Не будет танцевать. Он не мог представить себе театр без Мамы. Не мог вообразить, как Папа каждый вечер выходит на сцену и поет свои песни, а Мамы нет рядом, за кулисами. Как же так?! Ведь она была душой спектакля, его средоточием, источником вдохновения. Иногда Папа не мог петь из-за ларингита или простуды. Голос – вещь ненадежная. Мама никогда не отменяла спектакля. Никогда не подводила. Папа болен, значит ей надо немного изменить программу, поменять местами танцы. Публика все равно приходила, и ее было не меньше. Конечно, они любили Папу; любили его как человека, любили его песни, но в театр приходили прежде всего для того, чтобы увидеть Маму.
– Больше не будешь танцевать? – спросил Найэл. – Но что же тогда будет? Что будут делать зрители?
– Ничего не будет, – сказала она. – Видишь ли, театр – забавная вещь. У публики память короткая.
Не выпуская Маминой руки, Найэл осторожно поворачивал в разные стороны кольцо с голубым камнем, и ему казалось, что тем самым он каким-то странным образом утешает и успокаивает ее.
– Это я, – сказала она. – Это вся моя жизнь. Ничего другого для меня не существует. Никогда не существовало.
– Я знаю, – сказал он. – Я понимаю.
Он знал, что она говорит о своих танцах, о своем искусстве и старается объяснить ему, что именно в нем причина и источник того, почему она так сильно отличается от других женщин, от других матерей. Именно поэтому в прошлом она так часто бывала холодной, сердитой, неласковой. Нет, никогда не была она холодной, сердитой, неласковой. Он вовсе не это имел в виду. Просто, когда он был маленьким, он слишком многого ожидал, слишком на многое надеялся, и надежды его никогда не сбывались. Теперь он повзрослел, теперь он понял.
– Женщина странно устроена, – сказала она. – Где-то глубоко в ней спрятано то, что невозможно объяснить. Врачи думают, что все знают, но они ошибаются. Это то, что дает жизнь – будь то танец, любовь или дети, – как творческая сила в мужчине. Но у мужчин она остается навсегда. Ее нельзя уничтожить. У нас все иначе. Нас она посещает ненадолго, а потом уходит. Вспыхнет и умрет, и ничего с этим не поделаешь. Остается только смотреть, как она уходит. И, уходя, ничего после себя не оставляет. Совсем ничего.
Найэл по-прежнему крутил и поворачивал ее кольцо. Голубой камень сверкал и искрился на солнце. Найэл не знал, что сказать ей.
– Для большинства женщин это не имеет значения, – сказала Мама, – а для меня имеет.
Последние рыбачьи лодки вошли в гавань, и впервые за весь день на берег повеяло прохладным дыханьем легкого морского бриза. С приливом направление ветра переменилось. Бриз играл с Маминым шифоновым шарфом, развевая его над ее плечами. Ерошил волосы Найэла.
– Мужчины не понимают, – сказала она, – во всяком случае, такие как Папа. Они ласковы, внимательны, укрывают вам ноги пледом, приносят разные мелочи, когда их попросят, но они озадачены и считают, что женщина капризничает. У них свое мужество, своя жизненная сила, и у них нет ответа.
– У Папы не очень много мужества, – сказал Найэл. – Когда он делает себе больно, то поднимает страшный шум. Если он хоть немножко порежется, то идет к Труде за пластырем.
– Это не то, – сказала она. – Я имела в виду другое мужество. – Она улыбнулась и погладила его по коленке. – Я наговорила массу вздора, правда?
– Нет, – сказал Найэл. – Нет.
Он боялся, что она замолчит или скажет, что пора идти, что надо идти и найти остальных.
– Я люблю, когда ты со мной разговариваешь, – сказал он. – Очень люблю.
– Любишь? – сказала она. – Интересно почему.
Она вновь смотрела поверх моря на острова.
– Сколько тебе лет? – спросила она. – Я всегда забываю.
– Скоро будет тринадцать, – сказал он.
– Ты был таким необычным ребенком, – сказала она. – Всегда сдержанный, не то что Мария и Селия. Мне всегда казалось, что ни я, ни все остальные тебя нисколько не интересуют.
Найэл не ответил. Он сорвал маргаритку и принялся вертеть ее в пальцах.
– Этим летом ты стал более внимательным и ласковым, – сказала она. – Теперь тебя легче понять.
Найэл продолжал теребить маргаритку, обрывая лепесток за лепестком.
– Может быть, когда-нибудь ты напишешь для меня музыку, – сказала она. – Может быть, ты напишешь то, что я смогу превратить в танец. Мы будем работать вместе, и ты пойдешь со мной в театр и будешь дирижировать для меня вместо Салливана. Это было бы замечательно, разве нет? Ты хотел бы заниматься этим, когда станешь мужчиной?
Несколько секунд он смотрел на нее, затем отвернулся.
– Это единственное, чем я хочу заниматься, – сказал он.
Мама рассмеялась и снова погладила его по коленке.
– Пойдем, – сказала она. – Становится прохладно. Пора вернуться домой и выпить чаю.
Она встала. Она туже стянула шифоновый шарф на голове и на шее.
– Взгляни на эти гвоздики, – сказала она. – Как красиво они растут под выступом скалы. Давай соберем. Я поставлю их в вазочку рядом с кроватью.
Она наклонилась и стала собирать гвоздики.
– Посмотри, вон еще, – сказала она, – там, повыше, слева. Ты можешь достать их для меня?
Он вскарабкался вверх по скале и, одной рукой вцепившись в траву, другой потянулся за гвоздиками. Было довольно скользко, но сандалии удерживали его. Он уже сорвал шесть гвоздик, когда это случилось.
Он вдруг услышал, как она позвала:
– Ах, Найэл, скорее… – и, обернувшись, увидел, что она скользит вниз по склону, на котором стояла, срывая гвоздики.
Она протянула руку, чтобы удержаться, но камни и трава остались у нее в ладони. Она продолжала скользить по осыпающимся под ее ногами земле и камням. Найэл попытался подползти к ней, но задел ногой за небольшой валун, и тот, скатившись со скалы, рухнул на берег глубоко внизу. Он понял, что если Мама сделает еще хоть одно движение по осыпающейся земле, то точно так же упадет на прибрежные скалы с высоты пятидесяти или шестидесяти футов.
– Стой там, – крикнул он. – Стой спокойно. Держись за маленький выступ рядом с твоей рукой. Я приведу помощь.
Она посмотрела вверх на него. Она старалась повернуть голову.
– Не уходи, – попросила она. – Пожалуйста, не уходи.
– Надо, – сказал он. – Надо привести помощь.
Он оглянулся через плечо. Вдалеке спиной к нему двигались две фигуры, мужчина и женщина. Он закричал. Они не услышали. Он снова закричал. На этот раз они услышали. Обернулись и замерли. Он замахал руками и закричал что было сил. Они побежали.
Вдруг она сказала:
– Найэл, камни осыпаются. Я падаю.
Он опустился на колени у самого края выступа и протянул руки. Он не мог дотянуться до нее. Он видел, как рядом с ней крошится и осыпается земля. Но она не упала: шарф зацепился за острый камень у нее над головой. Шарф не порвался. Один его конец был закручен вокруг ее горла, другой намертво зацепился за камень.
– Все в порядке, – сказал Найэл. – Люди идут. Все в порядке.
Она не смогла ответить из-за шарфа. Она не смогла ответить, потому что шарф продолжал затягиваться и все плотней и плотней сдавливал ей горло.
Вот так это и случилось. Вот почему мы трое будем всегда помнить толпу, стекающуюся к выступу скалы, и француженку, с горестным воплем бегущую прочь. Всегда и неизменно горестный вопль, всегда и неизменно топот бегущих ног.
Глава восьмая
Было ошибкой разлучать нас. Нам следовало оставаться вместе. Если семья распадается, ей уже никогда не воссоединиться. Никогда не стать прежней. Если бы у нас был обжитой дом, куда мы могли бы прийти, все было бы иначе. Детям необходим дом, место, сам воздух которого им близок и дорог. Мерно текущая жизнь в окружении знакомых игрушек, знакомых лиц. И так изо дня в день, в дождь и вёдро, размеренное существование, не отступающее от раз и навсегда заведенного уклада. У нас не было уклада. Не стало после смерти Мамы.
– У Марии все было в порядке, – сказала Селия. – Ей разрешили уйти и поступить на сцену. Она делала то, к чему всегда стремилась.
– Я не хотела играть Джульетту, – сказала Мария. – Я ненавидела Джульетту. И мне ни за что не разрешали играть в своих волосах – они, видите ли, слишком короткие. Пришлось надевать этот ужасный парик соломенного цвета. Он был мне мал.
– Да, но зато тебе не приходилось скучать, – сказала Селия. – Ты писала мне такие забавные письма. Я их сохранила, и на днях они попались мне на глаза. В одном из них ты писала, как Найэл убежал из школы и приехал в Ливерпуль искать тебя.
– Если бы у нас был свой дом, я бы убегал из школы еще чаще, – сказал Найэл. – А так я убегал всего четыре раза. Но убегать-то было некуда. Из Ливерпуля меня отправили обратно. Папа гастролировал в Австралии, и убегать не имело смысла.
– Кто неплохо провел время, так это Селия, – сказала Мария. – Никаких уроков, переезды с места на место, и Папа всегда рядом.
– Не знаю, – сказала Селия. – Мне тоже бывало непросто. Когда я думаю об Австралии, то первое, что приходит на память, это уборная в отеле в Мельбурне и как я плакала, запершись в ней.
– Почему ты плакала? – спросила Мария.
– Из-за Папы, – ответила Селия. – Однажды вечером он разговаривал с Трудой в гостиной, и я увидела его лицо. Они не знали, что я слушаю у двери. Он сказал, что я единственное, что у него осталось, а Труда ответила, что это испортит мне жизнь. Вы помните, с каким кислым видом она всегда говорила. «Вы испортите ей жизнь», – сказала она. Как сейчас слышу ее голос.
– Ты никогда не писала об этом, – сказал Найэл. – Из Австралии ты присылала такие восторженные, глупые письма, все о званых вечерах, на которых ты бывала и где присутствовал тот или иной губернатор. В одном еще был такой самодовольный постскриптум: «Надеюсь, ты делаешь успехи в своей музыке». Моя музыка… Не заблуждайся. Не ты одна запиралась в уборной. Я, правда, не плакал. Вот и вся разница.
– Мы все тогда плакали, – сказала Мария. – Каждый о своем. Паром в Беркинхед. Из Ливерпуля в Беркинхед и обратно.
– О ком ты говоришь? – спросил Найэл.
– О себе, – сказала Мария. – В театре была настоящая клика. Меня никто не любил. Они думали, что меня приняли из-за Папы.
– Может, так и было, – сказал Найэл.
– Знаю, – сказала Мария. – Возможно, поэтому я и плакала. Помню, как на пароме дым валил мне прямо в лицо.
– Поэтому оно и было такое грязное, когда я нашел тебя, – сказал Найэл. – Но ты не призналась мне, что плакала.
– Когда я увидела тебя, то обо всем забыла, – сказала Мария. – Такая забавная бледная физиономия и плащ чуть не до пят…
Она улыбнулась Найэлу, он рассмеялся в ответ, и Селия подумала, что, должно быть, тогда-то и окрепли связывающие их узы, которые теперь уже ничто не порвет. Да, именно тогда, когда Найэл убежал из школы, которую ненавидел, а Мария жила одна в Ливерпуле и делала вид, что счастлива.
Мария навсегда запомнила, какой шок она испытала, обнаружив, что быть актрисой совсем не просто. С какой верой в себя она впервые вышла на сцену в составе гастролирующей труппы, и как мало-помалу эта вера начала покидать ее. Ни на кого не произвела она ни малейшего впечатления. Ни у кого не вызвала интереса. Лицо, исторгавшее слезы у отражающего его зеркала, у других не вызывало ни единой слезы. Та самая Мария, которая, стоя перед зеркалом с распростертыми руками, говорила: «Ромео… Ромео», с трудом произнесла те же самые слова, когда ее попросили сделать это перед труппой. Даже такая малость, как открыть дверь или пройти через сцену, требовала труда, концентрации всех сил и внимания. Откуда-то из глубины живота поднимался непонятный страх, что люди станут смеяться над ней, страх дотоле неведомый. Итак, вновь притворяться, но по-иному. Отныне и впредь, всю жизнь притворяться, будто ей совершенно безразлично, что станут говорить ей, что станут говорить о ней. Страх этот надо было заглушить, спрятать глубоко в себе. Они не должны знать, не должны догадываться. Под «ними» она имела в виду труппу, продюсера, режиссера, критиков, публику. Всех тех в этом новом для нее мире, перед кем она должна постоянно играть, перед кем должна притворяться.
– Для девушки вашего возраста вы слишком бесчувственны, – сказал кто-то. – Вам на все наплевать, разве нет?
А Мария только рассмеялась и покачала головой:
– Конечно. А почему бы и нет?
Она, напевая, пошла по коридору, слыша слова режиссера:
– Вся сложность с этой малышкой в том, что ее следует хорошенько отшлепать.
Но вот наступил перелом. Она упорно работала, делала то, что подсказывал ей собственный инстинкт, и, слыша, как ее голос произносит ту или иную строку текста, испытывала своеобразное волнение, прилив сил и по окончании репетиции с важным видом, засунув руки в карманы, стояла у кулисы и думала: «Сейчас они подойдут ко мне и скажут: „Это было замечательно, Мария“».
Она ждала и расчесывала волосы, смотрясь в маленькое треснувшее зеркальце из той самой сумки, которую Труда дала ей перед отъездом; ждала, но никто ничего не говорил ей. Актеры, занятые на репетиции, о чем-то шептались. О ней? Один из них запрокинул голову и громко расхохотался. Они обсуждали совсем другую пьесу, в которой все были заняты. Из партера поднялся режиссер и сказал:
– Хорошо. Сделаем перерыв на ланч. До двух часов все свободны.
Мария ждала. Конечно же, он повернется к ней и что-нибудь скажет. Конечно же, он скажет: «Мария, это было блестяще».
Но он через плечо говорил со своим помощником и закуривал сигарету. Затем он увидел ее. И подошел к кулисе, около которой она стояла.
– Сегодня, Мария, не так хорошо, как вчера. Вы слишком форсируете. Вас что-то беспокоит?
– Нет.
– Мне показалось, у вас озабоченный вид. Ну что же, идите перекусите.
Беспокоит… О чем ей беспокоиться? Она была счастлива, взволнована и думала только о своей роли. А теперь – да. Она почувствовала беспокойство. Ощущение радости прошло. Уверенность в себе покинула ее: последние капли просачивались сквозь подошвы туфель. Она потуже затянула шарф и застегнула пальто. На ланч она всегда уходила одна. Накануне кто-то предложил ей вместе пойти в «Кота и скрипку», но из этого ничего не вышло. Все разошлись в разные стороны. Ей оставалось либо вернуться в свою мрачную комнату, либо купить где-нибудь булку с колбасой и чашку кофе.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.