Ну, вот, кажись, и жилье моё новое. На сколько я, интересно, тут застряну?
Барак колонки – это длинный коридор с покрашенным в тот самый, хорошо знакомый всем цвет баклажанной икры деревянным полом. Цвет пола в школах, больницах и тюрьмах.
По двум сторонам коридора – комнаты-ячейки. Соты, наполненные колонистами. Завтра в шесть утра великая страна их снова востребует.
Пришло время делать выбор.
Рванув первую же дверь, я вдруг сразу оказался на ярко освещённой сцене. На меня уставилось несколько пар недовольных глаз. Глаза источали неприветливую энергию. Обладатели глаз сидели вокруг небольшого столика. Столик украшали кильки в томатном соусе и колода карт. Мне показалось, что я уткнулся носом в картину «Псы играют в покер».
Рассмотреть их в достойных читателя деталях не удалось – какая-то грубая сила толкнула меня в грудь, и я снова очутился в коридоре с баклажановым полом.
В покер поиграть сегодня, видимо, не придётся. Хрен с ним. Главное чтоб в коридоре, продуваемом всеми ахангаранскими цементными ветрами, теперь спать не пришлось.
Мысленно перекрестившись – я толкнул следующую дверь.
Там, положив на тумбочку арестантскую газетку «Вакт» пил чай человек удивительной худобы и огромного роста.
Он мельком глянул на меня и тут же вернулся к своей медитации на стену барака. Иногда он прерывался, чтобы с хрустом сломать в костлявом кулаке сушку, и медленно, будто сделанную из золота, осторожно перенести её по крохе в свой по шагаловски кривой рот.
– Откуда сам?
Костлявый вопросил не отрывая глаз от покрашенной в мечтательно-голубой цвет фанерной стены.
– Ташкентский.
– Понятно, что ташкентский. Поэтому и Ахангаран. Все мы тут – ташкентские. С зоны-то, с какой подняли?
– Папской.
Это слово «Папской» я произнёс с лёгкой нежной ностальгией – будто говорил о месте, что пришлось покинуть против своей воли, и о котором я ещё долго буду скучать.
– Блатной?
По вопросу я понял, что мой мумифицированный собеседник из красных – блатные никогда не пользуются этим термином.
– Конечно же, нет. Нарядчик я.
– Нарядчик?
Похоже, удалось вызвать его интерес. Повернулся и рассматривает. Может – и сушек теперь даст?
– Нарядчик. Промзоны.
– И сколько там у вас в Папе пыхнуть нужно за эту должность?
– Да никто не рвётся-то особо. Типа – западло.
– Бараны. В Каршах в очередь выстраиваются. Да ещё и пыхтят.
– Так ты с Каршей? – сразу стала понятна его худоба: и что, правда, там настоящий концлагерь у вас?
– Кому – концлагерь, кому – хуже. Я завхозом жилзоны там ехал. К самому Кулумбетову без стука заходил.
Так-то. Правильный был Хозяин. Справедливый.
Я вспомнил все, что слышал о «каршинском казахе» Кулумбетове и вздрогнул. У него мог бы поучиться сам рейсхфюрер Генрих Гиммлер. Во времена СССР – каршинские зоны – общая и строгач, были одними из самых чернючих, блатных зон.
Юртбаши тогда, кажется, был первым секретарём каршинского обкома партии, ага. А вот сбросив иго империализма, решил из каршинских синекур сделать показательные лагеря.
Подозреваю братские представители казахского народа сыграли тогда роль латышских стрелков Ильича. Они работали за деньги и им было насрать на боль и чаяния узбекского народа. Хотя, думаю, вольные сыны степей кровожадней любого латыша будут. Потомки чингиз-ханов.
– Его вроде перевели в Жаслык, в новую политическую?
– Перевели. Перевели отца родного! Он там их воспитает, вовчиков долбанных. А к тебе-то, когда родня приедет? Можно прямо сейчас позвонить с дежурки, менты разрешают. Они вообще, как денежные у тебя, родители-то? Бизнесмены, небось, а?
Он подмигнул и снова с хрустом принялся обрабатывать сушку.
– Да какое там…денежные, мать-пенсионерка. Отец – бросил нас, когда я родился.
Сейчас я тебе всё выложил на блюдечке, морда завхозная.
– Мать? Пенсионэрка? А… Дык, ты иди, иди тогда. Там по коридору – ещё один дурик папский. Суд у него на днях. Отчалит – всю хату сам и займёшь. Жарь, бродяжня. Попутного ветра тебе в душу.
Сушки он мне так и не предложил, а я, сглотнув, двинул дальше по баклажановой дороге искать второго папского дурика.
Им оказался Вован. Человек без шеи. Это бывает у бывших спортсменов, когда они перестают спортом заниматься. Эдакая былая мощь, под слоем все уравнивающего жира.
Вован был подручным оружейного мастера Дончика с папской промки. Каждый раз перед большим шмоном оперов или режимников на промке, я регулярно появлялся в их каптёрке, где они работали над очередным самурайском мечом или выкидухой.
Сделав страшные глаза, я шептал: «Убирайте запал, сейчас начнётся».
Знал ли фрезеровщик Вован, что делаю я это исключительно по звонку начальника оперативной части зоны, самолично курировашего маленький цех по производству холодного оружия, или считал меня преданного внутри идеалом правильных пацановских понятий- навсегда останется тайной.
Встретил Вован меня тепло, душевно как родного. Да я и сам обрадовался. С псами играющими в покер и каршинским зомби, мне не было бы так уютно. А в новой тюрьме самое главное в первое время – это психологический комфорт. Нужно время присмотреться, кто есть кто и как она есть, и чётко занять свою нишу. А желательно создать нишу под себя.
Вован вчера прошёл суд. Завтра-послезавтра получит волчий билет и – домой, на проценты. На колонке он провёл полтора года. Эксперт.
Вован поплотнее закрывает дверь комнаты общежития и достает из-под кровати бутылку тёплой «Русской» местного разлива. Там же стоит ещё одна бутылка-близнец.
– Видишь вторую бутылку? Во! Хочешь выпить пузырь – покупай два. Спалишься – отдашь вторую ментам. Колонка!
– А если мне две бутылки надо? Тогда сколько покупать? Три или четыре?
– Ты математику в школе учил, Шурик?
– Колонка, брат, дело такое. Утром как все белые люди – на работу, вечером – обратно в тюрьму. Спасибо, что хоть не строем гоняют, колонной по пять как в зоне. Просчёт здесь – пять раз в день. Хотя ментам иной раз лень на завод тащиться, но могут и спалить, если срулишь куда. Это акт.
Дальше. Документов никаких на руки не дают. На работу сами «трудоустраивают». Если что найдёшь самостоятельно, но они не одобрят – отсосёшь балду. Самое проблемное тут – жрачка. Питанием поселенец должен обеспечивать себя сам.
Стукачей бесплатных – в два раза больше чем на зоне – все хотят на УДО. И первым долгом тут у них святая святых – статья 222. За побег ломают жёстко. У них это пунктик такой.
Так что вот – на колонке самое главное – бабу найти, – наставляет он, она и накормит и постирает, только ласкай ей. Иби. Это главное. Чтоб довольна была. Ей твой Есенин, до звезды. Ей бы жуй подлинней. А с этим у меня нет проблем!
Вован отваливается на стуле с видом уставшего баловня женщин.
– Дык бабу же поить-танцевать нада, а у меня денег сейчас на «пожрать» даже нету!
А что не отложил в зоне что – ли? С твоими – то возможностями. Ха! Да я бы…Вован осёкся – Но…сам знаешь…западло нам нарядчиками служить. А так не ссы. Ты просто ещё не знаешь, как тут лысых нас любят. Бабы ахангаранские. Мужья – кто бухает, кто сидит. Город полумёртвый. Как совок кончился, все заводы закрылись, русаки уехали. Теперь четырёхкомнатная квартира в центре Ахангарана сто пятьдесят баксов стоит. Пустуют целые дома – есть, где разгуляться. А бабы местные, говорю же, они всё знают. Знают, сколько нежности у нас скопилось за годы жизни монашеской. Только иби. Иби.
– Вован, а возвраты в зону при тебе были? Сложно путёвку назад себе выхлопотать в крайняк?
– Валом возвратов. Три нарушения режима подряд – и понеслась душа в рай! Только если в зону возвратом придёшь – чалиться придётся уже до звонка. А здесь – всего год – полтора максимум.
– У меня до звонка – два с половиной, да я их на зоне на одной ноге простою!
– Ты за три нарушения здесь таких харчей огребёшь, что потом на больничке звонковать будешь. Они, суки, поначалу мягко стелют, чтоб привык, не рванул в бега. А потом за свои показатели убивают. Или деньгой платишь за каждый акт. Чем быстрее хочешь спрыгнуть, тем больше пыхтишь. А акт им составить – как два пальца. Сам увидишь. Вован шумно вздыхает и с хрустом добивает остатки корейской морковки.
А так, да – самый быстрый и надёжный вариант возврата – побег. Едешь себе домой, кайфуешь два – три дня и, назад, с повинной. Гарантированная путёвка в зону. Им такие вольнолюбы тут на хер не нужны. Ну, ты не дёргайся пока. Присмотрись. Втянешься.
Поначалу всем назад охота, кроме каршинских. Вован сделал однозначный жест в сторону хаты с кулумбетовским завхозом. Там эти гады освенцим соорудили.
– То есть, если на пару дней в загул двинуть, даже срок не припаяют? Ты это серьёзно? Это же прекрасно, прекрасно!
– Первые две недели они никому не сообщают о побеге. Тебя только опера с колонки будут искать. Технично по адресам шерстят. У них это за праздник – едут в Ташкент на охоту за счёт конторы.
Найдут – все чики-чики, показатели в норме. Не найдут – тогда уже в розыск, к гражданским ментам отфутболивают. А это уже брателла, статья, новый срок, суд, следствие, тюряга, вся, короче, канитель по-новой. Для настоящего побега дух нада иметь.
– Да какой там там, Вованя, дух, не колючки, не автоматчиков, сами же утром ворота и откроют! И у меня духу хватит! Я и сейчас прямо через забор махнуть могу.
– Дурак ты ещё совсем.
– От чего же дурак-то? Ну как не убежать, если они утром ворота сами откроют? Сел на автобус и вперёд?
– Так не делается. Помучайся тут месяцев шесть – восемь, и на проценты.
– Я не понимаю, зачем мучиться, если можно завтра же и дёрнуть, по холодку.
– Вот ведь ты шибанутый все же. Как есть звезданутый. Отсидел почти пятерик, пару месяцев, можно сказать, осталось, а ты лыжи надрочил? Смысл какой?
– Смысл? А в чем вообще он есть, смысл? Живём для чего? Умираем для чего? А если, скажем, я за эти пару месяцев на асбестовом заводе рак лёгких себе обеспечу? Тогда что? Тихо умер в кругу скорбящей семьи? Да и не в этом дело. Не в этом дело – ты пойми! Как не убежать из тюрьмы, где нет замков? Как можно в ней сидеть – то? Дверь – то открыта? Вот ведь идиотизм наш в чем! Это же как под гипнозом? Кролик может сбежать, ан нет, сам к удаву в пасть, добровольно. ДОБРОВОЛЬНО, понимаешь?
– Умники. Очкарики. Первые стукачами определяетесь. Вот у нас в классе был один такой – теоретик, блин. Вечно задумается о чем-то, глаза в потолок, и руками, руками все эдак вертит перед собой, будто белку в колесе гоняет.
– Ну и что?
– Да ничего. Пинали мы его всей оравой, пинали, портфель отбирали, ссали на него в туалете школьном, в завтрак плевали. Класса до шестого… наверное. Потом, как пэписьки оперением покрылись – не до него стало.
– Ну а он, с ним-то что? С дуриком?
– А…да…ничего… Уехал. В Питер, кажись. Да-да. Точно. В Питер. Да. Два универа, придурок, закончил подряд. В банке импортном, там же в Питере и работает. Долбоеб. За зарплату.
Вован разлил остатки тёплого пойла в гранёные стаканы. Мне досталось чуть больше, чем вмещается в один глоток, и глотать эту тёплую гадость пришлось дважды. Русская ароги – вот ведь, ну объявили независимость, обозвали водку «арак», ну уж и название поменяйте. Тимуровская там или Навоийская. Нет же – «Русская»! В морду надо за такую русскую бить.
Аж искорёжило всего. В такие неприятные моменты, я всегда чётко понимаю – через короткое время – обязательно стану блевать. Это как бы знак мне свыше – не хочешь сильно блевать позже, выписывай тормоза. Прямо сейчас. А то облюёшься по полной программе. В крайнем случае – утром. Давно водку не пил. Хотя какая там водка? Арак – одно слово. Аркан мать его.
– Вован, а ты знаешь, как по-узбекски будет «бельевая вошь»?
– ??
– БИТ! представляешь, вшу назвали «бит»! Как единицу информации! Двоичные коды состоят из вшей, Вован! А ты обратил внимание, в каком свете теперь выглядит название группы БИТлз? Не жуки бита, а вши! Битники вшивые. Тюремный бит – это типа «быт», но с узбекским акцентом, игра слов, улавливаешь?
Во!!! Я понял, Вован! Я книгу напишу про зону! Да! Название уже есть – «Папский бит»! Хахаха – помнишь вот это:
Ну, как это передать тому, кто не кормил вшей в узбекской зоне, Во-вааан! Я рискую остаться непонятым! Вот где скорбь-то вселенская! Вован!
– Это в голове у тебя вши, Шурик. Ты лучше подумай, как выжить тут! Как пожрать добыть. Без запала.
Вован продолжает духовные наставления.
Каждые полгода на колонке проводят суд. Чтобы на него попасть, надо не иметь ни одного акта. Поэтому менты тут – только и ждут, как жахнуть на тебя акт. Чтобы его же тебе потом продать. Система. А после суда партия колонистов переводится на следующую ступень «свободы» – проценты. Слыхал? «Проценты»– это ты уже дома живёшь.
Но с твоей зарплаты государство высчитывает алименты для себя. Плюс раз в неделю у тебя любезная встреча с участковым, и не вздумай на неё пойти с пустыми руками, обидеть можно хорошего человека.
Раз в месяц потом тебя будут вызывать в РОВД опера, и проморозив часа три – четыре в коридоре, спрашивать о каких-то людях и движениях, о которых ты не имеешь малейшего представления. Любая муть в радиусе десяти километров от твоего адреса, и считай, в этот день на работу ты уже не попадёшь.
Будут колоть и вешать на тебя все, что не попадя, говоря, что почерк преступления сильно похож на твой. Вот такой вот тебе бит. Это называется – «проценты». Это моё будущее. Ну, там хотя бы зарядку не надо делать.
– Какую зарядку?
* * *
– Осуждённый встать! Осуждённый – была команда «подъем!»
Боже! Что же я тебе сделал за кару эту? За что мне это? Голова. Меня кажется долго били по голове вчера. Кто? Голова – сплошная рана и тупая боль после псевдорусской. Вкус во рту как у некрофила – после разминки с несвежим утопленником. Долбаный Вован. Меня сейчас стошнит.
Надо мной склонился сам Хамза Хакимзаде Ниязий. Он поигрывает резиновой дубинкой. Вот ещё – не хватало.
– На зарядку становись!
Тут я должен вам признаться, что утро, эта заря, рассвет и прочая поэтическая хрень – это не моё. Моё утро – чтобы все было нормально, должно начинаться в полдень. А ещё лучше – в час дня. А зарядку, у меня все в порядке – спасибо зарядке, я с детства ненавижу.
Я с утра неадекватен. Утро – это не моё. Все гуманное, законопослушное, рабское и подобострастное во мне ещё спит. Я не только нахер могу послать в эти тревожные часы, я убить могу. Вы лучше не будите меня, ладно? И останемся друзьями.
– Не пойдёшь на зарядку? Тощщна не пойдешь?
– Гражданин начальник, я на усиленном режиме, зарядку не делал. Ты хочешь, чтобы я тут начал корячиться? В шесть часов утра? Тощщна, совершенно тощщна не пойду. Убей меня нахер, начальник!
– Хаарашо. Спи, осужденныйджан, спи. Один акьт есть.
Основоположник узбекского соцреализма тихо закрывает за собой дверь. В зоне за такое вымогательство поднялся бы бунт. Здесь – все боятся остаться без увольнительной в город. Почти граждане уже ведь.
Сейчас мне насрать на граждан, увольнительные и этот прекрасный город. Я просто хочу проспаться.
Я зарываюсь в подушку. Ещё два часа почти до восьмичасового просчёта и развода на работу. Один акт есть. Первый акт.
Занавес.
* * *
Меня «трудоустроили» на литейный завод. По протекции Вована. До перестройки и нового мышления завод делал роскошные чугунные ванны. Хрен такие найдешь где в Европе. Броня Т-34, а не ванны. С места чтоб эту ванну сдвинуть таких жаверов как я, человек шесть надо. Минимум.
Сейчас Сантехлит мёртв. Он напоминает черно-белую фантасмагорию из фильмов Тарковского. Огромные гулкие цеха. Людей нет совсем. Жутковато. Свет сочится сверху, как в древнем языческом храме, сквозь частично выбитые витражи в потолке. И бесконечные ряды черных неэмалированных ванн. Ванны выстроились как гробы на массовых похоронах. Ванны кругом, как разверстые могилы третьеразрядного фильма ужасов. Депрессия Терминатора. Ванный день. Могилы Союза Советских Социалистических Республик.