— Мое сердце вы лучше не трогайте, — угрюмо попросил Жильцов.
Старичок смутился, умолк. Жильцов довез его до церковной калитки. Поколебался, надо ли проводить до крыльца, и остался в машине. Но уехал, только убедившись, что священник вошел в дом, зажег там свет.
«Ладно, — сказал себе Жильцов, — обойдется без сверхурочных. Надо полагать, оклад у него не маленький».
В машине стойко держался сладковатый запах рясы. Жильцов вспомнил, что так и не полюбопытствовал, какие предметы носят священники в простых узелках. И почему не в чемоданчике, не в портфеле? Наверное, у них не полагается.
Не было необходимости беспокоить сейчас Наталью Федоровну. До утра недалеко, а священник сказал, что кризис миновал, отец себя чувствует физически удовлетворительно. В этом старичок, конечно, разбирается.
Дома навстречу Жильцову выбежала мать, заохала. Отец его ждет, все время спрашивает, рассерчал — житья нет!
— Серчает? — Жильцов рассмеялся. — Мне надо серчать, а не ему. — Он пошел к отцу с приятным чувством, что ночные страхи все позади. И спросил с порога: — Ну как, папа? Полегчало?
Отец не ответил. Сколько его помнил Жильцов, отец, когда бывал не прав, замечаний не терпел. И если бывал виноват, тоже. Замыкался и сам себя молчком допиливал со всей беспощадностью. На это время каждый домочадец выбирал свои меры спасения, большинство старалось не попадаться на глаза деду. Жильцову деваться некуда — взял стул, сел возле кровати.
— Отвез я его, все в порядке. Вы зачем звали?
Отец заговорил сердито:
— Телеграмму пошли. Василию. Должны отпустить.
— Не уверен! — жестко ответил Жильцов. — Да и не надо его вызывать. Вы сами слышали, Наталья Федоровна считает, что ничего страшного.
— Заладили. — Отец поморщился, как от боли. — Ничего страшного. Слова без смысла. Что значит ничего? Что значит страшное? Никто не хочет понять, а говорят. Вот и он про свое царствие небесное…
Вошла мать, отец недовольно замолчал. Она оправила одеяло, присела на край постели.
— Ты ступай, — сказал ей отец. — Ложись у девчат, поспи. Он со мной посидит. Я недолго задержу…
Жильцов понял, что отец намерен завести серьезный разговор. Нетрудно догадаться о чем. Уж очень нехорошо отец усмехнулся, когда произнес «недолго».
Мать ушла.
Отец опять трудно молчал, пересиливая себя. Наконец заговорил:
— Не понял он меня, нет… Я ему одно, а он мне другое, — отец говорил о священнике. — Оказывается, все грехи можно с человека списать. У них это просто. От одного кающегося грешника больше радости на небесах, чем от девяноста девяти праведников. Прямо так и написано у них в книгах. Открытая пропаганда греха. Чем его больше, тем лучше. Можешь семь раз в день согрешить против Христа и семь раз сказать: «Каюсь», — все простится. Вот ведь как. А я жизнь прожил, такого не знал. Всего-навсего сказать. Дела не требуют. Обманул — покаялся. Своровал — покаялся. Неплохо они устроились. Бог все простит. — В глазах отца Жильцов увидел детское недоумение.
— Вы бы, папа, попробовали уснуть, — посоветовал Жильцов.
— Не перебивай. — Отец опять поморщился, как от боли. — Он меня не перебивал. Я ему говорю: «Есть за мной тяжкий грех — жестокосердие. Можно его с меня перед смертью снять?» Он говорит: «Если есть раскаяние, то есть и прощение. Покайтесь и придете в царствие небесное». Я тогда предлагаю: «Ну ладно, давайте разберемся по порядку…»
— Вы, папа, не расстраивайтесь. Что он понимает? — Жильцову хотелось прекратить слишком волнующий отца разговор, но никак не получалось, отец только сильнее нервничал.
— Дослушай хоть раз по-человечески! — выкрикнул отец. — Живем под одной крышей, а по-человечески не говорим!
Тут и Жильцов занервничал:
— Неправда, папа, говорим. Когда я из госпиталя пришел, сколько переговорили. Я помню. С Василием случилось — о чем только не говорили. Я все помню.
— И я помню! — выкрикнул отец. — У меня память крепкая. Рад бы позабывать, а она держит. Ты молчи, не перебивай. Вы с матерью себе в голову взяли, что мне вредно говорить. Мне полезно говорить, мне недолго осталось… Вот он меня слушал внимательно. Только не понял самое главное, хотя старый человек и образованный.
— Вы, папа, не волнуйтесь, — Жильцов наклонился ближе к отцу, — я вас слушаю.
— Не понял он меня, — по-детски пожаловался отец. — Самого главного не понял. У меня на совести не перед богом грех. У меня перед людьми большая вина. А я к богу с просьбой полез ни с того ни с сего. Словно к начальству со своей жалобой. Сроду перед высшими не заискивал, ничего не просил, а перед смертью полез… Старый дурак глупее молодого. Не зря говорится. Ты слушай, не перебивай. Я тебе скажу. Мне тебе труднее все сказать, чем ему, он к этому привычный, а ты мне сын родной, тебя стыжусь. Но ничего не поделаешь, с собой унести не имею права. — Отец всплакнул коротко и сердито.
Жильцов словно впервые видел сейчас исхудалое лицо, заслезившиеся глаза.
— Тебя в войну с нами не было, ты не видел. — Отец говорил и часто помаргивал. — Мать ребят затирухой спасала, все на базар снесла, дом голый, но крыша своя, жить можно. А люди как бедовали, женщины с детишками. Привезут их на станцию и… — Отец всхлипнул. — Одна пришла: «Пустите в дом». А я от нее за дверь и, значит, на засов. Сам стою в сенках. Она колотит из последних сил. Больная, ребенок в сыпи — я не открыл. Перезаразит ребят — что тогда? Что я вам с Володькой скажу? Руки себе покусал, а не открыл. Слышу — ушла. Я постоял — и в дом. Детишки спрашивают: «Кто стучал?» Я им говорю: «Жулики стучали. Одни останетесь — никому не отворяйте». Маленькие еще были, не поняли. Жулики разве стучат? А матери дома не было. — Отец сглотнул какой-то комок. — Та, с ребенком, больше не приходила. И на улице не встречал, только снилась. И теперь, бывает, вижу во сне. — Отец помолчал и опять заговорил о непонятливости священника: — Он думает, что одного покаяния достаточно. А где та женщина и ребенок? Где их найти? Как вину свою загладить? Как у них выпросить прощения? Они, может, померли обое. А чья вина?
— Так разве ж ваша только? — Жильцов жмурился, борясь с жалостными слезами. — Вы, папа, лишнее на себя не берите. Я вам за ребят говорил спасибо и теперь скажу. Вам за них только благодарность причитается — хоть от людей, хоть от бога. Уберегли в такое страшное время.
— И ты не понял. — Отец отвернулся к стенке и в стенку задал вопрос: — А Василий? Ему за что такое несчастье? За чью вину он сейчас расплачивается?
Жильцов не удержал стона.
— Я, папа, тоже… я живой человек! Зачем меня в больное место?! — Он переждал, чтобы отпустило в груди, твердо заявил отцу: — У Василия своя причина, вашей там нет. Со всяким шофером может случиться. Частники выкручиваются, бегают по адвокатам — мне сколько случаев рассказывали. Василий сам не захотел выкручиваться. «Лучше, — говорит, — свой срок отсидеть, чтобы совесть не так мучила…» — У Жильцова в памяти всплыло. Плакал навзрыд взрослый сын, вспоминал девочку-торопыжку, выскочила она из-за угла перед самыми колесами.
— Мне бы какой срок! — сказал отец в стенку. — Я виноват, а он за меня в тюрьме.
— Да не в тюрьме он! — шепотом Жильцов глушил рвущийся крик. — На стройке работает, живет в общежитии, только отмечаться ходит.
— За меня сидит! — отец упрямо гнул свое. — За меня. Ты иди. Я спать буду.
— Давно пора! — съязвил Жильцов и пошел в беседку.
Не то чтобы спать — он даже прилечь не мог на свой топчан. До утра просидел, промучился от жалости к отцу, думал о Василии. Сигареты кончились, он излазил пол беседки — и попусту. Стал искать в траве, нашел полпачки. Сигареты отмокли, он их сушил в кулаке, костерил молодых домочадцев. Ни черта не умеют сберечь, рассыплют — не поднимут, и так у них во всем. Они ли выросли на затирухе? Старик мучается, из-за них прогнал женщину с ребенком, а они спят, как коней продавши. Где, спрашивается, у них совесть?!
В восьмом часу он завел «Запорожец», нарочно выжал из мотора реактивный звук, ничего не дождался, кроме вопроса из-за кустов: «Дядь Миша, скоро взлетишь?» — и поехал за Натальей Федоровной.
В машине Жильцов отошел, подбодрился. «Запорожец» ему достался желтый, как цыпленок, с черными сиденьями. Прежде Жильцов много лет ездил на мотоколяске. Она исправно служила свою службу, но Жильцов ее стеснялся, ни разу не прокатил на инвалидном транспорте ни отца, ни мать. «Запорожец» ему тоже выдали через собес, помеченный на стекле буквой «Р» — ручное управление. Но по всем статьям «Запорожец» был настоящим автомобилем. Недаром священник попрекнул Жильцова должностью и достатком. Сидя за рулем, Жильцов чувствовал себя этаким внушительным, интересным мужчиной средних лет. Он даже внутренне перестроился, стал держаться с гонорком. Полюбил разъезжать повсюду на своем «Запорожце», катал отца с матерью по городу, вывозил в лес, по ягоды и по грибы. Не отказывал и молодым домочадцам, но любил, чтобы как следует попросили.
Подъехав к дому, где жила Наталья Федоровна, он хозяйски оглядел кучу угля возле калитки. С тех пор как Наталья Федоровна зачастила к старикам, то к матери, то к отцу, Жильцов не оставался в долгу, кое-что делал у нее по хозяйству. Мужа у Натальи Федоровны не было, сын вырос дармоедом.
Она как раз села пить чай на террасе, в кокетливом халатике, в пестром платочке. Увидела Жильцова, вскочила и забеспокоилась, что с отцом.
— Да я так заглянул, — отговорился Жильцов. — Вам уголь когда завезли?
— Вчера утром. И до сих пор лежит. — Она налила ему чай, придвинула хлеб и тарелку с нарезанной колбасой. — Вчера я дала сыну три рубля, чтоб перенес уголь в сарай, и вот… — Она всегда жаловалась Жильцову на сына. Такая самостоятельная женщина, а не могла сладить со своим оболтусом.
В открытую дверь Жильцов увидел на диване спящего парня. Он спал одетым, сальные космы разбросаны по вышитой крестом подушке. «Вот кому заплетать бы не мешало», — подумал Жильцов. Наталья Федоровна проследила за его взглядом, вздохнула:
— Полчаса как явился. Хоть бы вы мне помогли.
Жильцов неловко отмолчался. Парня знали в поселке как любителя красивой жизни. Куда с ним? В цех к себе не возьмешь…
Она еще вздохнула, принялась намазывать хлеб сыром из баночки.
— Вы сегодня какой-то странный. Пришли, молчите, ничего не едите. Что с вами?
— Со мной все в порядке, — сказал Жильцов. — С отцом что-то неладно.
— Ах боже мой! — она выронила нож. — И вы мне сразу не сообщили! Какая температура? — Наталья Федоровна заторопилась допить чай.
— У него не температура, у него беспокойство, — начал выкладывать Жильцов, предварительно уговорив ее дозавтракать не спеша. — Бессонница появилась… Может, ему снотворное на ночь давать?
— Нет, нет… никаких заочных советов. Я должна посмотреть больного. — Наталья Федоровна накрыла салфеткой еду и посуду, убежала в дом переодеться.
Что-то она там с собой сотворила. В домашнем халатике и ненакрашенная, казалась вполне еще молодой, с приятным, добрым лицом, а нарядилась и намазалась — прибавила себе годов и погрубела.
Отец встретил Наталью Федоровну угрюмо, без обычных своих любезностей.
— Хрипов меньше, — приговаривала она, выслушивая старика. — Вы у нас молодцом. Сердце как у тридцатилетнего.
Наталья Федоровна вызывала пациента на обычный шутливый разговор, но он не отвечал.
— Ваш отец мне сегодня не нравится, — сказала она Жильцову, садясь за стол в зале. — У него определенная депрессия. Конечно, ничего страшного, однако плохое настроение союзник болезни. — Наталья Федоровна покрутила в воздухе изящной шариковой ручкой. — Давайте попробуем снять депрессию. Есть одно лекарство, новое. Могу выписать, но сможете ли вы достать?
— Если надо, значит, достанем! — Жильцов сразу подумал, что придется поехать к Зойке.
— А то, знаете ли, иногда родственники больного только зря бегают по аптекам…
— Не беспокойтесь, достанем! — твердо заверил Жильцов.
— И нам, врачам, за это попадает. — Наталья Федоровна нацелилась ручкой в бланк. — Но я на вас очень надеюсь. — Она еще поколебалась и нацарапала рецепт. — Учтите — без печати он недействителен. Придется вам прокатить меня до поликлиники.
— Я бы вас и так довез, — сказал Жильцов. — И насчет угля не беспокойтесь. Мать ребят пошлет после школы, они перетаскают.
По пути в поликлинику Наталья Федоровна снова завела речь о своем балбесе. «Противоречие женского характера, — думал Жильцов. — С мальчишкой она сладить не может, а меня берет железной рукой».
— Ладно, пускай завтра приходит прямо в цех, — сдался Жильцов.
В регистратуре недоверчиво покрутили рецепт, но печать все же поставили.
К Зойке Жильцов поехал после смены. Время самое неподходящее — в продовольственном толчея. Но Зойка освободится только после девяти, да и нехорошо соваться к ней на квартиру без предупреждения. Василий уже год как в отсутствии, а Зойка красивая, и душа у нее нараспашку, — может, кто-то уже успел, влез в душу. Жильцов очень уважал Зойку за доброту. Она Василия не бросит, пока он там. Но вернется — и не будет у них никакой хорошей жизни. Зойка словно предчувствует — что ни праздник, радует стариков или колбасой высшего сорта, или судаком, или свиными ножками. Не надо бы обращаться к ней с просьбой насчет лекарства, но другого родственника или знакомого, умеющего все достать, у Жильцовых не было.
Он поставил свой желтый «Запорожец» напротив молочного отдела, где работала Зойка. Она сразу выбежала — в белой накрахмаленной куртке, в шапочке пирожком на высоко взбитых волосах.
— Что случилось? С Васей?
Встревожилась взаправду, но без мужа не сохнет, цветет. Верхняя пуговица белой куртки еле выдерживает напор грудей, юбка из лакированной кожи на вершок выше колен, в тонком налитом чулке сквозь дырочки выперло пухлое, нежное. Жильцов отвел глаза.
— Я к тебе с просьбой. Гляди, что отцу прописали, — он протянул ей рецепт.
Бумажку с особой печатью Зойка вернула, едва взглянув.
— Мне и так дадут. Я уже брала для себя. Девочки из универмага тоже принимают. Насобачишься с народом за целый день — только и спасаешься транквилизатором. — У Зойки легко слетело с языка мудреное слово, но будто бы вовсе не медицинское, а из новых пород океанской рыбы. Нототения, бильдюга, кальмар, транквилизатор — одна компания. — Обождите, я сейчас. Если не расхватали. Что ж вы так поздно собрались!
Она побежала через площадь и скрылась за стеклянной дверью аптеки. Несмотря на полноту, Зойка легко летала по земле.
«Наверняка нет отбою от хахалей», — тоскливо подумал Жильцов, оглядывая вечернее мужское нашествие на торговый центр, табун машин всех мастей — и легковые есть, но больше грузовики, самосвалы, фургоны и даже автокран. Самый был горячий час торговли. Народ тащил в сумках колбасу, бутылки с кефиром, с подсолнечным маслом, с вином и с водкой. Сквозь оберточную бумагу проступали пятна жира, торчали обломанные хвосты бильдюги или нототении. Детишки лизали мороженое, кто-то разбил на асфальте банку сметаны, у кого-то из кошелки голубой струйкой бежало молоко, кто-то выронил батон и поднял, но не положил в красивый портфель, а воровато оставил на каменном подоконнике, женская туфелька наступила в сметану и брезгливо вытерлась о тощую травку…
Жильцов — это отец правильно сказал — не видел, как тут бедовали в войну. Он воевал на севере, в болотах. В сорок третьем году из дома пришло письмо, что жена простудилась на лесозаготовках и уснула вечным сном. Первая смерть явилась в семью не с фронта, а зашла с тыла. От горя Жильцов ослаб душой, и на него напала гнусная болезнь — вся кожа пошла язвами. Стыд невыносимый, но он признался товарищам — боялся их заразить. В госпитале над его опасениями посмеялись. Нервная экзема не заразная. А он вообще не знал до войны, что такое нервы. Лечили его какими-то уколами. Предупредили, что скажется на памяти, она ослабнет. Но все это были детские игрушки, если сравнить, каким Жильцова приволокли в медсанбат через год. Ничего, выжил. Он обязан был выжить, вернуться домой, вырастить Василия и троих ребят погибшего на войне брата Володьки. Первые мирные годы дались Жильцову с великими муками. Если бы не отец, он бы пропал, как пропали иные, такие же, как он, калеки, — не приросли к мирной жизни. Словно бы тянулась к ним от войны пуповина, которую нет воли перерезать. Жильцов — спасибо отцу — перерезал. Наверное, так сделал не он один. В первые после войны годы фронтовики о ней вспоминали редко, мало. Сейчас совсем другое дело.