— Упри ноги в стену и откинься на воображаемую подушку, прислонённую к другой стене, — вот и всё, — просветил его Карвахаль. — Посмотри на эту потаскуху. Видишь, ноги мужчины упираются в край ложа.
— По-твоему, Рамон, это специально и изобразили…
— …чтобы невежды, вроде тебя, Франсиско, знали, как тут разместиться.
— А помнишь знаменитые фрески в Помпеях? — вытаращил глаза Бельграно. — Там неаполитанские путаны страшны, как похмельное утро. Думаю, и тут будут не лучше. Мужик, погляди-ка, кого-то мне напоминает, — он внимательно вгляделся во фреску, — где-то я такого видел. А сюжет — обыкновенная порнуха. Винкельман сказал, это мерзость.
— Порнография не пропагандирует мерзость, а профанирует святое, — поучительным, но ироничным тоном ответил Карвахаль. — Однако порнография — это нарисованное на дешёвой бумаге, но то же самое, изображённое на холсте эпохи Возрождения, уже шедевр живописи, а это, уверяю тебя, назовут ценнейшим артефактом античного искусства.
— До чего же ты умный, Рамон, — с долей иронии бросил Бельграно.
Карвахаль не ответил, разглядывая скол и что-то бормоча себе под нос.
— Интересно, — неожиданно заговорил он куда более серьёзным тоном, — тут пигменты, смотри, под коркой карбоната… семь слоёв. Точно ли это блудилище? И рука, — он, откинувшись, с сомнением оглядел фреску, — посмотри, рука очень опытная. Работая по сырой штукатурке, нельзя внести изменений в процарапанный набросок и судить о красках — тоже. Сырая стена показывают вещь не такой, какой она будет при высыхании.
— Цвет меняется?
— Да, — кивнул Карвахаль, — при полном высыхании краска бледнеет. Писали в те короткие полчаса, пока раствор ещё не «схватился» и свободно впитывал краску. Писать нужно легко и бегло, а как только ход кисти теряет плавность, начинает «боронить», краска перестаёт впитываться и намазывается на стену, надо заканчивать. Всё равно краски уже не закрепятся. Это мастер писал. Посмотри, как выписана задница этой подзаборной каллихэры. Но почему такой шедевр в лупанаре? Для росписей тут, я думаю, нанимали всякий сброд за гроши.
— Может, это всё же и не диктерион? — предположил Бельграно.
Карвахаль пожал плечами.
— Для обычного дома такие клетушки не характерны. Тут восемь кубикул — по четыре с каждой стороны коридора. Типичное устройство греческого лупанара. Всё для удобства блудниц. Но это добротная живопись, будь я проклят. Ничего не понимаю.
Сверху их накрыла тень, археолог сразу умолк, полагая, что это спускается фрау Винкельман. При ней Рамон Карвахаль, как заметил Хэмилтон, никогда не произносил слов «блудница» или «блудилище» и вообще не говорил ничего, не касавшегося археологии. Но к ним спустился исполненный неподдельного любопытства Дэвид Хейфец, привлечённый рассказом Сарианиди, что Карвахалем обнаружены порно-фрески в третьей комнате второго раскопа. В руках врача был Hasselblad H4D-60 с огромным объективом. Хэмилтон удивился: это был лучший профессиональный девайс, и Стивен спросил себя, откуда он у Хейфеца. При этом оказалось, что снимал медик умело, как заправский фотограф. Отщёлкав находку со вспышкой и без неё, Хейфец странно хмыкнул и с любопытством огляделся.
— Тут не особо-то развернёшься, не отель Хилтон, — презрительно обронил он и снова бросил на стену взгляд, ставший вдруг острым и въедливым. — Странно-то как. А куда девалась физиономия этой мессалины?
— Я соберу её, Дэвид. Скол образовался при раскопках, — успокоил его Карвахаль.
— Странно-то как… Она блондинка или крашеная? — полюбопытствовал медик.
— Трудно сказать, — задумчиво отозвался Карвахаль. — В Древнем Риме жрицам любви запрещалось быть брюнетками. Возвращаясь из походов, римляне привозили с собой рыжих или светло-русых пленниц из Европы, которые становились рабынями или проститутками. И даже был издан указ, что все жрицы любви должны красить волосы в яркие оттенки, дабы их не перепутали с порядочными римлянками-брюнетками. Но потом этот цвет понравился римлянкам. Поставщицы блудных услуг в силу специфики работы часто первыми применяют все достижения индустрии красоты.
— И чем же они осветляли волосы?
— Они протирали их губкой, смоченной мылом из козьего молока и золой букового дерева, а затем высушивали на солнце. Рецепты ассирийских травников советуют для окрашивания волос смешение китайской корицы, кассии, и лука-порея. А в Греции использовались составы на основе извести, киновари, талька и буковой золы.
— Подумать только…
Появились Гриффин с Тэйтоном, последний спросил Хейфеца о снимках некрополя, тот ответил, что всё нужное сделал, и тут Тэйтон заметил фреску. Он включил фонарь на смартфоне и осветил картину.
Карвахаль, Гриффин, Бельграно обступили Тэйтона. Воцарилось странное молчание. И тут спонсор экспедиции вдруг резко развернулся и пошатнулся всем корпусом. Его бледное лицо посинело, губы, казалось, совсем пропали с лица. Голова запрокинулась назад, явив в какой-то миг то страдальческое выражение, что проступает на лице святого Себастьяна кисти Гвидо Рени. Смартфон выпал из его ослабевших рук.
Хейфец, растолкав всех, ринулся к Тэйтону, с другой стороны его подхватил подоспевший Карвахаль, Тэйтон тяжело опустился на ложе и тут же, задыхаясь, точно подлинно пронзённый стрелами, начал хватать ртом воздух. Хейфец молниеносно снял с шеи и сунул в руки Бельграно фотоаппарат, подогнул Тэйтону ноги, опустил его голову с ложа, одной рукой вытащил из сумки за спиной аптечку, другой просчитал пульс, зашуршал целлофаном и через несколько секунд уже всадил в плечо обморочного шприц.
— Это солнечный удар, он целый день без головного убора, говорил же я ему, голову нужно прикрывать, — быстро затрещал Хейфец, с необычайной ловкостью упаковывая целые ампулы в аптечку и снова вставая.
Хэмилтона повеселило то, что сам Хейфец, курчавый и черноволосый, не потрудился надеть головной убор, однако на перегрев отнюдь не жаловался. — Ничего-ничего, — продолжал тем временем медик, поворачиваясь к Тэйтону и отточенными движениями слегка разминая тому шею. — Он уже приходит в себя.
Это соответствовало действительности. На лицо Арчи Тэйтона возвращались краски, губы приобрели свой естественный цвет, но глаза под выпуклыми веками всё ещё были закрыты. В эту минуту, несмотря на неприязнь к этому человеку, он показался Хэмилтону удивительно красивым.
Через пару минут Арчибальд Тэйтон окончательно пришёл в себя, смог подняться. Глаза его, правда, выдавали растерянность и неловкость. Хэмилтону показалось, что Тэйтон хочет ещё раз взглянуть на фреску, но не решается. Хейфец крутился вокруг него и продолжал вещать о солнечном ударе.
— Тебе нужно полежать на вилле и немного отдохнуть, — он нахально сорвал с головы Бельграно жёлтую бандану и нахлобучил её на голову Тэйтона, потом забрал у Франческо фотоаппарат. — Лоуренс, помогите мне довести его.
— Конечно, конечно, — Гриффин был бледен и, похоже, всерьёз испуган.
— Напекло голову, — хрипло пожаловался Тэйтон и, опираясь на плечо Гриффина и руку Хейфеца, ушёл с раскопа.
Оставшиеся внизу Карвахаль и Бельграно, не обращая особого внимания на Хэмилтона, возившегося с реактивами, переглянулись. Франческо недоверчиво поглядел на небо, от горизонта выстланное курчавыми белоснежными облаками. Солнце проглядывало сквозь них, но совсем не палило. Карвахаль задумчиво вопросил коллегу:
— И что это, по-твоему, было, Пако? — в тоне его сквозило недоумение.
Бельграно уселся на блудное ложе и задумчиво проговорил:
— Один мой коллега, ты, конечно, знаешь, о ком я говорю, Рамон, недавно объявил, что останки, обнаруженные в безымянной могиле на кладбище старой тосканской церкви в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году, с большой вероятностью принадлежат выдающемуся художнику Ренессанса Микеланджело Меризи ди Караваджо. После проведения радиоуглеродных анализов и тестов ДНК учёный выявил комплект костей, которые принадлежали мужчине, скончавшемуся до сорока лет, а Караваджо умер в тридцать девять, и подошли ему по росту и приблизительной дате смерти, сиречь, около тысяча шестьсот десятого. Молекулярно-генетический состав их совместим с генетическими признаками потомков художника, носящих фамилию Меризи.
— Я что-то читал об этом, — небрежно кивнул Карвахаль. Было очевидно, что если что-то подобное ему и попадалось, то прочтено было без особого внимания.
Бельграно это не смутило.
— Так вот тогда же выяснились и таинственные обстоятельства смерти живописца, — бесстрастно продолжил он. — Караваджо умер от солнечного удара. Но как мог тридцатидевятилетний, полный сил мужчина умереть от такого пустяка, спросишь ты?
— Спрошу, — Рамон Карвахаль теперь слушал очень внимательно.
— Я тоже спросил. И мой коллега нехотя уточнил, что Караваджо был просто излишне ослаблен… третичным сифилисом.
Повисло молчание, но вскоре Карвахаль прервал его.
— Ты намекаешь, что наш общий друг Арчибальд… — глаза испанца заискрились.
— …подхватил люэс? Исключено. — Категорично покачал головой Бельграно. — Не та натура. Я лишь подозреваю, что, как и в случае с несчастным Караваджо, подлинная причина обморока скрыта от нас неким фальшивым предлогом. Тэйтону тридцать шесть лет.
— Тут я полностью соглашусь с тобой, Франсиско, — промурлыкал Карвахаль. — Ловкость рук у Дэвида потрясающая, но ей всегда можно противопоставить соответствующую остроту глаз. Никакое солнце макушку Арчи не напекало. Хейфец вколол ему мезатон и на всякий случай держал в руках ампулу с дизопирамидом. Это резкое падение давления. А вот зачем наш дорогой Дэвид на ходу придумал сказку про солнечный удар? И что на самом деле так ударило беднягу Арчибальда?
— Этого слона ударить — только руку отбить, — насмешливо пробормотал Бельграно. — Но что-то странное тут было. Он подошёл сюда, — Франческо сделал шаг к ложу, — потом включил фонарь на телефоне. И что? — он почесал затылок. — Тут только эта картинка с блудливой лахудрой. — Он снова задумался и настойчиво повторил. — Слушай, мужик мне кого-то напоминает, Рамон, ей-богу. Надо получше очистить лицо.
— Берта же пошла за ксилолом. — Карвахаль задумчиво смотрел на фреску, потом пару раз щёлкнул её на свой айфон. — Что это там? — поднял он голову на шум, раздавшийся с дороги.
В раскоп спускались Берта Винкельман с чемоданчиком, Дэвид Хейфец и Долорес Карвахаль. Хейфец отрапортовал, что с Тэйтоном всё в порядке, Берта Винкельман, встретившая Тэйтона с эскортом у входа, подтвердила это. Долорес, немного бледная и запыхавшаяся, сказала, что узнала об их находке и пришла посмотреть.
Брат окинул сестру задумчивым взглядом, потом, видимо, решив не щадить её скромность, молча посторонился. Бельграно, взяв у Берты Винкельман необходимые химикаты и марлевые тампоны, принялся очищать боковой орнамент росписи. Долорес, сощурив свои огромные глаза мадонны, долго рассматривала фреску, потом, бросив внимательный взгляд на брата и его коллегу, спросила, насколько тщательно очищена стена?
— Это грязь? — кончик её пальца упёрся и осторожно потёр тёмную точку на боку гетеры, крохотное пятно, напоминавшее родинку.
Бельграно вытащил из болтающегося на поясе набора инструментов лупу и посмотрел на точку. Потом хмыкнул.
— Пока твёрдо не скажу, синьорина, но, кажется, нет. Это не вкрапление слюды и не грязь. Это пятно находится не сверху, а под слоем карбоната.
— А это? — теперь палец синьорины прикоснулся к ноге падшей женщины на фреске.
Бельграно снова рассмотрел рисунок и тихо ахнул.
— Рамон! Посмотри! Мало того, что мужик будто знаком мне…Мистика.
Карвахаль не заставил себя просить дважды и почти вырвал лупу из рук Бельграно.
— Иисус Мария! — он даже задохнулся, — это надо же…
Хэмилтон не понял его изумления и подошёл ближе. Он заметил родинку на бедре вакханки, но, вглядевшись в ногу женщины на светлом охряном фоне простыней, не увидел там ничего особенного. Нога была обыкновенной, разве что сколы штукатурки кое-где скрадывали кусок щиколотки и мешали разглядеть детали интерьера.
— А что странного-то? — недоуменно спросил он.
— Странно, — неожиданно со вздохом ответил всё это время молчавший Хейфец, — что мужчина под этой потаскухой похож на Хью Гранта.
Глава шестая
Волнение похоти развращает ум незлобивый.
— Чёрт возьми… о, простите, леди, — Бельграно смутился. — Точно! В кино я его видел.
— Это не он, Франсиско, — спокойно уточнил Карвахаль, — этому три тысячи двести с чем-то лет, как я думаю. Ей — столько же.
Потом он спросил сестру, идёт ли она на виллу. Та, поняв его слова не то как намёк, не то — как приказ, кивнула, и быстро ушла. Карвахаль же снова уселся на ложе и вежливо обратился к фрау Винкельман.
— Фрау Берта, как вы полагаете, не лучше ли провести полную реставрацию после снятия со стены? И как вы порекомендуете это сделать?
Фрау Винкельман порозовела. Она была явно польщена тем, что сам Рамон Карвахаль спрашивает её совета.
— Фреска невелика, можно начать с разметки росписи на два участка, учитывая возраст, по местам худшей сохранности, — зачастила она. — Целесообразно вести разрез на всю толщину штукатурного основания. Края разреза закрепим, обработаем пятнадцатипроцентным ацетоновым раствором полибутилметакрилата, заклеим широкими марлевыми бинтами, а затем после высыхания — двумя слоями марли.
Карвахаль задумчиво слушал, потом спросил:
— Берта, а не лучше ли снять роспись целиком, без разрезов: фрагмент-то небольшой, всего девяносто на шестьдесят. У меня и щит есть метровый.
— При снятии следует учитывать особенности наложения штукатурки, — задумчиво пробормотала фрау Винкельман. — Тут однослойная штукатурка местами глубоко заходит в швы кладки. Ещё перед заклейкой следует отметить участки плотного сцепления, и, если они будут рядом с утратой штукатурки, то, закрепив и оклеив края, следует заранее отделить скальпелем этот участок от стены.
Она ещё долго рассуждала, о возможном закреплении штукатурки пятнадцатипроцентным ксилольным раствором с сушкой в семь суток, однако Карвахаль предложил ограничиться закреплением ацетоновым раствором, который даст дополнительное склеивание трещин и займёт всего день. А он за это время займётся мелкими фрагментами скола, высушит их и очистит. Он надеется, что эти фрагменты при обработке восполнят утраты. Обычно в полевых условиях подборку кусков не делают, но в той прекрасной лаборатории, которую обеспечил им мистер Тэйтон, ему с её помощью стоит попробовать провести предварительную разборку по цветовым оттенкам, рисунку и графье. Как она на это смотрит? Фрау Винкельман не возразила, любезно заметив, что когда за дело берётся такой мастер, как херр Карвахаль, получится даже невозможное.
Когда вскоре к ним подошли Гриффин и Спиридон Сарианиди, Карвахаль сообщил им, что они с фрау Винкельман считают целесообразным провести полную очистку и реставрацию в лаборатории. Гриффин кивнул, и Берта Винкельман начала подготовку фрески к снятию, а Хэмилтона попросили приблизительно определить состав найденных на некрополе арибаллов. Арчи Тэйтон по совету врача оставался у себя в спальне, и Стивен не рассчитывал увидеть Галатею до ужина.
И не увидел. Ему пришлось сидеть в лаборатории вместе с Карвахалем и Бельграно. Этого мало. Хейфец, вернувшийся в обед на виллу, тоже торчал в лаборатории, правда, не мешал Стивену, а сидел за спиной Карвахаля и вместе с Франческо Бельграно наблюдал за тем, как тот чистил кусочки росписи.
В их разговоре один раз промелькнуло что-то странное. Бельграно предложил принести выпивку, сказав, что всегда руководствовался железным принципом: «День без стакана доброго вина — это недобрый день», Карвахаль ответил, что предпочитает жить просто по-божески, а не по принципам, и спросил Хейфеца, есть ли принципы у него.
Тот покачал головой и, разглядывая фреску, пробурчал:
— Нет, принципы есть у Тэйтона, а у меня — только извечное еврейское понимание опасности.
— И ты стараешься избегать её? Разумно, — кивнул Карвахаль. — А что ты полагаешь опасным?
Еврей пожал плечами.