И он заплакал.
Рядом с Блу и Генри стоял Адам с сухими щеками и мёртвыми глазами, а Девочка-Сиротка обнимала его руку, будто успокаивала плаксу, пока тот уставился в пустоту. Его часы подрагивали на одной минуте снова и снова.
Блу перестала плакать. Она заранее израсходовала все свои слёзы.
До них доносились звуки Генриетты; где-то завыли скорая или пожарная. Ревели двигатели. Слышался громкоговоритель. На дереве поблизости пели птицы. Коровы по полю приближались к ним, любопытно, как долго они там находились.
— Я действительно не знаю, что делать, — признался Генри. — Я думал, всё закончится не так. Я думал, мы все поедем в Венесуэлу.
Он состроил гримасу и был практичен, и Блу видела, что это единственный способ, которым он мог справиться с фактом мёртвого тела Ричарда Гэнси, лежащего в траве.
— Не могу об этом думать, — искренне сказала Блу. На самом деле она не могла думать ни о чём. Всё сразу закончилось. Каждый кусочек её будущего в первый раз в её жизни оказался не написан. Им полагалось позвонить в 911? Практические соображения о мёртвой настоящей любви простирались перед ней, а она обнаружила, что не в состоянии чётко сфокусироваться ни на одном из них. — Я, правда, не могу... вообще думать. Словно у меня над головой абажур. Я продолжаю ждать... не знаю чего.
Адам внезапно сел. Он вообще ничего не сказал, но прикрыл лицо руками.
Генри очень неровно вдохнул.
— Нам надо убрать машины с дороги, — выдал Генри. — Теперь, когда ничего не кровоточит, движение будет... — Он сам себя остановил. — Это неправильно.
Блу покачала головой.
— Я просто не понимаю, — продолжал Генри. — Я был так уверен, что это... всё изменит. Не думал, что конец будет такой.
— Я всегда знала, что конец будет такой, — произнесла она, — но это всё ещё не кажется правильным. Это когда-нибудь будет казаться правильным?
Генри переминался с ноги на ногу, глядя на другие автомобили, не делая движений в сторону их машин, несмотря на предыдущее заявление о дорожном движении. Он взглянул на часы – как и часы Адама, они всё ещё беспокойно пытались выйти за пределы тех же самых нескольких минут, хотя и не так яростно, как раньше – и повторил:
— Я просто не понимаю. В чём тогда смысл магии, если не в этом?
— В чём?
Генри вытянул руку в сторону тела Гэнси.
— В том, чтобы он был мёртв. Вы говорили, вы маги Гэнси. Сделайте что-нибудь.
— Я не маг.
— Ты только что убила его своими губами. — Дальше Генри указал на Ронана. — Этот только что нагрезил кучу дерьма около машины! Этот спас собственную жизнь в школе, когда хрень упала с крыши.
Внимание Адама резко сфокусировалось на этой фразе. Горе заточило тон его речи, словно кончик ножа.
— Это другое.
— Какое другое! Это тоже ломает правила!
— Потому что одно дело – ломать законы физики магией, — рявкнул Адам. — И другое – вернуть кого-то из мёртвых.
Но Генри был неумолим.
— Почему? Он уже однажды возвращался.
С этим невозможно было поспорить. Блу произнесла:
— Это опять же требовало жертву. Смерть Ноа.
Генри не успокаивался:
— Так найдите другую жертву.
Адам огрызнулся:
— Себя предлагаешь?
Блу понимала его злость. В этой ситуации любой градус надежды выдержать было невыносимо.
Наступила тишина. Генри снова смотрел на дорогу. Наконец, он сказал:
— Будьте магами.
— Заткнись! — внезапно рявкнул Ронан. — Заткнись! Я не в состоянии это вынести. Просто хватит об этом.
Генри фактически даже отступил на шаг, настолько неистовым было горе Ронана. Они все замолчали. Блу не могла прекратить смотреть на подрагивающие стрелки на часах Генри. Чем дальше они удалялись от поцелуя, тем стрелки становились всё менее безумными, и Блу ничего не могла поделать, но опасалась момента, когда время возвратится в совершенно нормальное состояние. Казалось, когда это произойдёт, Гэнси будет действительно, поистине мёртв.
Минутная стрелка дрогнула. Она дрогнула снова.
Блу уже устала от прямой времени без Гэнси на ней.
Адам поднял взгляд оттуда, где сидел на траве. Его голос был тихим.
— А что Энергетический пузырь?
— А что Энергетический пузырь? — переспросил Ронан. — Он недостаточно силён, чтобы ещё что-нибудь сделать.
— Знаю, — ответил Адам. — Но если ты попросишь... он мог бы умереть ради него.
Глава 67
Независимо от того, с какого места вы начали знакомиться с этой историей, она была об Энергетическом пузыре.
Энергетический пузырь не был лесом. Энергетический пузырь был тем, что в данный момент выглядело как лес. Это была такая своеобразная магия, которая означала, что он всегда одновременно очень стар и юн. Он всегда изучал и будет изучать себя. Он всегда жив и в ожидании нового возрождения.
Прежде он никогда не умирал нарочно.
Но его никогда об этом и не просили.
«Пожалуйста, — сказал Грейворен. — Amabo te[48]».
Но такое невозможно. Не так, как он себе это представлял. Жизнь за жизнь – достойная жертва, блистательное основание для потрясающей и особой магии, но Энергетический пузырь не совсем смертный, а мальчик, которого эти люди хотели спасти, был именно таким. Это всё не так просто, типа Энергетический пузырь умирает, а тот воскресает. Для того, чтобы вообще что-нибудь получилось, Энергетическому пузырю придётся основной своей сущностью принять человеческий облик, и даже сам Энергетический пузырь не был уверен, что такое возможно.
Разум мальчика-мага прошёл сквозь изодранные в клочья мысли Энергетического пузыря в попытках узнать, что было возможным, проецируя собственные образы, чтобы помочь Энергетическому пузырю понять цель воскрешения. Он не понимал, что ему самому это было гораздо сложнее осознать, чем Энергетическому пузырю; Энергетический пузырь всегда умирал и снова воскресал; когда все времена были одинаковы, воскрешение просто означало перемещение сознания из одной минуты в другую. Энергетическому пузырю не составляло труда представить бесконечную жизнь, чего не скажешь о возвращении к жизни человеческого тела на определённый срок.
Энергетический пузырь приложил все усилия, чтобы показать ему реальность, однако с нюансами возникли проблемы из-за истощённости энергетической линии. Ведь даже та тонкая связь, которую им удалось нащупать, стала возможной лишь потому, что с ними была дочь экстрасенса, которая всегда в той или иной форме усиливала и Энергетический пузырь, и мага.
Энергетический пузырь пытался заставить их понять, что он ориентирован на создание. Созидание. Творение. Он не мог уничтожать себя ради такой жертвы, потому что это было против природы. Он не мог совсем умереть, чтобы вернуть человека к жизни. Проще создать копию только что умершего человека, но им не нужна была копия. Они хотели того единственного, которого только что потеряли. Но невозможно вернуть его прежнего; его тело необратимо умерло.
Но, может быть, он мог бы преобразовать его во что-то новое.
Только нужно вспомнить, что из себя представляют люди.
Картинки быстро передавались от Энергетического пузыря к магу, и он нашёптывал их дочери экстрасенса. Она начала транслировать свою зеркальную магию на деревья, которые ещё остались в Энергетическом пузыре, и она шептала "пожалуйста", и tir e e’lintes признали её одной из своих.
А затем Энергетический пузырь приступил к работе.
Люди были такими хитрыми и сложными существами.
Когда он начал ткать жизнь и исключать себя из пространства своих же грёз, оставшиеся деревья загудели и запели все вместе. Давным-давно их песни звучали по-разному, но на этот раз они пели песни, которые им подарил Грейворен. Это была плачущая, восходящая мелодия, одновременно наполненная горем и радостью. И когда Энергетический пузырь извлекал квинтэссенцию своей магии, эти деревья начали падать одно за другим.
Печаль дочери экстрасенса прорвалась сквозь лес, и Энергетический пузырь тоже признал её и вложил в жизнь, которую творил.
Другое дерево упало и ещё, а Энергетический пузырь снова и снова возвращался к людям, которые обратились к нему с просьбой. Ему нужно вспомнить какие они. Ему нужно вспомнить, чтобы стать достаточно маленьким.
Пока лес уменьшался, Энергетический пузырь накрыла волна отчаяния и удивления Грейворена. Деревья пытались его успокоить своей песней, песней возможностей, силы и грёз, и тогда Энергетический пузырь собрал воедино его трепет и вложил в жизнь, которую творил.
И наконец, сквозь оставшиеся деревья вихрями просочилось тоскливое сожаление мага. Кем бы он был без всего этого? Просто человеком, человеком, человеком. Энергетический пузырь в последний раз прижал листья к его щеке, а потом они взяли такую человечность и вложили в жизнь, которую творили.
Это был почти человеческий облик. Очень похожий. Нет в мире совершенства.
Дорогу Королю-Вóрону.
Упало последнее дерево, и леса не стало, всё погрузилось в абсолютную тишину.
Блу коснулась лица Гэнси. Она прошептала:
— Пробудись.
Эпилог
Июньские вечера в Сингер Фоллс были очень красивыми. Сочный и тёмный мир, окрашенный всеми оттенками зелёного. Деревья, повсюду деревья. Адам вёл по извилистой дороге назад в Генриетту ловкий маленький БМВ, который пах Ронаном. Радио играло жуткое техно Ронана, но Адам его не выключал. Мир казался таким огромным.
Он возвращался в трейлерный парк.
Время пришло.
От Барнс до трейлерного парка было минут тридцать езды, так что у него имелось достаточно времени, чтобы передумать и вернуться в церковь Святой Агнесс или на фабрику Монмаут.
Но он проехал мимо Генриетты в трейлерный парк, а потом направился по длинной, ухабистой дороге к трейлерам, поднимая шинами тучи пыли у себя за спиной. К машине, чтобы броситься за нею вслед, повыскакивали собаки, которые исчезли, стоило ему подъехать к своему старому дому.
Ему не нужно было спрашивать, неужели он, и правда, на это решится.
Он же здесь, не так ли?
Адам поднялся по хрупкой лестнице. Краска, которой когда-то были выкрашены ступеньки, теперь облупилась, растрескалась, а древесину испещрили идеально круглые отверстия, оставленные пчёлами-плотниками. Эта лестница не сильно отличалась от той, что вела в его квартиру над церковью Святой Агнесс. Разве что ступеней меньше.
Остановившись возле двери, он какое-то мгновение изучал её, гадая: стоит стучаться или нет. Ещё несколько месяцев назад он жил здесь, приходил и уходил, когда вздумается, но ему казалось, что с тех пор прошли годы. Он казался себе выше, чем тогда, хотя, конечно, вряд ли он сильно вытянулся за лето.
Этот трейлер больше не был его настоящим домом, поэтому он постучал.
Он ждал, убрав руки в карманы выглаженных штанов цвета хаки, глядя то на чистые носки своих ботинок, то снова на пыльную дверь.
Дверь открылась, на пороге глаза в глаза стоял его отец. Адам почувствовал немного больше доброжелательности к прошлой версии самого себя, той, которая боялась превратиться вот в этого мужчину. Потому что хоть с первого взгляда и казалось, что Роберт Пэрриш и Адам Пэрриш не похожи, в глазах Роберта Пэрриша было нечто такое замкнутое и самоуглублённое, что напоминало Адаму самого себя. Было что-то знакомое и в движении бровей; в бороздке между ними, форма которой была точным очертанием продолжающихся различий между жизнью, какой она могла быть, и жизнью, какой она на самом деле была.
Адам не был Робертом Пэрришем, и он простил тому прошлому Адаму боязнь такой возможности.
Роберт Пэрриш смотрел на своего сына. У него за спиной, в полумраке, Адам заметил мать, которая глядела мимо Адама на БМВ.
— Впусти меня, — попросил Адам.
Отец помедлил, дёрнув ноздрей, но отступил в дом. Он развернул руку в неком издевательском приглашении, в притворном жесте верности лжекоролю.
Адам вошел внутрь. Он и забыл, какими сжатыми здесь были их жизни. Он забыл, что кухня являлась гостиной и спальней родителей, рядом с которой находилась крошечная комнатка Адама. Он не мог винить их в том, что они отрезали это пространство, потому что в доме просто было невозможно остаться в одиночестве. Он и забыл, что клаустрофобия выводила его из себя, как и страх.
— Хорошо, что позвонил, — произнесла его мать.
Он всегда забывал, как она тоже привыкла его изгонять. Её слова представляли собой неясный вид нападок, который испарялся из памяти куда проще, чем удары отца, приходящиеся на рёбра юного Адама, когда тот терял конценрацию. Была причина, почему он научился прятаться в одиночестве, подальше от неё.
— Мне не хватало тебя сегодня на выпускном, — ровным голосом сообщил Адам.
— Я не чувствовала, что мне будут рады, — сказала она.
— Я же попросил тебя прийти.
— Ты всё испортил.
— Это не я всё испортил.
Она отвела взгляд, она, по большей части, пропадала при первых признаках активного конфликта.
— Чего ты хочешь, Адам? — спросил отец. Он всё ещё смотрел на его одежду, будто решил, что, должно быть, это она изменилась. — Не думаю, что ты пришёл сюда умолять нас пустить тебя обратно. Теперь, когда ты окончил учебу и водишь тачку своего бойфренда.
— Я пришёл узнать, есть ли хоть малейшая возможность наладить отношения с родителями, перед тем как уеду в колледж, — ответил Адама.
Рот его отца находился в движении. Сложно сказать, то ли он был потрясён заявлением Адама, то ли тем фактом, что у Адама вообще имелся голос. В этой комнате голос Адама был редким гостем. Самого Адама тоже озадачивало, почему он так долго считал это нормальным. Он помнил, как соседи отворачивались, увидев его разбитое лицо. Он по глупости привык считать, что они ничего не говорили, потому что считали: он так или иначе такое заслужил. И вот теперь он гадал, сколько из них ютились на полу перед своими диванами или прятались в своих комнатах, или плакали под маленькими крыльцами в сильный дождь. Его охватило внезапное желание спасти тех, других Адамов, скрывающихся у всех на виду, хотя он и не был уверен, что они его послушают. Это поразило его, как порыв Гэнси или Блу, словно в его сознании появилась та крошечная героическая искра, он понял, что она появилась благодаря его уверенности, будто он спас себя, будто он мог бы спасти ещё кого-нибудь.
— Именно ты сделал это невозможным, — сообщил отец. — Именно ты всё испортил, как и сказала твоя мать.
Теперь Адаму казалось, что отец скорее раздражает его, нежели внушает страх. Язык его тела — сутулые плечи, опущенный подбородок — говорил о том, что он ударит Адама не раньше, чем своего босса. В последний раз, когда он поднимал руку на своего сына, ему пришлось вытаскивать из неё ужасную занозу, и Адам видел, что его всё ещё не отпустило ощущение отрицания того мгновения. Адам был другим. Даже без сил Энергетического пузыря он чувствовал, что его глаза мерцали сталью, и он не пытался этого скрыть. Он маг.
— Пап, всё давно было испорчено, — парировал Адам. — Ты знал, что я оглох на одно ухо? В зале суда ты постоянно перебивал меня, когда я говорил об этом.
Отец презрительно фыркнул, но Адам не дал ему заговорить:
— Гэнси отвез меня в больницу. А это должен был сделать ты, папа. То есть, я хочу сказать, что этого вообще не должно было случиться, но, если произошёл, и правда, несчастный случай, ты должен был быть там со мной.
Даже когда он выдал всё, что хотел, то не мог поверить, что наконец-то высказался. Он когда-нибудь высказывал хоть что-то отцу, будучи уверенным в своей правоте? Неужели за всё это время он ни разу не сумел заглянуть ему в глаза? Он не мог поверить, что ему не страшно: отец не был пугающим, ведь ему уже не было страшно.
Его отец бесновался и убрал руки в карманы.
— Папа, я оглох на одно ухо из-за тебя.
Теперь отец смотрел в пол, из-за чего Адам понял, что тот ему поверил. Наверное, это было единственное, чего Адам ждал от этой встречи: отведённый взгляд отца. Уверенность в том, что его отец знал, что сделал.