– Я хочу сообщить тебе кое-что важное, – сказал он.
– Что же? – спросила Сетхем.
– Я сегодня в первый раз говорил с Неферт, все раздоры могут быть забыты. Хочется тебе повидаться с сестрой? Можешь отправиться к ней.
Сетхем взглянула на сына с нескрываемым удивлением. Ее глаза, легко наполнявшиеся слезами, увлажнились, и она спросила, запинаясь:
– Верить ли мне своим ушам? Неужели ты…
– Я желаю, – сказал Паакер, – чтобы ты снова подружилась с сестрой, ваше отчуждение длилось достаточно долго.
– Даже слишком! – воскликнула Сетхем.
Лазутчик молча смотрел вниз, затем, выполняя просьбу матери, сел возле нее.
– Я ведь знала, – сказала она, – что этот день принесет нам радость. В эту ночь я видела во сне твоего покойного отца, и, когда я велела нести себя в храм, мне навстречу попались: сперва белая корова, а потом свадебное шествие. Священный овен Амона прикоснулся к пшеничному пирогу, который я подала ему.
– Это – счастливое предзнаменование, – серьезно и с убеждением сказал Паакер.
– Поспешим же с благодарностью воспользоваться тем, что обещают нам боги. Я завтра же отправлюсь к сестре и скажу ей, что мы станем жить, как прежде, в согласии и будем делить друг с другом радость и горе. Что было, то прошло, и пусть будет забыто. Ведь кроме Неферт есть много прекрасных женщин в Фивах, и каждое знатное семейство было бы счастливо назвать тебя своим зятем.
Паакер поднялся со своего места и начал задумчиво ходить взад и вперед, а Сетхем продолжила:
– Я знаю, что прикоснулась к тяжкой ране твоего сердца. Но она ведь наполовину зажила и заживет совсем, когда ты сделаешься счастливее возницы Мены и перестанешь ненавидеть его. Неферт добра, но она слишком нежна и не годится для ведения такого обширного хозяйства, как наше. Скоро и мою мумию обовьют пеленами, а служба заставит тебя отправиться в Сирию, и тогда мое место должна будет занять мудрая хозяйка. Как часто я молилась Хаторам, чтобы они послали тебе жену по моему желанию!
– Другой Сетхем я не найду, – сказал Паакер, целуя мать в лоб, – подобные тебе женщины вымирают.
– Льстец! – с улыбкою воскликнула Сетхем, погрозив пальцем сыну. – Но это совершенно справедливо. Подрастающее поколение наряжается в финикийские ткани, приправляет свою речь сирийскими словами и позволяет домоправителям и домоправительницам распоряжаться там, где нужно проследить лично. Вот и моя сестра Катути с Неферт…
– Неферт не похожа на других женщин, – прервал Паакер мать, – и если бы ты воспитывала ее, то она сумела бы не только быть украшением дома, но и управлять им.
Сетхем с удивлением взглянула на сына, а потом сказала, как бы про себя:
– Да, Неферт – милое дитя, и на нее нельзя сердиться. А я сердилась на нее – ведь она возбудила твой гнев. Но так как ты простил ей, то и я прощаю – как ее, так и ее мужа.
Лицо Паакера омрачилось, и, остановившись перед своею матерью, лазутчик, со всею свойственною ему жестокостью, сказал:
– Пусть он истомится в пустыне, пусть гиены северных стран растерзают его непогребенный труп!
– Как ты бываешь ужасен! – тихо произнесла Сетхем. – Я знаю, что ты ненавидишь Мену, я давно заметила семь стрел над твоею кроватью, на которых написано: «Смерть Мене». Это сирийское заклинание должно погубить того, против которого оно направлено. Как мрачен твой взгляд! Да, это заклинание, ненавистное богам, дает злому духу власть над тем, кто прибегает к нему. Как я, так и твой отец учили тебя чтить богов. Предоставь им наказать виновного, Осирис лишает своей милости тех, кто избирает злого духа своим сообщником.
– Приносимые мною жертвы обеспечивают мне милость богов, а Мена поступил со мною, как разбойник, и я предаю его власти злого духа, ведь в нем самом сидит зло. Довольно об этом. Если ты меня любишь, то никогда не произноси при мне имени моего врага. Я простил Неферт, и пусть этого будет для тебя достаточно.
Сетхем покачала головой и проговорила:
– К чему же это приведет? Война не может продолжаться вечно, и когда Мена вернется, то наше примирение с его близкими вызовет еще большую вражду. Я вижу только один выход: послушайся моего совета и позволь мне выбрать тебе достойную жену.
– Не теперь, – раздраженно сказал Паакер. – Через несколько дней я отправляюсь в неприятельские земли, и не хочу, подобно Мене, обрекать свою жену на жизнь вдовы. К чему спешить? Жена моего брата при тебе, довольствуйся этим.
– Боги видят, как я люблю их, но Гор – младший, а ты – старший брат, и тебе принадлежит наследственное имение. Твоя маленькая племянница для меня – прелестная игрушка, а твоего сына я воспитала бы как будущего главу семейства, в моем духе и как завещал твой отец. Для меня священно все, чего он желал. Он радовался твоей ранней помолвке с Неферт и надеялся, что сын его старшего сына продолжит род Ассы.
– Я не виноват, если его желание останется неисполненным. Но звезды уже высоко, выспись хорошенько, матушка, а когда ты посетишь завтра твою сестру, то скажи ей, что двери моего дома открыты для нее и для Неферт. Домоправитель Катути предложил нашему купить стадо скота, хотя скотоводство в имении Мены, говорят, не очень развито. Что это значит?
– Ты знаешь мою сестру, – сказала Сетхем. – Она управляет имением Мены, у нее большие запросы, она старается превзойти блеском вельмож, в ее доме часто бывает наместник. Ее сын, говорят, расточителен, а потому иногда они нуждаются в самом необходимом.
Паакер пожал плечами, еще раз поцеловал мать и удалился.
Вскоре он стоял в просторной комнате, где обитал, когда находился в Фивах. Стены ее были выбелены и украшены изречениями, написанными иероглифами. Они окаймляли двери и окна, обращенные к саду.
У задней стены стояло ложе, напоминающее распростертого льва. Изголовье представляло собою подобие головы, а изножье – загнутый хвост этого зверя. Постель была покрыта выделанной львиной шкурой, а испещренная благочестивыми изречениями головная подпорка из черного дерева стояла на высокой скамейке для ног в форме лесенки.
Над ложем были в изысканном порядке развешаны хлысты и всевозможное драгоценное оружие, в том числе семь стрел, на которых Сетхем прочла слова: «Смерть Мене». Они были начертаны поверх текста, повелевавшего кормить алчущих, поить жаждущих, одевать нагих и быть кротким относительно всех – и больших, и малых.
Углубление в стене со стороны изголовья ложа было прикрыто занавеской из пурпурной материи. Во всех углах комнаты стояли статуи. Три из них изображали фиванскую троицу: Амона, Мут и Хонсу, а четвертая – умершего отца лазутчика. Перед каждою возвышался небольшой алтарь с углублениями, куда наливались благовонные составы. На деревянном поставце помещались маленькие статуэтки богов и множество амулетов, в многочисленных сундуках лежали одежда, украшения и бумаги лазутчика. Посреди комнаты стоял стол и несколько табуретов.
Когда Паакер вошел в освещенную комнату, ему навстречу радостно бросилась большая собака. Он позволил ей высоко прыгнуть и положить лапы ему на грудь, оттолкнул ее, потом снова позволил ей приласкаться и поцеловал ее умную голову.
Возле его ложа крепко спал старый, но еще крепкий чернокожий. Паакер толкнул его ногой и крикнул:
– Я голоден!
Черный невольник медленно встал и вышел из комнаты.
Как только Паакер остался один, он вынул из-за пояса флакончик с любовным напитком, с нежностью посмотрел на него и поставил его в ларец, где помещалось много сосудов со священными жертвенными благовониями.
Он привык каждый вечер наполнять углубления алтарей благовониями и возносить молитвы перед изображениями богов.
Теперь он остановился перед статуею своего отца, поцеловал ее ноги и пробормотал: «Твоя воля да будет исполнена. Пусть женщина, которую ты назначил для твоего старшего сына, принадлежит ему!»
Затем он начал ходить взад и вперед, думая о случившемся за этот день.
Наконец, скрестив руки, он остановился перед статуей божества, глядя на нее с сердитым видом путника, который прогоняет дурного проводника, думая сам найти дорогу.
Его взгляд упал на стрелы над ложем, он улыбнулся и, ударяя кулаком в свою широкую грудь, вскричал: «Я, я, я!..»
Его собака, вообразившая, что господин зовет ее, поспешила к нему. Он оттолкнул ее и сказал:
– Когда ты встречаешься с гиеной в пустыне, то бросаешься на нее, не дожидаясь того, чтобы ее поразил удар моего копья. А так как боги, мои властители, медлят, то я сам позабочусь о своих правах. А ты, – продолжил он, обращаясь к статуе своего отца, – будешь моим помощником!
Этот монолог был прерван рабами, которые принесли ему ужин.
Паакер окинул взглядом разные кушанья, приготовленные для него поваром, и сказал:
– Сколько раз еще я должен приказывать, чтобы для меня не приготовляли много блюд, а только одно, но побольше и посытнее? А вино?
– Ты обыкновенно не дотрагиваешься до него, – заметил старик-чернокожий.
– Но мне сегодня хочется пить! – вскричал лазутчик. – Принеси один из старых кувшинов с красным каэкемским вином.
Рабы с удивлением посмотрели друг на друга, вино было принесено, и Паакер принялся осушать кубок за кубком. Когда слуги оставили его, главный из них сказал:
– В другое время господин жрет, как лев, и пьет, как муха, а сегодня…
– Придержи язык, – бросил его спутник, – и пойдем во двор, потому что Паакер приказал угостить нас пивом сегодня!
События этого дня должны были оказать глубочайшее воздействие на внутренний мир Паакера, если он, трезвейший из воинов Рамсеса, не знавший опьянения и избегавший участия в пирах своих товарищей, в полуночный час сидел один за столом и пил до тех пор, пока его голова не отяжелела.
Тогда он поднялся, подошел к своему ложу и открыл занавеску, прикрывавшую углубление у изголовья. Там стояла статуя женщины с головными украшениями и атрибутами богини Хатор, изваянная из известняка и ярко расписанная. Ее лицо имело черты жены Мены. Прошло уже четыре года с тех пор, как царь приказал одному скульптору изобразить богиню с миловидными чертами лица жены своего только что женившегося возницы, и Паакеру удалось приобрести копию статуи.
Он опустился у ложа на колени и, едва сдерживая слезы, глядел на статую. Осмотревшись, чтобы убедиться, что он один, Паакер наклонился, запечатлел поцелуй на холодных каменных губах дорогого изображения, лег и заснул, не раздеваясь и не приказав даже погасить лампы в своей комнате.
Беспокойные грезы тревожили его, и на рассвете, напуганный каким-то страшным сновидением, он вскрикнул так жалобно, что старик-чернокожий, спавший у ложа вместе с собакой, в испуге вскочил и окликнул его по имени, чтобы разбудить, а собака громко взвизгнула.
Паакер проснулся с тупой болью в голове. Испугавшее его видение так и стояло перед его взором. Он желал его удержать, чтобы какой-нибудь астролог объяснил ему значение этого сна. После пылких мечтаний прошлого вечера его охватило беспокойство и уныние.
Звуки утренних молитв донеслись из храма Амона. Паакер отогнал греховные мысли и снова решился предоставить управление своею судьбою богам, отказавшись от помощи магии.
Следуя своей привычке, он сел в приготовленную для него ванну. Тепловатая вода плескалась вокруг него, он все с более и более воспламенявшимся чувством думал о Неферт и о волшебном напитке, который он поднес ей и который уже, быть может, подействовал. С восходом солнца его самочувствие улучшилось: он взбодрился, и к нему возвратилась его обычная самоуверенность. И когда он, облеченный в драгоценные одежды, собирался выйти из дому, в нем уже снова преобладало настроение вчерашнего дня, и он решился, пусть и вопреки воле богов, достигнуть своей цели.
Махор определил свой путь, и было не в его обычае уклоняться от избранного им направления.
IX
Солнце стояло уже на полуденной высоте. Его лучи не проникали в узкие и тенистые улицы Фив, но обжигали зноем широкий путь, пролегающий по плотине и ведущий к царскому дворцу. Эта дорога была обыкновенно пустынной в этот час. В описываемый же день на ней теснились пешеходы, колесницы, всадники и слуги с носилками. Там и сям нагие чернокожие поливали дорогу из кожаных труб. Но слой пыли был так глубок, что, наподобие сухого тумана, окутывал все вокруг и путников, шедших от гавани, к которой приставали лодки жителей некрополя.
Столица фараонов пребывала в величайшем возбуждении, потому что на крыльях молвы распространилась весть, вызвавшая и в хижинах бедняков, и в дворцах вельмож одинаковые опасения и надежды.
Ранним утром перед дворцом наместника спешились три гонца из царского лагеря, нагруженные мешками с письмами. Как после продолжительной засухи селяне смотрят на собирающуюся над их головами грозовую тучу, которая может излиться освежающим дождем, но угрожает молнией и градом, так и жители города с надеждой и опасением ожидали известий с полей войны, которые доходили редко и нерегулярно. В исполинском городе не было ни одного дома, из которого не отправился бы отец, сын или родственник в царское войско, сражавшееся на чужбине, на северо-востоке.
Гонцы из лагеря были чаще вестниками слез, чем радости. Папирусные свитки повествовали большей частью о смерти и ранах, чем о наградах за военные подвиги, царских подарках и захваченной добыче. Но все-таки вестников ждали с горячим нетерпением и встречали с восторгом. И стар и млад спешили к дворцу наместника и плотною толпою окружали гонцов, раздававших письма и читавших назначенные для публики известия и списки убитых и раненых.
Наместник Ани проживал в боковой пристройке царского дворца, его официальные покои окружали необозримо широкий двор и состояли из большого числа выходивших на него помещений, где работали писцы со своими начальниками. За этими комнатами возвышался большой, поддерживаемый колоннами и открытый спереди зал.
Здесь Ани обыкновенно творил суд и принимал чиновников, гонцов и просителей. Здесь он сидел и теперь, на дорогом троне, на виду у всех присутствовавших, окруженный многочисленной свитой, и окидывал взглядом толпу, которую стражники, вооруженные длинными палками, по частям допускали во двор Высоких Ворот и затем выводили оттуда.
Ничего утешительного не было в том, что он видел и слышал. Из каждой группы, окружавшей писца, раздавались горестные вопли. Люди, желающие рассказать о богатой, выпавшей на долю их родственников добыче, стояли отдельно.
Большинство пришедших сюда, казалось, были соединены одной незримой сетью, сплетенной из слез и стенаний. Здесь выражали свое горе мужчины, посыпая чело пылью, там – женщины разрывали свои одежды и, размахивая покрывалами, вопили: «О, мой муж! О, мой отец! О, мой брат!» Родители, получившие известие о смерти своего сына, с плачем обнимались, словно ища защиты друг у друга, старики рвали волосы на голове и бороде. Молодые женщины ударяли себя в лоб и грудь или накидывались на читавших списки мертвых писцов, чтобы самим прочесть имя любимого, навсегда теперь утраченного человека.
Там, где раздавались самые громкие вопли, от одной группы к другой перебегал раб старой Катути, карлик Нему. Вот он остановился возле женщины высшего сословия, обливающейся слезами: муж ее был убит в последнем сражении.
– Ты умеешь читать? – спросил карлик. – Вон там, вверху, на архитраве красуется имя Рамсеса, со всеми его титулами. Он именуется «дарителем жизни». Да, он умеет создавать новое, то есть новых вдов, мужей которых он посылает на верную смерть.
Прежде чем удивленная женщина успела ответить ему, он уже подскочил к погруженному в горе человеку и говорил ему:
– Во всех Фивах не было юношей более цветущих, чем твои убитые сыновья. Умори своего младшего сына голодом или сделай его калекой, иначе они погонят его в Сирию: Рамсесу нужно много свежего египетского мяса для сирийских коршунов.