Благодаря общению со своим другом Небсехтом, Пентаур отбросил многие умственные оковы и дал волю таким мыслям, которые его учителя назвали бы греховными. Но он все-таки признавал святость древних заветов, служивших опорой людям, которых он привык считать хранителями духовного достояния своего народа. К тому же он не был чужд той кастовой гордости и высокомерия, которые с благоразумной предусмотрительностью внушались жрецам их воспитателями: человека простого, честно трудившегося для содержания своей семьи, купца, ремесленника и даже воина, а тем более бездельника он ставил много ниже своих, стремящихся к духовным целям, собратьев. А уж людей, которых закон отметил клеймом позора, он считал нечистыми, да и мог ли он смотреть на них иначе?
Люди, вскрывавшие трупы перед бальзамированием, были презираемы за это занятие, так как оно имело отношение к повреждению священного сосуда души. Но ни один парасхит не избирал добровольно своего ремесла: оно переходило по наследству от отца к сыну, и рожденный от парасхита должен был – так внушали ему – искупить давнюю вину, тяготевшую над его душою с тех времен, когда эта душа была облечена другою телесною оболочкой. Она переходила из одного тела животного в другое, и так множество раз, и теперь, в теле сына парасхита, ей предстояло пройти новые испытания, чтобы затем, по смерти, снова предстать пред судьей подземного мира.
Когда Пентаур приблизился к хижине, парасхит сидел уже у ног больной и при появлении жреца вскричал:
– Еще один в белой одежде! Неужели несчастье делает нечистого чистым?
Пентаур ничего не ответил старику, который затем не обращал уже на него внимания, будучи занят, по приказанию лекаря, растиранием ног больной, и его руки, действуя нежно и заботливо, пребывали в постоянном движении.
«Неужели несчастье делает нечистого чистым?» – повторил про себя Пентаур вопрос парасхита. Да, оно обладало этим свойством. Не могло же божество, давшее огню силу очищать металл, и ветру – освобождать небо от туч, пожелать, чтобы его подобие, человек, от рождения до смерти носил на себе несмываемое пятно позора!
Он взглянул на парасхита, и его лицо показалось жрецу похожим на лицо его отца. Это испугало Пентаура. Но, заметив, с каким выражением лица женщина, на коленях которой покоилась голова девушки, склонилась над страждущей, прислушиваясь к ее дыханию, он вспомнил лицо своей матери в ту минуту, как она, во времена его детства, когда он мучился припадком лихорадки, в смертельном беспокойстве склонилась над его постелькой. В ее глазах было не больше нежности, любви и озабоченности, чем во взоре этой презираемой женщины, ухаживавшей за страждущей внучкой.
«Существует только одна поистине самоотверженная, совершенно чистая, божественная любовь, – подумал он, – любовь матери к своему ребенку. Если бы эти люди были действительно нечисты настолько, что оскверняли бы все, к чему прикасались, то каким образом они могли бы сохранить в себе такие чистые, нежные, святые, прекрасные чувства? Но, – продолжал он размышлять, – боги вложили материнскую любовь также и в душу львицы!» Он с сожалением взглянул на жену парасхита.
Но вот она отвернулась от больной девушки. Она уловила ее ровное дыхание, блаженная улыбка озарила ее морщинистое лицо. Она кивнула лекарю и затем с глубоким вздохом облегчения кивнула своему мужу, и тот, не переставая растирать левою рукою подошвы страждущей, поднял правую вверх в молитвенном жесте. Жена последовала его примеру.
«Как набожны и отзывчивы на доброту эти нечистые!» – подумал Пентаур, и его сердце восстало против древнего закона. «Да, – думал он, – материнская любовь свойственна даже гиене, но искать и обретать бога может только человек – существо, стремящееся к благородным целям». Сердце его наполнилось глубоким сочувствием, он опустился на колени возле больной девушки и вскинул руки в страстном, восторженном порыве облегчить страдания этих людей. Но он молился не о дочери парасхита, не о выздоровлении ее. Он взывал к богам, умоляя снять с нее древнее проклятие, просил освободить его собственную душу от тяготящих сомнений и о ниспослании ему силы, дабы он мог успешно справиться с трудной задачей.
Глаза больной следили за ним, между тем как он снова принял прежнее положение. Молитва возвратила ему прежнюю ясность духа. Он стал обдумывать, как ему следует вести себя с царевной, которую ему предстояло строго отчитать.
Он улыбнулся, когда мысленно сравнил себя с учителем Хуфу, важно читавшим ему наставления во времена его детства. Далее его живая фантазия представила ему, как дочь фараона с короною на гордом челе войдет в это убогое жилище, как царедворцы последуют за ней, выгоняя женщин из хижины, а лекарей оттесняя от больной девушки, и прогонят гладкую белую кошку с занимаемого ею сундука. Будет страшная толкотня и суматоха! При этом он представил себе, как разряженные придворные – и мужчины, и женщины – боязливо будут шарахаться от «нечистого», закрывать руками рот и нос и нашептывать старику, как он должен вести себя по отношению к дочери царя, милостиво осчастливившей его своим посещением. Старуха должна будет переложить со своих колен на циновку голову девушки, а парасхит оставить ноги внучки, которые он тер с такою заботливостью, чтобы встать и поцеловать прах у ног царевны, причем царедворцы бросятся вон от него, толкая друг друга. Наконец Бент-Анат бросит старику, старухе, а может быть, и девушке несколько серебряных или золотых колец, и Пентауру чудилось, точно он слышит восклицание придворных: «Да будет благословенна милость дочери Солнца!» и радостный крик вытесненных из хижины женщин. Он будто наяву видел, как светлый призрак оставил жилище «презренного», и вместо очаровательной страдалицы, дыхание которой явственно слышалось прежде, теперь лежит труп на сдвинутой со своего места циновке, а двое заботливо ухаживавших за нею существ сделались самыми несчастными из живущих и громко стенали от непомерного горя.
Пламенная душа Пентаура наполнилась гневом. Он хотел, как только приблизится шумная процессия царевны, стать у двери хижины и запретить дочери фараона входить туда, встретив ее строгими словами.
«Едва ли человеколюбие приведет ее сюда, – думал молодой жрец. – При дворе нуждаются в какой-нибудь перемене, в каком-нибудь новом развлечении: их так мало теперь, когда царь с войсками находится далеко на чужбине. Тщеславию вельмож временами льстит минутное сближение с людьми самого низкого сословия, им приятно возбуждать толки о доброте своего сердца. Это несчастье случилось кстати, и никто не будет размышлять о том, осчастливит или оскорбит этих жалких людей такое проявление великодушия».
Пентаур с яростью сжал зубы, думая уже не об оскорблении, угрожавшем царевне со стороны парасхита, а о предстоящем осквернении ею святых чувств обитателей этой убогой хижины.
Подобный духу света, поднявшему меч для уничтожения демона тьмы, он стоял, гордо выпрямившись, и прислушивался к звукам в долине, чтобы своевременно уловить крики скороходов или гул колес, возвещающий приближение ожидаемой процессии.
И вот он увидел, что дверной проем потемнел, какая-то фигура, низко наклонившись, со сложенными на груди руками, вошла в комнату и молча опустилась возле больной. Лекари и старики хотели встать, но царевна – а это была она – выразительным взглядом дала знать, чтобы они оставались на своих местах, долго и с любовью смотрела в лицо больной, гладила ее белую руку, а затем, обернувшись к старухе, прошептала:
– Как она хороша!
Жена парасхита согласно кивнула, а девушка улыбнулась и пошевелила губами, как будто она слышала эти слова и желала говорить. Бент-Анат вынула из своих волос розу и положила ее на грудь больной.
Парасхит, не выпуская ног девушки и следя за движениями царевны, прошептал:
– Да вознаградит тебя Хатор, давшая тебе красоту.
Царевна, все еще стоя на коленях возле девушки, повернулась к нему и сказала:
– Прости меня за то, что я невольно причинила вам горе.
Старик выпрямился, оставил ноги больной и спросил громко:
– Ты Бент-Анат?
– Да, – ответила царевна, низко склонив голову и так тихо, точно стыдилась своего гордого имени.
Глаза старика засверкали. Затем он негромко, но решительно сказал:
– В таком случае оставь мою хижину: она осквернит тебя.
– Нет, я не выйду отсюда, пока ты не простишь меня за то, что я сделала не по своей воле.
– Сделала не по своей воле, – повторил парасхит. – Я верю этому! Копыта твоих коней осквернились, наступив на эту белую грудь. Взгляни сюда! – Он снял ткань с груди больной и указал на страшную кровавую рану. – Взгляни сюда, вот первая роза, которую ты положила на грудь моей внучки, а вторая – ей место там…
Парасхит поднял руку, чтобы выбросить розу за дверь, но Пентаур приблизился к старику и сжал его руку железной хваткой.
– Остановись! – воскликнул он с дрожью в голосе, но ради больной пытаясь сдерживаться. – Неужели твое уязвленное сердце и слабый рассудок не заметили третьей розы, которую дала тебе эта благородная рука? Гордая царевна положила на сердце твоего ребенка и у ног твоих прекрасный цветок чистого человеколюбия. Она явилась к тебе не с золотом, а со смирением, а тот, к кому приближается дочь Рамсеса, точно к равному себе, должен склонить перед нею свою голову, хотя бы он был первым вельможей этой страны. Поистине, боги не забудут такого поступка Бент-Анат, а ты должен простить ей, если хочешь, чтобы тебе была прощена вина, которая передана тебе по наследству от твоих отцов и за твои собственные прегрешения.
Парасхит склонил голову при этих словах, и когда он поднял ее снова, на лице его не было гнева. Он потер руку, помятую железными пальцами Пентаура, в его взгляде отзывалась вся горечь его чувств. Помолчав, он сказал:
– Твоя рука жестка, жрец, а твои слова подобны удару молота. Эта прекрасная женщина добра и ласкова, и я знаю, что она не нарочно переехала своими лошадьми девочку, которая мне не дочь, а внучка. Если бы она была твоею женой, или женою этого лекаря, или дочерью вон той бедной женщины, которая влачит жалкое существование, собирая перья и лапы птиц, убиваемых для жертвоприношений, то я не только простил бы ее, но и утешил, потому что ее положение было бы сходно с моим. Я понял бы, что судьба без вины сделала ее убийцею, точно так, как на меня, без моей вины, она от колыбели наложила клеймо скверны. Да, я стал бы утешать ее, хотя мои чувства давно притупились. Да и не мудрено. Святая фиванская троица! Знатные и ничтожные бегут с моего пути, боясь моего прикосновения, меня ежедневно осыпают камнями, как только я закончу свое дело. Другим исполнение своих обязанностей приносит радость и почет, мне же оно приносит позор и жестокие побои. Но я не питаю вражды ни к кому, я принужден был прощать, прощать и прощать – до тех пор, когда, наконец, все, что со мною делали, мне начало казаться естественным и неизбежным. И я простил всех…
Голос парасхита сорвался, и Бент-Анат, глядевшая на него с волнением, прервала его, сказав с глубоким задушевным чувством:
– Так ты прощаешь и мне, бедняга?
Старик с умыслом не глядел на нее и отвечал, обращаясь к Пентауру:
– Бедняга, да, именно бедняга! Я не принадлежу к вашему миру, и как мне забыть об этом – вы же гоните меня, как непрошеного гостя, как волка, нападающего на ваши стада, но я должен терпеть и тогда, когда вы сами накидываетесь на меня, как волки.
– Царевна пришла к тебе как просительница, с желанием сделать тебе добро, – сказал Пентаур.
– Пусть зачтут ей это карающие боги в заслугу, когда им угодно будет обрушить на нее свой гнев за прегрешения ее отца против меня. Может быть, мои слова поведут меня на каменоломни, но я должен сказать вам, что у меня было семь сыновей, и всех их Рамсес отнял у меня и послал на смерть. Дитя младшего из них, эту девочку, солнечный свет моей темной жизни, убивает теперь его дочь. Троих из моих мальчиков царь отправил на каторжные работы в Тенат, который должен соединить Нил с Тростниковым морем, и там они умерли от жажды, троих продал на истязание эфиопам, а последнего, вероятно, пожирают теперь гиены северной страны.
При этих словах старуха, на коленях которой лежала голова больной, издала жалобный вопль, к ней присоединились другие женщины, стоявшие за порогом хижины.
Больная встрепенулась и в испуге открыла глаза.
– Кого вы оплакиваете? – тихо спросила она.
– Твоего бедного отца, – ответила старуха.
Девушка улыбнулась, как ребенок, догадавшийся, что ее с добрыми намерениями желают обмануть, и сказала:
– Разве мой отец еще не был у вас? Но ведь он теперь здесь, в Фивах. Он видел меня и целовал, и говорил мне, что он привез добычу и что отныне вам будет хорошо. Золотое кольцо, которое он мне подарил, я прятала в моем платье, когда наехала колесница. Я затягивала узелок, как вдруг у меня потемнело в глазах, и дальше я уже ничего не видела и не слышала. Развяжи узелок, бабушка, это кольцо – твое. Я хотела принести его тебе. На него ты должна купить жертвенное животное, вина для дедушки, глазной мази для себя и веток мастики, в которых ты уже давно вынуждена себе отказывать.
Парасхит с напряженным вниманием слушал слова внучки. Он снова поднял с молитвой правую руку, и Пентаур опять заметил, что его глаза, так же как и глаза его жены, увлажнились, и тяжелые горячие слезы потекли на мозолистую руку. Затем он вздохнул, подумав, что больная приняла какой-нибудь сон за действительность. Но на ее платье он заметил узелок.
Старик развязал его дрожащею рукою, и золотое кольцо покатилось по полу.
Бент-Анат подняла его, подала парасхиту и сказала:
– Я пришла к тебе в счастливую минуту. Ты снова приобрел сына, и твоя внучка будет жить.
– Да, она будет жить, – подтвердил лекарь, остававшийся до сих пор немым свидетелем этой сцены.
Парасхит на коленях приблизился к царевне и со слезами на глазах взмолился:
– Прости мне, как я тебе прощаю, и если благочестивое желание не становится проклятием на губах презираемого, то позволь благословить тебя.
– Благодарю тебя, – сказала Бент-Анат, между тем как он поднял руку для благословения.
Затем она обратилась к лекарю, приказала ему заботливо ухаживать за больною, наклонилась над нею, поцеловала ее в лоб, положила возле нее золотой браслет и кивнула Пентауру, который вышел вместе с ней из хижины.
VI
Лазутчик царя и молодая жена возницы Мены дожидались возвращения Бент-Анат.
Некоторое время они стояли молча рядом, затем прекрасная Неферт, подняв выражавший усталость взгляд, сказала:
– Как долго Бент-Анат остается у парасхита! Я совершенно измучена. Что нам делать?
– Ждать, – ответил Паакер.
Он отошел от молодой женщины, поднялся на одну из глыб, громоздящихся на дне ущелья, быстро окинул пристальным взглядом окрестность, вернулся к Неферт и сказал:
– Я нашел тенистое место, вон там.
Неферт бросила взгляд в указанном им направлении и покачала головою. Золотые украшения ее головного убора тихо зазвенели, и холодная дрожь пробежала по ней, несмотря на жгучий жар полудня.
– Сехмет свирепствует на небе, – сказал Паакер. – Укройся в тени. В этот час многие заболевают.
– Я знаю это, – сказала Неферт, закрывая руками свою шею.
Затем она пошла к двум огромным каменным плитам, наклоненным друг к другу в виде двух сторон карточного домика, между которыми находилось указанное местечко шириной в несколько футов, защищенное от солнца.
Паакер шел впереди. Он задвинул в это убежище большой известковый камень, разостлал на нем свой головной платок и сказал: