Рис. 10. Магнетический «баке» Месмера. Гравюра конца XVIII в.
Сеансы Месмера вызывали в отдельных случаях впечатляющие гипнотические явления (само понятие «гипноз» будет введено позднее английским врачом Джеймсом Брэдом) – состояние внезапного сна, обморока, сомнамбулического транса. Некоторые из пациентов Месмера лишались сознания, беспричинно плакали или смеялись, начинали безоглядно бежать, натыкаясь на мебель и стены, катались по земле, издавали бессвязные восклицания и загадочные монологи. В терминологии самого Месмера такое состояние называлось «кризисом», позволявшим судить о характере испытываемых его пациентами недомоганиях и скрытых недугах, причем предполагалось, что за наступлением кризиса должно было последовать (и иногда действительно следовало) улучшение самочувствия и восстановление здоровья. Не все опыты с использованием магнетизма были удачными. Иногда больные, пережившие кризис, чувствовали ухудшение болезни. Один из ревностных адептов Месмера, филолог-эрудит и оккультист Кур де Жеблен (Court de Gebelin), страдавший болезнью почек, умер после проведенного над ним магнетического сеанса.
Официальные медицинские институции Парижа пытались противодействовать деятельности Месмера и его многочисленных неофитов. Созданная в 1784 г. для исследования животного магнетизма комиссия Академии наук и Королевского врачебного общества (в состав этой комиссии вошли выдающиеся ученые того времени – астроном Жан Сильвен Байи, естествоиспытатель и физик Бенджамин Франклин, химик Антуан Лоран Лавуазье и четыре профессора медицинского факультета, в том числе анатом Жозеф Гийотен, будущий изобретатель названной его именем машины для казни) оценила практику магнетизеров резко отрицательно. Не отрицая возможного лечебного эффекта магнетических сеансов, комиссия сочла его исключительно результатом воображения самих пациентов. Существование магнитного флюида комиссия категорически отвергла. В секретной записке, приложенной комиссией к докладу (опубликованной в 1799 г., но сделавшейся известной в общественных кругах уже раньше), помимо научной несостоятельности магнетизма, подчеркивалось, что сама практика магнетизеров представляет определенную угрозу также для общественной нравственности. В отличие от мужчин, как подчеркивалось в записке, женщины обладают более «подвижными нервами», а их воображение исключительно живо и восприимчиво к подражанию. Женщины «подобны струнам музыкального инструмента, настроенного в унисон», поэтому они в большей степени предрасположены к коллективному «кризису» на сеансах Месмера, нежели мужчины. Оказываясь во власти магнетизеров, которыми являются исключительно мужчины, женщины к тому же подвергаются риску телесных контактов, при которых «взаимное притяжение полов может проявиться с полной силой».
Несмотря на атмосферу скандала, неудачи собственно терапевтического применения магнетизма и критики со стороны врачей, общественный интерес к учению Месмера в предреволюционной Франции остается исключительно высоким. Современные исследователи деятельности Месмера привычно указывают на несомненные гипнотические способности проповедника животного магнетизма, предвосхитившего своими сеансами практику гипноза, традицию групповой психотерапии и даже процедуры психоанализа. По-видимому, на практике так оно и есть, но в теории животного магнетизма, сколь бы бегло она ни была изложена самим Месмером, гораздо больше оснований видеть предвосхищение современных теорий энергетического врачевания, восстанавливающего необходимый баланс в динамической природе человека. Научные основания месмеровского учения коренились, с одной стороны, в гуморальной теории с ее принципиальным упором на главенствующую роль органических жидкостей, а с другой – в доминирующей в европейской науке со времен Ньютона идее об общегармоническом единстве живой и неживой природы. Проявление такого единства современники Месмера видели, между прочим, в явлении электричества, активно изучаемого одновременно с популяризацией животного магнетизма и также допускавшего его жидкостную (а с открытием гальванизма – и нервно-жидкостную) интерпретацию. В общественном мнении и неспециализированном употреблении представления об электричестве и магнетизме поэтому зачастую вообще смешивались, равно имея в виду нечто, что воздействует на человека, но при этом каким-то образом соприродно самому человеку.
Постулат Месмера о загадочном и незримом флюиде, связывающем человека и мир, оказался востребованным в этом контексте прежде всеми теми, кто так же, как и Месмер, настаивал на принципиальном «сочувствии» физического и духовного, гармонии микрокосма и макрокосма. В то время как ученые видят в Месмере меркантильного шарлатана, в глазах своих поклонников он все чаще рисуется в ауре не столько научной, сколько оккультной традиции, идейным наследником Пифагора, Парацельса, Вирдига, Нострадамуса, Роберта Фладда, Афанасия Кирхера, воскресившим полузабытые учения астрологов, алхимиков, ясновидцев и магическую практику врачевания. К концу 1780-х гг. учение Месмера находит приверженцев среди масонов, в частности сторонников графа Сен-Мартена (1743–1803), порицавшего Месмера за материалистическое объяснение животного магнетизма, но разделявшего постулат о взаимосвязи животного, космического и духовного мира [Viatte 1965: 223–231].
В России популяризация теории Месмера происходит с оглядкой на ее европейскую репутацию. С. М. Громбах полагал, что в России первой ласточкой в лечении животным магнетизмом стали попытки А. Г. Бахерахта в 1765 г. лечить магнитом зубную боль [Громбах 1989: 135, со ссылкой на «Санкт-Петербургские ведомости» (1765, № 42)]. Это, конечно, не так: идея Бахерахта использовать для лечения зубной боли магнит может быть только весьма ассоциативно связана с (еще не опубликованным в это время) учением Месмера о магнитном флюиде (занятно, впрочем, что в том же 1765 г. медицинская коллегия сделала Бахерахту выговор за то, что он «оными магнитами торговал, продавая их чрезвычайною ценою») [Энциклопедический словарь 1891: 210]. Как бы то ни было, модная новинка достигает российской столицы к середине 1780-х гг. В 1785 г. английский физик, член Лондонского королевского общества Жан-Гиацинт Магеллан в письме к конференц-секретарю Петербургской академии наук астроному Иоганну Эйлеру, сообщая о научных новостях, спрашивал, известна ли уже русским академикам теория животного магнетизма (абсурдная, по мнению Магеллана) [Ученая корреспонденция 1987: 40]. Можно ответить за Эйлера: известна – и не только академикам. В авторском пояснении к оде «На счастье» (1789) Г. Р. Державин прокомментирует строки, упоминавшие о магнетизме («Как ты лишь всем чудотворишь, / Девиц и дам магнизируешь»), воспоминанием о том, что уже «в 1786 году в Петербурге магнетизм был в великом употреблении. Одна г-жа К. занималась новым сим открытием, пред всеми в таинственном сне делала разные прорицания» [Львов 1834: 20]. А. Т. Болотов в «Памятнике протекших времен» (1796) рассказывает упоминаемую Державиным историю подробнее. Появление в Москве, «а более в Петербурге» магнетизирования Болотов связывает с деятельностью некоего майора по имени Бланкеннагель, производившего «оное над несколькими особами. <…> В особливости славен был <…> пример, сделанный с одною бригадиршею, госпожою Ковалинскою. <…> У ней был чем-то болен сын; и как лекаря его лечили и не могли вылечить, то решилась она <…> дать онаго в волю г. Бланкеннагеля. Он магнетизировал его несколько раз; старался довести до сомнамбулизма, дабы чрез то от самого ребенка сего узнать, какая у него болезнь и чем его лечить. Говорят, что ребенок сей и доводим был несколько раз до сомнамбулизма, и <…> сказывал что-то; но г. Бланкеннагель был тем недоволен и объявил, что он слишком еще молод и не может совершенно быть намагнетизирован, и потом уговорил наконец самую его мать <…> дать себя магнетизированием довесть до сомнамбулизма, дабы она могла во сне пересказать все желаемое и чем и как лечить ребенка. И сей-то пример был наигромчайшим из всех. Она не только сонная будто говорила и многим, не только присутственным, но <…> и <…> находившимся за несколько сот верст, больны ли они или здоровы, и чем больны, надобно ли им или нет лечиться, и чем именно; но не только сие, но сонная будто написала даже удивительные стихи». Предсказания бригадирши не сбылись, а ее ребенок умер, но сама история послужила предметом общественных пересудов и была сообщена императрице, повелевшей «господину магнетизатору сказать, чтоб он ремесло свое покинул или готовился бы ехать в такое место, где позабудет свое магнетизирование и сомнамбулизм» [Болотов 1875: Гл. 319]. Реакция императрицы на деятельность Бланкеннагеля вполне объясняется ее неприязнью к любым видам экстатического и магического врачевания, напоминавшего ей, быть может, о «шаманизме» ненавистных масонов (см. сатирическое изображение «шамана» в антимасонской комедии Екатерины «Шаман Сибирский», написанной в том же 1786 г., когда разражается скандал с новоявленными магнетизерами). Но просветительские декларации со стороны власти плохо согласуются с интересом образованного общества (в частности, тех же масонов) к тому, что активно обсуждается в Европе. В 1789 г. Н. М. Карамзин, собираясь в путешествие по Европе, обращается в письме к И. К. Лафатеру за советом: «Что должно думать о магнетизме? <…> Это во всяком случае слишком важное явление, чтобы я оставил его незамеченным во время моего странствия по свету» [Карамзин – Лафатер 1893: 48].
Научная критика месмеризма привела к тому, что на какое-то время интерес к нему был утрачен, но уже в начале века он проявился с новой силой. Сам Месмер к этому времени уже оставил медицинскую практику и вернулся в родные места, на берега Боденского озера, чтобы провести здесь последние годы жизни, и, видимо, не ожидал, что провозглашенное им учение обретет новую жизнь и новую, непредусмотренную его автором интерпретацию. В целом «возрождение» магнетизма было парадоксальным возвращением к аргументации комиссий, осудивших Месмера, но прочитанных теперь не в инвективном, а в апологетическом контексте. Авторизованная академическим отчетом комиссии за подписью Байе роль воображения и внушения в воздействии животного магнетизма подразумевается отныне свидетельствующей не против, но в подтверждение терапевтических прозрений Месмера. На роли воображения и особенно на роли искусственно вызванного сна (магнетического сомнамбулизма) настаивал уже наиболее известный из последователей Месмера, маркиз де Пюисегюр (1751–1825). Пюисегюр не пользовался в своих сеансах месмеровским «баке» и считал, что медиумом магнетического воздействия может быть что угодно, в частности дерево (однажды в своем имении он собрал вокруг «намагнитизированного» им дерева 130 человек), но еще более важным способом магнетической терапии полагал обнаруженное им явление так называемой послемагнетической амнезии – состояния кажущейся дремоты у пациентов, испытывающих состояние «магнетического» кризиса. Пациенты казались спящими, но при этом бодрствовали и произносили монологи, которые впоследствии сами не могли вспомнить. Открытием Пюисегюра в данном случае было то, что внушение магнетизера, направленное на пациента, находящегося в состоянии «кризиса», может служить специфической установкой на его самодиагностику и выздоровление – принцип, который позднее станет отправным для психоаналитических концепций «переноса» и «контрпереноса» [Crabtree 1988: 65]. В теорию материального флюида сам Пюисегюр, как кажется, не верил и настаивал на психологических условиях терапевтического внушения («воля к добру», уверенность в своей силе и т. п.). В более широком контексте исследование гипнотического и сомнамбулического воздействия магнетизма вписывалось в ряд достаточно многочисленных к этому времени работ, посвященных теории сна, и в свою очередь стимулировало соответствующие исследования. Автором одной из таких работ, удостоившихся европейской известности, стал работавший в Санкт-Петербурге профессором Калинкинского медико-хирургического института врач и поэт Генрих Нудов (1752–1798). Опубликованное в Кёнигсберге в 1791 г. сочинение Нудова «Опыт теории сна» («Versuch einer Theorie des Schlafs») прославило ученого и положило начало экспериментальной традиции, лежащей в основе современных теорий в изучении сна и гипнотических состояний. В медицинском дискурсе убеждение Пюисегюра в возможностях гипнотического внушения и вместе с тем давняя идея Месмера о влиянии планет на человека находят дополнительные иллюстрации в явлении лунатизма. В 1805 г. на русском языке издается одно из многочисленных сочинений на эту тему – обширная (свыше 550 страниц) монография немецкого врача Ю. X. Геннинга «О сновидениях и лунатиках» [Геннинг 1805]. Научному интересу к лунатизму сопутствует характерная фольклоризация: в 1820-е гг. в петербургском и, позже, провинциальном театральном репертуаре появляется опера-водевиль А. Шаховского «Женщина-лунатик» [Арапов 1861: 337, 342; Дынник 1933: 268–269; Гациский 1867: 36–37], в 1830-е гг. о лунатизме напомнит одна из самых популярных опер европейского и русского театрального репертуара – «Сомнамбула» Беллини (1831). Тогда же внимание к лунатизму принимает правовую окраску: в случае непредумышленного посягательства лунатиков (или «сонноходцев») на смертоубийство или самоубийство постановление 1835 г. определяет поступать с ними «как с сумасшедшими» – освидетельствовать их во врачебных управах и «отсылать для содержания и лечения в дом умалишенных» [ПСЗРИ 1835].
Апологетическую – и вместе с тем ревизионистскую – интерпретацию животного магнетизма предложил также родоначальник гомеопатии Самуил Ганеман (1745–1843). В напечатанном в 1810 г. «Органоне рационального врачебного искусства» (Organon der rationallen Heilkunst) Ганеман рассуждал о животном магнетизме («…или, скорее, месмеризме, как его следовало бы назвать из уважения к Месмеру, первым обнаружившим его…»), видя в нем «чудесный, бесценный дар Бога человечеству, с помощью которого сильная воля человека, действующего из самых лучших побуждений на больного посредством контакта и даже без него, и даже на некотором расстоянии, может динамически передать жизненную энергию здорового магнетизера, наделенного такой силой, другому человеку. <…> Сила магнетизера воздействует частично путем восполнения недостаточно мощной жизненной силы больного в той или другой части организма, а частично – воздействуя на те части, где жизненных сил концентрируется слишком много, благодаря чему поддерживаются раздражающие нервные расстройства, она отклоняет жизненную силу, ослабляет и распределяет ее равномерно и вообще устраняет болезненное состояние жизненного принципа пациента и заменяет ее нормальной силой магнетизера, сильно действующей на него, например, при старых язвах, слепоте, параличе отдельных органов и так далее». Среди доказательств эффективности животного магнетизма Ганеман называет здесь же «неопровержимые примеры» «оживления людей, которые в течение некоторого времени по внешнему виду казались мертвыми, наиболее сильной, вызываемой состраданием волей человека, полного сил или жизненной энергией». Ключевыми словами в объяснении эффективности животного магнетизма в изложении Ганемана оказываются, таким образом, «воля», «жизненная энергия» и соответствующее умонастроение гипнотизера (заставляющее вспомнить о Пюисегюре). К 1830-м гг. в контексте возрастающего интереса к самому Ганеману и гомеопатии [Weltgeschichte der Homöopathie 1996] «животный магнетизм» все чаще истолковывается в терминологии, предопределившей его позднейшие аналогии не только с гипнозом, но также с психотерапевтическим «эффектом плацебо».
Наиболее веской причиной научной реабилитации учения и имени Месмера явилось, однако, распространение шеллингианства и пропаганда натурфилософии. Месмер, упорно полагавший основой своего лечебного метода использование пусть и незримой, но все же вполне материальной субстанции и при этом привыкший к обвинению в «нематериальности» «основного агента» своей терапии – животного магнетизма, не видел необходимости искать компромисс, который удовлетворил бы его противников и едва ли бы согласился со своими многочисленными последователями, дававшими его учению все новые и новые объяснения. Показательно, что, получив в 1812 г. письмо от одного из своих последователей, Клюге, просившего исправить ошибки в написанной им книге о животном магнетизме, Месмер ничего ему не ответил [Pattie 1994: 250], вероятно понимая, что изложенное им некогда учение начало жить своей жизнью и уже не нуждается в поправках ее провозвестника. Характерно и то, что Д. М. Велланский воспринял идею животного магнетизма не из трактатов Месмера, а именно из книги Клюге, вышедшей двумя изданиями – в 1811 и 1815 гг. В 1818 г. Велланский издал ее перевод на русский язык, причем к двум частям оригинала добавил третью: «Теория животного магнетизма», призванную придать практическим рекомендациям натурфилософскую перспективу [Животный магнетизм 1818]. И в книге Клюге, и – еще в большей степени – в дополнительной главе Велланского учение о животном магнетизме изложено в весьма условном согласии с теми объяснениями, которые давал своему учению Месмер.