– Истинно так! – проскрипела эта грымза. Прошу прощения, благородная госпожа. Только когда вы дальше дослушаете, тоже грымзой сочтёте. – Серьёзнейшие обстоятельства вынудили меня приехать из восточных провинций в стольный град. Мне вас рекомендовали… Вы, говорят, способны с любым делом управиться, а плату берёте умеренную.
– Ну, это не совсем соответствует истине, – господин чуть улыбнулся, и поди пойми, что он имел в виду: то ли про любое дело, то ли про умеренную плату. – Но верно ли я понимаю, что вы путешествуете инкогнито и не хотите открыть тайну даже мне?
– Незачем вам имя моё знать, – проворчала эта вроде как благородная госпожа. – Дело-то у меня к вам щепетильное, и хотя сейчас не Старый Порядок, но и молва ни к чему.
– Ну что ж, – вежливо произнёс господин, – прошу вас, присаживайтесь в кресло. Коли тайна имени столь важна для вас, то не смею допытываться. Но верна ли моя догадка, что вы женщина вполне состоятельная и способны оплачивать услуги соответствующего рода?
– Да уж договоримся, – буркнула она. – И прикажите подать вина!
Господин дёрнул шнурок, звякнул колокольчик и в кабинет вбежал Алай. Я так понял, что он где-то совсем рядом был, может, за дверью подслушивал, потому что тут же бухнулся на колени, причём сперва перед госпожой, а после уж перед господином. В сторону чулана он даже не посмотрел – умный, понял, что даже взгляд лишний может быть опасен.
– Принеси подогретого красного вина, – велел господин, – с пряностями и корицей! Да поживее, не то кое-кому сегодня будет очень больно и очень стыдно!
Метнулся Алай, и пока не вернулся, таинственная госпожа о деле своём не говорила, а жаловалась на тяготы путешествия. Дескать, дороги хуже некуда, в трактирах противно и останавливаться – в комнатах клопы, готовят скверно, прислуга грубая. Трижды карета ломалась, один раз лошадей менять пришлось, а главное – опасно стало на дорогах, разбойники шалят. Никто их, правда, пока не видел, но все знают, что их сейчас несметное множество, потому что война близится и бессовестные мужики, опасаясь призыва в войско, бегут в леса и промышляют там грабежом честных путников. Власти же местные ничего не делают, потому что ничтожества, трусы и выскочки.
Видно было, что не хочет она сразу о главном. То ли вина ждёт, то ли просто не знает, как начать.
Ну, Алай недолго копался – и пары-тройки минут не прошло, как прибежал с подносом. Господин его кивком отослал, дождался, пока госпожа серебряную чарку опорожнит, и напомнил:
– Так в чем же состоит ваше дело, сударыня?
Сударыня, значит, выпила, кружевным платочком губы утёрла – и начала рассказывать. Не стану вас томить подробностями – уж больно глупо да скучно было. Но суть такова: она уже немолода, и есть у неё молодой сосед, граф, родовитый, бедный да холостой. Ну и возникло у них знакомство, а там и пламенная любовь и всё такое прочее. И уж так он её любил, что и не передать. Но ещё с весны начала она, тётка то есть эта, замечать, что как-то уже охладело графское чувство. Стала вынюхивать, что да как, людей своих посылала разведать, ну и выяснилось. Завелась у графа молоденькая зазноба. Стерва, тварь подзаборная. Без роду без племени, трава поганая. И граф предается с ней гнусным утехам, а про любовь истинную, пламенную – с тёткой то есть – уже и подзабыл.
– Понимаю, сударыня, ситуация житейская, – сказал господин. – Но какой же помощи вы хотите от меня, скромного столичного аптекаря?
– А то сами не понимаете? – хихикнула тётка.
– Вы хотите получить от меня целебные снадобья, которые умерили бы вашу душевную боль и восстановили бы прежнее, благостное расположение духа?
Мне показалось, он издевается.
– Что за чушь! – вскричала тётка. – Мне вас рекомендовали как сведующего человека.
Она так это слово «сведующего» произнесла, будто пальцами таракана сдавила.
– Прошу вас, выражайтесь яснее, – широко улыбнулся ей господин. – Ибо, как учит нас премудрый Памасиохи, многие беды происходят от того, что люди в важной беседе не до конца понимают намерения друг друга – и оттого делают ложные выводы и принимают опрометчивые решения.
Ну, она и выразилась. Вот слушайте, слушайте, почтенные братья, это уже прямо в яблочко будет. Короче, восхотела она соперницу свою извести. Но не так, чтобы травить или резать. Всё должно как бы само случиться. Или болезнь внезапная да скорогубящая (только не заразная и не отравление), то ли несчастье какое – потолок обрушится, лошади понесут…
– А я-то здесь при чём? – господин Алаглани аж руками развёл.
– Говорили мне, – шепнула тётка безымянная, – что вы можете. Что есть у вас такая сила, есть знания тайные…
Ох уж и жарко мне под тюфяком стало! От любопытства жарко: что ей господин ответит?
– Почтенная госпожа! – ответил он. – Боюсь, что произошло досадное недоразумение. Вы поверили ложным слухам – но я вовсе не чародей и никогда даже и в мыслях не приближался к этому мерзкому делу, безусловно запрещённому Высшей Волей и ещё в недавние времена сурово каравшемуся Праведным Надзором!
– Так я же заплачу! – заскрипела она и вытащила из-под корсета увесистый мешочек, позвенела им.
– Сударыня, – вздохнул господин, – уберите ваше золото. Прошу простить мою дерзость, но вы встали на ложный путь. Подумайте о своей бессмертной душе, не пятнайте её несмываемым грехом. Вы уже немолоды, скоро предстоит вам отправиться в тот путь, коего не избежать никакому человеку… не лучше ли попасть туда без крови на руках?
Ох уж она орала! Аж стёкла звенели и перья в чернильнице тряслись. А господин сидел напротив, кота гладил и ничего не ругань её не отвечал. А когда выкричалась она – и что так этого не оставит, и что с местом главного аптекаря заранее может он попрощаться, ибо стоит ей лишь слово шепнуть могущественным особам… и что издевается он над бедной вдовой – то вновь дёрнул он шнурок. Прибежал Алай, на всякий случай вновь на колени бухнулся.
– Проводи высокородную госпожу! – велел господин. – Да смотри, будь предельно почтителен с благородной дамой! Не то сам знаешь! Всего наилучшего, сударыня! Не смею более задерживать! Да хранит вас Творец Изначальный от всякого зла!
Ну и убралась тётка.
А я под тюфяком лежу – и слышу, как часы медным боем время отбивают. Шесть раз стукнуло. Скоро ужин. И меня, поди, Тангиль давно уж хватился. Что бы такое наплести ему!
Лист 11.
Продолжаю я рассказ о том длинном-длинном дне. Лежу я, как вы помните, в чуланчике под тюфяком, жарко мне, душно и боязно.
А господин всё сидит в кресле. Тут опять Алай скребётся.
– Господин, – говорит. – Там какая-то просится… На вид из простых, и одета худо. Звать?
Повернулся к нему господин.
– Раз просится – зови. Или ты забыл – я никому не отказываю в приёме.
Муторно мне стало, и глаза щиплет, и в ушах звон, и в животе льдина! Если с новой посетительницей он долго проваландается, то всё, гробовая крышка. Но посматриваю, конечно, в щёлочку.
Вошла в господский кабинет тётка, помоложе той грымзы, но вовсе не юная красавица. Лет, наверное, под сорок, платьишко до пят – серое, застиранное, на голове платок чёрный, чуть не по брови.
– Доброго вам здравия, господин Алаглани, – промолвила. А голос ничего, тёплый голос, не то что у предыдущей.
– И вам того же, сударыня!
Удивил меня господин. Ведь видно же, из низов тётка, посудомойка там или прачка, а он из кресла встал, поклонился – не так низко, как высокородной, а всё же поклон есть поклон, и в гостевое кресло усадил.
– Господин Алаглани, – сказала тут она, – я и не надеялась, что вы согласитесь меня принять. Я-то не из знатных, не из богатых. Муж мой покойный на заказ делал скрипки да лютни, а как помер в позапрошлом году, так и совсем обнищали мы, приходится заказы искать – шитьё, вязание… Но простите, я не об этом… Я…
– Могу ли я поинтересоваться, каково ваше почтенное имя? – перебил ее господин.
– Конечно! Прошу прощения, что сразу не представилась! Это от волнения! Меня зовут Анилагайи, я живу на Второй Ткацкой, возле базара нижнегородского. Раньше бы сказала – в собственном доме, но дом пришлось продать после смерти мужа, и мы с сыном, Хаузири, комнатку теперь там же снимаем, где раньше владельцами были. Хаузири – старший мой сынок, единственный, кто после мора выжил, помните, пять лет назад? В народе ещё шептались, это нам за то, что короля низложили. Ему, Хаузири, семнадцать лет… и я к вам обратилась как раз из-за него… о нём…
И тут она разрыдалась. Ну, вы же знаете, мне много чего повидать случилось, и видел я, как ревут женщины. Очень разные у них рёвы бывают. Кто-то – чтобы пожалели, слёзы в три ручья, а сама глазками посматривает: как там, обратили внимание? Кто-то – тоже для жалости, но не для других, а чтобы душа упивалась жалостью к самой себе. Удовольствие такое, значит. Кто-то просто чтобы, как говорится, пар сбросить, раздражение своё наружу выплеснуть. Поревела – и спустя минуту уже как розочка в саду. А кого-то глухое, неизбывное горе крутит, и не думает она в тот миг о самой себе – горе это через неё само плачет. Ладно, вы не думайте, это не я такой мудрый, это меня давно ещё брат Аланар просветил.
Так вот, из этой горе плакало. И смекнул, видимо, то господин Алаглани, не перебивал и не утешал.
– Простите меня, – сказала она, когда всё-таки сумела с собой сладить. – Дело в том, что сын мой Хаузири сейчас сидит в подвалах Башни Закона, и скоро уж, на праздник Одержания, должны его повесить…
И пошла рассказывать. Больше уже не рыдала, только плечи малость тряслись. Понятная, в общем, история. Ворвалась в дом стража, ничего не пояснив, увели парня, и уж потом узнала эта вдова, что третьего дня до ареста ограбили на улице господина Лиарамиля, члена Городского Собрания. Сзади навалились, дали по голове колотушкой деревянной, в два слоя холстины обёрнутой. Такая убить не убьёт и кровищи после себя не оставит, а человек мигом сомлеет – срезай с него кошель, снимай одёжку… Так с этим почтенным господином и получилось. Шёл он один, и поздно, вторая стража уже отзвенела, да и по кварталу бедному, неподалёку от базара, где амбары складские, а дальше – слобода гончарная. Что уж его туда занесло, какая надобность – о том, конечно, вдове не сообщили. Но только сыскарям велено было кровь из носу, дым из ушей, а разбойников отыскать, ибо большой человек этот Лиарамиль, и гневается из-за него шибко сам гражданин Благоуправитель!
И вот кто-то стукнул в сыск, что видели парнишку этого, Хаузири, среди супостатов. Кто на него показал, сие тайна следственная, как вдове передал Тугаль, слуга начальника сыщиков, доблестного Шапараи-гуни. А весь тот день, когда ограбление случилось, и день до того, и после сынок её Хаузири дома был, лихорадка его замучила, он частенько ею страдает после мора… Кинулась, конечно, вдова в сыск – мол, невиновен сынок, дома он был, и я тому свидетельница, и хозяин дома подтвердить может – а ей от ворот поворот: мол, все разбойники уже пойманы, и все, в том числе и сынуля твой, сознались. Ну, вы понимаете, конечно, как такие признания делаются, не мне вас учить… А по закону-то всё чисто, и куда деваться? С жалобой к Благоуправителю? Да её из Белого Дворца палками погонят, а то и сторожевых собак спустят. Всего их пятеро оказалось, задержанных да признавшихся. И суд уже был, строгий да скорый, как при Новом Порядке и положено… Всех на петлю осудили.
– Это очень грустная история, сударыня, – вздохнул тут господин. – Да только я-то чем могу помочь? Я всего лишь лекарь, целитель недугов телесных, а тут дела иного рода…
Вздохнула тут поглубже вдова Анилагайи – да и брякнула:
– Мне шепнули, что вы можете спасти. Что нет такой беды, с которой не совладали бы искусством тайным…
Усмехнулся господин в усы, спросил:
– И кто ж это, позвольте поинтересоваться, вам шепнул про меня?
Помолчала тётка, точно решаясь на что-то, потом ответила:
– Итануйи, жена Мигисахи, торговца зеленью. Я для неё шью порой… Вот она и посоветовала. Только смотри, сказала, не болтай о том никому. Сейчас хоть и не при Старом Порядке, а мало ли…
– Вот как… Мигисахи… – протянул господин. – Да, знаю я Мигисахи, года три назад лечил его от почечных болей… И что, сейчас он в добром здравии?
– Весел да румян, – отозвалась вдова. А сама – тусклая да бледная. Понятное дело – шла сюда с надеждой последней, а тут, похоже, ничего ей и не светит…
– Румян, значит… ну-ну, – господин помолчал, точно припоминая что-то. – И вы, почтенная Анилагайи, думаете, что я могу вам помочь… А ведь и в самом деле могу. Только поймите – дело это для меня непростое, а значит…
Посветлела она, будто в тёмной комнате лучинку зажгли.
– Да, конечно, понимаю! – и откуда-то достаёт пестрядевый мешочек. – Тут все мои сбережения… Их немного, восемнадцать огримов…
Господин аж скривился.
– Сударыня! – сказал голосом, как рашпиль жёстким. – Уберите ваши деньги. Во-первых, я вполне обеспечен и за подобного рода услуги не беру серебра. Во-вторых, я ещё не сказал, что помогу вам. Я сказал, что могу помочь. Теперь мне надо подумать и решить, следует ли это делать. Сами посудите, я сочувствую вашему горю, но вы же втягиваете меня в политическую авантюру. Поверьте, мне очень много есть чего терять в случае неудачи… да и в случае удачи тоже, если всё это когда-либо выплывет. А для того, чтобы принять окончательное решение, я должен удостовериться, что вы были со мной предельно откровенны. Помолчите, не перебивайте. Здесь не такое дело, чтобы верить или не верить. Здесь надо точно знать. И есть для того способ. Но предупреждаю: способ сей опасен.
Он встал из-за стола, снял с пояса связку ключей, отпер верхний правый ящик своего стола и достал оттуда тот самый изумруд на золотой цепочке.
– Послушайте, сударыня, – сказал он. – Когда человек говорит и даже когда молча думает, его душа испускает невидимые флюиды… проще сказать, испарения. Когда говорит правду, то флюиды это одного рода, когда же он лжёт – другого. Сей камень обладает редкостным свойством – он улавливает флюиды лжи и, многократно усилив, обращает в душу того, чьими флюидами напитался. Если вы когда-либо видели выпуклую стеклянную линзу, то знаете, должно быть, что падающие на неё солнечные лучи она сводит в крошечное пятнышко, и пятнышко это делается столь горячим, что зажигается пламя. Так и здесь: если вы скажете неправду, то направленные на вас флюиды сводятся в точку и могут лишить вас разума, а то и жизни. Флюиды же правды камень не ловит, и потому от правды никакого вреда не будет. Готовы ли вы подвергнуться испытанию? Если нет – мы немедленно расстанемся, причём вы обязуетесь никому не рассказывать о нашей встрече. Нарушать такое обязательство не советую – сами, надеюсь, понимаете, почему. Если же вы испытание выдержите – значит, я попробую вам помочь. Заметьте – попробую, а не обещаю непременную победу.
– Конечно! – стиснула она правой рукой пальцы левой. – Я сказала вам подлинную правду и готова пройти любые испытания.
– Хорошо, – усмехнулся господин. – Тогда оставайтесь в кресле. Я встану за вашей спиной, приложу камень к голове и буду задавать вопросы. Если вы солжёте, камень покраснеет, и мы немедленно прервём наш опыт. Может быть, в этом случае удастся хотя бы частично сохранить ваш рассудок.
Так они и сделали. Встал он за креслом, взял цепочку с камешком, поднял чуть выше её головы. Мне отлично всё было видно – кресло гостевое стояло как раз напротив двери в чулан.
– Вас действительно зовут Анигалайи, вы действительно живёте на Второй Ткацкой? Отвечайте лишь одним словом. Да или нет?
– Да! – громко сказала она. Камешек оставался зелёным.
– У вас действительно есть семнадцатилетний сын Хаузири?
– Да!
И вновь камешек ни во что не окрасился.
Короче, сколько он её ни допрашивал, а камень как был зелёным, так им и остался. Видно было отлично – солнце скрылось за тучкой и лучи его не мешались. А я ещё подумал тогда: не приведи Творец, чтобы господин меня вот так через камешек допрашивал. Ужас ведь что выйдет… Если, конечно, камешек и впрямь зачарованный, а не обман всё это. Сами понимаете, братья, и такой расклад я исключить не мог.