скать, обиженным! Хххех. Ведь наша страна на народном счастье стоит.
— В общем, лавочку пришлось прикрыть, — подытожил Тимур. — Ну да ладно. Дети зато радуют.
— Ну да… Да… Дети. На тебя похожи или, Таньк, на тебя?
— На Тимура! — твердо сказала Татьяна. — Сыновья. И такие же упрямые.
— Ну вот видишь… Так что… Водочки негу?
— Обижаешь! — обиделся Тимур. — Танюш, достанешь? Вот, «Православная».
— Право… Славная… Хеххх… Будем. Так вот — видишь… А, ладно. Давайте за встречу просто хотя бы! С какого мы? С две тысячи седьмого?
— Ну да, — закивал Тимур, жмурясь. — Как распустили организацию, так мы в свободное плавание и ушли.
— Хорошие были годы, нулевые! Тучные… Даааа, — Филипп хряпнул повторно. — Видишь… В свободное плавание… Ну в свободное — так в свободное. А я вот остался. Организация… Организацию никто не распускал, Тимка. Вывеску поменяли только. У нас так в стране, знаешь, никакие организации никто никогда не распускает. Но вывески менять надо. Это всегда бодрит.
— Это я… Это мы недальновидно, — признал Тимур, разливая по новой.
— Недальновидно! — ухмыльнулся Филипп. — Но лучшее из организации ты забрал с собой! — и он дружески заглянул Татьяне в декольте.
— Мы молодые еще были, глупые, — покраснела Татьяна.
— Были молодые… И так мало нам надо было… А? Вот ты был, помнишь, Тимка? Командиром звена. И тебе как командиру дали пейджер тогда бесплатно. А? За то, что ты свою пятерку набрал. Меня привел, Танюху… И я вот, честное слово, этому твоему пейджеру так тогда завидовал. Хеххх…
— За нулевые? — поднял стопку Тимур.
— За нулевые! Пейджер, бл*ха… А, Танюх? Тимурка-то был орел! Командир звена, пейджер на поясе! Ясно, в такого не влюбиться нельзя! А?
— Нельзя, — Татьяна пригубила.
— То-то! — Филипп улыбнулся с горчинкой, погладил себя по затылку, по складкам, которые от макушки шли к спине; снял очки, протер. — Хорошие были времена. Все тогда в первый раз было. Пейджер. Мобила. Нокия-раскладушка. Нокия, прикинь? Где она сейчас, эта Нокия… Эх-ма. Машина своя. Корейская, но своя. А? Квартира съемная. Однушка. Но в Москве — и своя! А? Ну и любовь, конечно… Первая… — он подмигнул Татьяне. — Вот это все. И так ведь штырило! Каждый день. А сейчас что… Сейчас новое найди пойди. За что ни возьмись — все было. Машины, квартиры. Женщины. Танюх… Даже женщины — перебираешь их, перебираешь, а такой любви больше не встретишь.
Татьяна, осушила.
— Я тоже… Скучаю… — вздохнул Тимур. — Но я, знаешь, не по пейджеру. Пейджер-то что. А я по духу… свободы. По духу… бунта, что ли. Вот эти акции наши все — это же так было здорово! Так смело! Дерзко так! У американского посольства… Или дерьмократов яйцами закидывать… Это же был настоящий рокенрол! Вот чего хочется. В бизнесе этого нет, хоть бы и под прокурорскими.
— Ну… ФСБ же еще. Под ФСБ больше рокенрола, наверное, — отер затылки Филипп.
— Нет, — Тимур обреченно черпанул икры столовой ложкой. — Нет, Филя. В бизнесе у нас везде шансон.
— Думаешь, в юность можно вернуться? — сквозь запотевшие очки спросил Филипп, переходя к делу.
— Мальчики… Я пока сервировку поменяю. Под барашка. А вы бы передислоцировались? — предложила Татьяна. — И бутылку захватите с собой, а то она мне тут мешает.
Филипп поднялся, отодвинув пузом задребезжавший стол.
— В кабинет? — предложил Тимур. — Там каминчик… Сигары куришь?
— Водителя твоего не нужно покормить? — вспомнила Татьяна.
— Не… — отмахнулся Филипп. — А то приучишь его мне еще.
Среди книг говорилось иначе. Тимур выкатил себе шестиколесный стул из-за своего директорского бруствера, чтобы не казалось, будто это Филипп у него на приеме: было-то наоборот. Уютно тлел нарисованный очаг, сигарный дым ел глаза, столетия беспризорной русской истории, причесанной, приодетой и построенной на линейку, смотрели на них благодарно с книжных полок.
— В юность, значит, вернуться… — вернулся к юности Филипп.
— Если бы это только было возможно… — ищуще поглядел на него Тимур.
— Снова, как тогда. Одной командой работать? — уточнил Филипп.
— Это уж… Это уж мечта, — поперхнулся мечтой Тимур.
— Бороться за сердца людей… — затянулся Филипп. — Сообща.
— На благо родины… — поддакнул Тимур.
— Дааа… Ясно. Ясно. Только вот, Тимурка… Молодость-то прошла. Мир не тот уже. Вызовы другие перед родиной стоят.
— Я понимаю! — вытянулся Тимур. — Я читаю же интернет. Патриотический. Ну и вот, — он окинул жестом книги. — Внутренний мир тренирую.
Филипп поерзал.
— А вот скажи, — с оглядкой на книги произнес он. — Тебя не давят они тут?
Тимур несколько опешил, пожал плечами, чтобы выиграть время, и подумал над ответом.
— А должны?
— Я вот смотрю на них, — Филипп ощерился озорно, — и тоже молодость нашу вспоминаю.
— Ну, книги… Конечно. Книги это, Филька, покруче пейджеров. Книги на всю жизнь… Из детства, из юности… Это навсегда в душе.
— Помнишь ту акцию, у Большого?
— У Большого театра?
— С книгами!
— С Сорокиным, что ли-то?
— Тьфу ты! Вслух его по имени, бл*дину эту.
— Помню!
— Помнишь унитаз этот пенопластовый огромный?
— Ага! Три дня ваяли. Весело было.
— Вот это было — да! Вот я тогда первый раз ощутил, что нужное делаю. И потом еще — помнишь? Доставали дерьмище все это его и жгли!
— «Пир»… «Норма»…
— А… По названиям усвоил? Хеххх.
— Ну мы сами же и печатали.
— Вы печатали. Я-то на подхвате был… Но мне очень нравилось, знаешь что? Пропихивать эту кипу бумаги… Внутрь. Внутрь этого унитаза. Топить его, как печку. Кормить его как будто.
— Да… Если это не рокенрол, то я уж не знаю, что.
— А сколько камер приехало. А журналюги как писали… А? Вот мы тогда этой акцией в самый нерв ведь. Все яйцеголовые так и завизжали… Налей-ка.
Тимур долил из бугыли. Водка шла сладко, гладко.
— Он-то сам че, не отвалил еще? Этот… афтар? — поинтересовался Филипп.
— В Германии, говорят.
— Следишь за его судьбой, а? Следииишь! Может, тебе не под прокурорскими надо было, а наоборот, под Следственным комитетом? А? Если у тебя сердце к этому лежит, — пошутил Филипп.
— Я, Филя, не над телами хочу властвовать, а над душами, — пошутил Тимур.
— Ну уж… Над душами…
Сигара у гостя сгорела быстро, как Лермонтов. Филипп распрямил с хрустом хребет, промокнул затылки, ткнул сигарный бычок в патриотическую пепельницу. Вскрыл наугад книжную витрину, стал лапать кожаные корешки.
— В Германии… На родине фашизма… Приютили…
А Тимур глядел, как жирные пальцы шагают по именам, и ему курилось все хуже: дыхание сбивалось. Гость сразу, по какому-то инквизиторскому наитию, попал на самую нехорошую полку и двигался по ней в самом нехорошем направлении.
— Столыпин, Скуратов, Молотов, Суворов… История НКВД, иллюстрированное подарочное… Вот это правильные книги, понимаешь. Взять почитать у тебя, может? — Филипп ухватил за шкирку биографию Малюты Скуратова, потянул к себе.
— Пойдем-ка на кухню, а? Там, кажется, барашек уже… И водка кончилась, — Тимур спешно долил себе остатки и махнул до дна.
Филипп двинулся на кухню в обнимку с Малютой. В полковом построении образовалась черная брешь; кажется, полки были по глубине рассчитаны не на один книжный ряд, а на два; но заполнить эту глубину оказалось нечем; и пустота чернела за пьяно покосившимися столпами русской мысли, толкая к ассоциациям не то с потемкинскими деревнями, не то с двойным чемоданным дном.
Тимур оглянулся на черную дыру через плечо. Она колола ему глаз, бередила нерв. С кухни протекло урчащее:
— Танюшечка… Давай помогу.
И такое же:
— Осторожно, не порежься. Вот…
А потом:
— Какие духи у тебя… Что это за духи?
И она:
— Духи? Я сегодня не душилась.
Тимур прикусил язык. Шагнул к полкам, сунул руку в черную дыру. Достал оттуда тоненькую, замызганную, неподарочную и неиллюстрированную, больше на брошюру самиздатовскую похожую:
«В. Сорокин. НОРМА». Еще раз прислушался к тому, что разворачивалось на кухне: заняты? Заняты. Открыл воровато.
«Гусев стоял посреди своей единственной комнаты, сплошь заваленной книгами. Четверо стояли рядом. Присаживайтесь, Борис Владимирович, по-советовал худощавый. Предъявите ордер… и вообще… документы», — Тимур прошептал кусок «Нормы» и похолодел.
Он открыл витрину, выдернул случайного Кургиняна, ткнул в прикрываемый Кургиняном вакуум не вышедшую ростом брошюрку, затиснул Кургиняна обратно, перекрестился. Перекрестился повторно, на случай, если с первого раза страховка не зачлась.
На кухне Филипп и Татьяна резали мясо: правыми руками Вместе взявшись за рукоять одного ножа. Скуратов лежал навзничь на разделочной поверхности, глядел в потолок.
Тимур вошел, произнес «экхм», пальцы неловко расцепились.
— Вот так нужно, против волокон, — строго сказала Татьяна. — Мог бы научиться, если уж без хозяйки живешь.
— Ну… Я-то все из ресторанов заказываю. Совсем обленился, — притворно вздохнул Филипп. — Мне вот нужно, чтобы меня кто-нибудь в руки взял. А то пропадаю.
Тимур выпустил из морозилки еще одну водочную бутылку. Татьяна выложила расслоенного барашка. Филипп разулся. На улице стемнело.
— Хорошо у вас, — сказал Филипп.
— Оставайся, — предложила Татьяна. — В гостиной устелем.
— Да бросьте, — отбросил это Филипп. — Не бездомный. Вот и водитель.
— Кстати, покормить его? — спросила Татьяна, упархивая из кухни.
— Нельзя, — отрезал Филипп. — Он у чужих брать не должен.
В гостиной щелкнули кастаньеты, просыпались нервные фортепианные ноты, запела скрипичная тетива.
— Че это? — Филипп чавкнул барашком.
— Танго, — объявила с порога Татьяна. — Аргентинское.
— А русского, что, нету? — пошутил Филипп.
Танго оказалось поставлено на вечный репит, и под его томный аккомпанемент вечер стал делаться ночью.
— А ты помнишь, Танюх, как мы эту гниду в толчке топили?
— Что?
— Ну ту акцию, у Большого. Когда говнокнижки в унитаз пихали?
— Ты же принимала участие!
— Я… Да.
— Ты тогда хорошенькая такая была, одна прелесть. Разрумянилась от лозунгов. Я всю акцию глядел на тебя. Книжонки в унитаз трамбую, а сам на тебя гляжу. И потом… Ты уж позабыла сто раз, наверное… После акции тебя в кино позвал.
— Не позабыла.
— А ты не пошла. Отказала. И взяла Тимку за руку. А я вам такой: жених и невеста, тили-тили-тесто. Хеееххх.