Там было два зверя! Ни путешественник, ни газета, ни отец прежде не обмолвились об этом ни словом.
— Телица намного меньше, и у нее нет рогов. Это разъяснил мне старик, изобразив ее на ровном слое глины острием гарпуна. В последний раз, когда старик ее видел, она была очень больна. Ее большие, как луны, глаза потускнели, из пасти стекала зловонная пена. Она бессильно покачивалась на волнах, что вздымал ее бык, и ее длинная чешуйчатая шея лежала на маслянистой черной воде, как мертвый питон. Старик считал, что уже тогда она была при смерти. Я спросил, как давно это было. Двадцать раз цвели голубые водяные лилии, лилии со сладкими семенами, из которых баданга пекут хлеб, вот как давно это было. Дважды слышали, как ревел зверь, но никто его с того времени не видел.
Отец сложил на груди громадные руки, прижав к домотканой рубахе черно-белый водопад бороды, и продолжал:
— Двадцать лет! Быть может, думаю я, старик мне солгал! Последний день пути близится к концу. Старик жестами показывает, что мы приближаемся к озерам. Я забираюсь на высокую мафуру, цепляясь за дикую смоковницу, которая сплелась с нею в смертельном объятии.
Отец сплюнул на раскаленные угли.
— Не далее чем в миле я вижу двойные озера, окруженные поросшими высокой травой топями. Черные блестящие воды пригрели на груди новую январскую луну, и голубую звезду под ее серпом, и на воде нет ни ряби, ни следа зверя, большого или маленького… И я презираю себя, сына честных буров, обманутого лживыми словами черномазой обезьяны. Я спускаюсь вниз, и вдруг в ночи слышится долгий, гулкий, громоподобный, ревущий рык, не похожий на голос любого известного мне зверя. Трижды звучит он, и старик-баданга, сидя на корточках меж корнями мафуры, кивает своей лысой морщинистой головой, щурится на меня и спрашивает: «А теперь, baas, когда ты слышал — вернешься или пойдешь туда?»
«Аl recht uit!» — отвечаю я. Во мне пробуждается охотничий дух. В ту ночь я перед сном прилежно чищу и заряжаю отцовское ружье.
Я хотел что-то спросить, но слова застряли у меня в горле.
— На рассвете мы подошли к озерам, — продолжал отец.
— Высокие травы и тростники далеко уходят в воду, а затем черный каменный берег обрывается в неведомые бездны.
Тот, кто писал в газету там, в Булавайо, говорит, что озеро было когда-то вулканом, а крошащийся черный камень — это лава. Может быть. Но вулканы — это дыры на верхушках гор, а озеро лежит в долине, и тот, кто писал в газету, там никогда не бывал, иначе знал бы, что озер два, а не одно.
На следующую ночь мы расположились лагерем на каменном поясе, что разделяет два озера, но ничего не услышали. Мы поужинали поджаренными зернами и личинками — у старика был с собой маленький мешочек. Огня мы не зажигали: духи мертвых баданга любят греться у костра. Они отравили бы нас своим ядовитым дыханием. Так сказал старик, и я подчинился. Моей мертвой не нужен был костер — она пребывала со мной всегда…
Весь день и всю ночь мы ничего не слышали и не видели. Но наутро, когда царило полное безветрие, по верхнему озеру, имевшему в ширину около полутора миль, прошла высокая волна; тростник на берегу был до половины залит водой, словно мимо проплыл пароход, на спокойной воде появились маслянистые пятна накипи, каждое с амбарную дверь, а в воздухе повис странный холодный запах, но больше ничего…
Ничего — до заката следующего дня. Я стоял посередине каменного пояса, между двумя озерами, повернувшись спиной к кроваво-красным чудесам неба на западе и, заслоняя глаза рукой, смотрел туда, где что-то накануне разделило воды, как пахарь разваливает землю плугом. Я почувствовал, как сзади на меня упала тень, обернулся… и увидел… Almachtig!
Я затаил дыхание. Наконец-то, наконец-то!
— Я не трус, — произнес отец своим низким гулким басом, — но то, что я увидел, было ужасным. Старик-баданга ринулся прочь, как антилопа. Я слышал, как он ломился сквозь сухой тростник. Рогатая голова зверя была размером с фургон; она подрагивала на змеиной шее, и шея та была выше всех растущих на топях мафур, а глаза словно высматривали крошечное человеческое существо, пытавшееся спастись бегством.
Voor den donder! О, как взлетают столбы водяной пыли, когда великий зверь бьет по волнам крокодильим хвостом! И голова его похожа на голову крокодила с рогами носорога, а тело как шесть бегемотов, сложенных вместе. Он покрыт броней из чешуи, желто-белой, как чешуйки проказы, ласты у него, как у черепахи. Господь всемогущий, что за зверь! Я забываю о ружье, которое держу у бедра, я могу лишь стоять и смотреть. В ноздри втекают холодные плотные облачка зловонного мускуса, перепонки в ушах разрываются от рева зверя. Ах! он вздымает волны, с ног до головы окатывая меня водой пополам с клейкой слизью и маслянистой пеной.
Почему существо не заметило меня? Я не пытался спрятаться от этих громадных желтых глаз с чешуйчатыми веками и полукруглыми зрачками, я застыл, как каменный идол. Возможно, это и спасло меня. Быть может, я был слишком мал и недостоин такой великой ярости. Знает лишь Он, Тот, кто в начале дней создал подобных зверей, дабы бороздили они воды. Тот, кто оставил одного из них жить, дабы узнал наш мир, мир пигмеев, какими были создания прошлого. Я не знаю. Я оглох от рева и громовых ударов гигантского хвоста по воде, я весь промок от летевшей из пасти пены, меня душило зловоние. Но я не сводил глаз со зверя, изливавшего свою ярость, и мало-помалу я начал понимать.
Трудно видеть такую боль, такие страдания. Другой на моем месте так бы и подумал. Когда он наконец успокоился и недвижно лег на вспененную черную воду, хватило бы одной пули, одной пули из слонобоя в его маленький глупый мозг за громадными, как луны, глазами, и все было бы кончено…
Но я не выстрелил!
* * *
Казалось, прошли часы, прежде чем отец вновь заговорил, хотя минутная стрелка на часах с кукушкой сдвинулась лишь восемь раз.
— Нет! Я не стану стрелять! Я не избавлю зверя, динозавра, бронтозавра или как там еще зовут это создание, от мук, что обречен терпеть я. Меня от них никто не избавил!
«Пусть живет! — сказал я. — Пусть ищет ее в безднах, что не промерить никаким лотом, лишенный утешения, лишенный надежды! Пусть год за годом поднимается к солнцу и весеннему ветру сквозь мили и мили черной воды, и не находит ее вплоть до скончания мира! Пусть тщетно зовет ее в одинокие ночи, пока День и Ночь не сольются воедино в гласе трубы Страшного Суда и Время не перестанет существовать!»
Бах!
Огромная рука грохнула по массивному столу из паркии, развеяв чары, что заставили меня онеметь.
— Я… я не понимаю, — услышал я свой детский голос. — Почему Великий Зверь был так печален? Кого он звал?
— Свою умершую подругу. Ее кости торчали на мелководье в нижней оконечности второго озера, как побелевшие доски разбитого корабля. Они, Он и Она, были последними в своем роду на земле, и потому он познал одиночество, и не избудет его, пока смерть не принесет забвение и покой. Ветер утих, мой мальчик, дождь перестал, и тебе пора спать.
На поиски динозавров Африки
Иоганнесбург, Южная Африка
«Глубоко в сердце таинственной Африки, на берегах дрожащего, склизкого, вязкого болота шириной в сотни миль, рядом с зарослями тростника и фантастически извивающимися кустами с тусклыми, умирающими листьями, чьи корни уходят на тридцать футов в глубину, лениво ворочается гигантское чешуйчатое тело последнего в мире бронтозавра, последней живой особи чудовищного зверя, который бродил по каменноугольным лесам Пенсильвании 50,000,000 лет назад».
Подобные поразительные истории украдкой, хоть их и встречают презрительным смехом, добираются до городов южного континента из экваториальных джунглей.
Два десятилетия назад группа белых поселенцев в пробковых шлемах впервые прорубила путь сквозь колючий кустарник и баобабы к землям, лежащим к северу от Родезии. Длинная процессия черных как смоль, голых, улыбающихся дикарей взвалила на плечи тщательно отобранный багаж пионеров — особые палатки, предназначенные выдерживать экваториальные ливни (пять дюймов осадков за полчаса), ружья для охоты на слонов, хинин или другие лекарства от тропических заболеваний и скрипящие ящики с амуницией — и двинулась по узким, извивающимся кафрским тропкам в кишащие крокодилами долины. Туземцы пели странные песни на мелодичном языке краалей.
— Приближается Великий, — распевал седеющий старший носильщик, который шел впереди исследователей, выискивая в джунглях оставленные слонами просеки.
— Приближается, — отвечали молодые дикари позади. — Земля трясется под ногами зверя.
Загоревшие на солнце, потные европейцы, шагая в высокой траве буша, поднимали бородатые лица, много недель не знавшие бритвы, и в недоумении переглядывались.
— О чем это они? — спросил молодой человек, покинувший Америку в поисках приключений в стране кафров.
Старый белый охотник, возглавлявший отряд, остановился, пропуская последнего носильщика к внезапно открывшемуся вельду. Среди семифутовой травы бродил носорог и медленно вытаптывал полянку орхидей, каждая из которых стоит в Филадельфии тысячу долларов.
— Вы видели здесь много странных животных, не правда ли? — спросил старший из путешественников, указывая дулом ружья на неуклюжего зверя. Американец кивнул, заметив, что похожее на локомотив тело, рог над мордой и двухдюймовая шкура безусловно выглядят необычно.
— Так вот, друг мой, — воскликнул охотник на слонов, — все носороги, тапиры, киты и броненосцы в мире покажутся вам доброй старой фермерской коровой в сравнении с существом, о котором поют машона.
Быстро надвинулись сумерки, и на поляне под пальмами были поставлены палатки. Туземцы разожгли огромный костер, чтобы отпугивать львов от импровизированной колючей изгороди, охранявшей в темноте лагерь путешественников, и стали готовить на огне свой маис. Отложив старые номера английских и американских журналов, путешественники заговорили о песне туземцев.
— Что такое «Великие»? — спрашивали те, что помоложе, смазывая свои ружья.
— Бог их знает, — пожал затянутыми в хаки плечами старый охотник, который утверждал, что пробирался на север в такие места, где не бывал ни один европеец. — Но можете мне поверить: хотя ни один белый и не видел этих животных, все туземцы о них говорят и твердо верят, что они существуют.
«Великие» оказались подходящим предметом для беседы под аккомпанемент шакала, лаявшего далеко в темноте на Южный Крест. Пионеры прошли сотни миль на север, к неведомым землям у экватора, где побывали, оставив лишь скудные описания, Стенли и Ливингстон. Последние поселения белых остались далеко позади тропы, протоптанной носильщиками в буше. Забытые финикийские золотые копи, заросшие громадными столетними деревьями, кафрские краали с соломенными хижинами, горные цепи, населенные бабуинами, прерии, на коричневой траве которых едва можно было разглядеть львов — бесконечный Африканский континент поворачивался к ним все новыми гранями.
Гром в дрожащих пальмовых лесах, огромное белое облако, поднимающееся на тысячу футов в голубое тропическое небо, миля в ширину и 450 футов в высоту: путешественники достигли чуда, известного всему миру даже в те дикие времена под названием водопада Виктории. Повсюду на глинистых берегах грелись гиппопотамы и крокодилы, а величественная река Замбези спешила мимо окаймленных пальмами заливов к пропасти на своем пути к далекому морю.
Экспедиция приближалась к землям Великих. Крошечное поселение белых у водопада, где жили топографы, занятые на строительстве железной дороги Кейптаун-Каир, не задержало исследователей надолго.
Баротсе с пучками густых волос на голове, напоминавшими подстриженную садовую изгородь, забрали тюки у верных носильщиков-машона, певших песни о Великих. А те зашагали домой, позвякивая зажатым в кулаках драгоценным серебром (в бусах кафров нет карманов); до родного крааля им оставалось пройти всего ничего, около 600 миль.
Однажды вечером молодой американец подошел к костру и под звуки барабанов сказал:
— Парни, это существо — старина бронтозавр, последнее доисторическое чудовище, дожившее до наших дней. Представьте себе, какая будет сенсация, если мы поймаем одного. Мы должны попытаться.
— Ты слышал о больших зверях, что водятся там? — спросил молодой путешественник, указывая на отдаленную полосу глухого леса, к которому направлялся караван.
Старший кафр улыбнулся, показав остро подпиленные зубы, потряс большими медными кольцами в ушах и с волнением ответил:
— Большие звери — да, большие как никакой зверь. Тело как слон, маленькие ноги как крокодил, шея как жираф, рот… — две черные руки раскинулись во влажном воздухе, показывая огромный зияющий провал.
В ту ночь носильщики-баротсе вновь пели об ужасе Великих. Пионеры дошли до самых дальних уголков джунглей и наконец увидели крутые скаты крыш крааля, где правил вождь баротсе с незапоминаемым именем.
Толстый, лоснящийся черный Король сидел под пальмовым деревом. С его толстой шеи свисали бусы и кости; любимая жена обмахивала его рыхлое потное лицо опахалом из обезьяньих хвостов. Исследователи миновали хижины и вышли на открытую утоптанную площадку.
— Я приветствую белых людей, — пробормотал вождь. — Что надобно им?
— Мы ищем Великих, — ответил старый охотник.
— Далеко, вверх по реке Кафуэ, обитают они. Мой индуна (советник) отведет вас туда.
Путешественники забрались в узкие, шаткие каноэ. Голые черные гребцы взялись за весла, распевая песню, и лодки понеслись по бурной широкой реке. Порой из воды выглядывала зловеще оскаленная морда крокодила. Европейцы смотрели на проносящийся мимо них по обеим сторонам реки лес и прислушивались к его шорохам и эхо, надеясь увидеть длинную чешуйчатую шею и стеклянные глаза чудовища, жившего 50,000,000 лет назад.
— Дальше я не поплыву, — воскликнул храбрец, которого вождь назначил проводником. За изгибом реки лодки со звуком «рррррп» вылетели на покрытый галькой и илом берег; черные носильщики радостно соскочили на скользкую, но твердую почву, подальше от крокодилов. Путешественники достигли громадных и таинственных болот Кафуэ.
Блестящие зеленые топи, поросшие тростниками, уходили на север. На поверхности стоячих вод цвели лилии. Змеи извивались между зловонными тропическими растениями. Гниющая трава сбилась в плотные, как войлок, плавучие островки. На отмелях между кустами дремали бегемоты; их плотные шкуры блестели на солнце.
— Осторожней!
Предприимчивый американец чуть не угодил в податливые и предательские зыбучие пески Кафуэ.
Много недель исследователи шли по краю болота, рубя обвивавшие мертвые стволы лианы, выбрасывая в грязь лишний груз и зажигая большие костры, чтобы отпугнуть животных, чьи сверкающие глаза жутко глядели из ночной тьмы. Однажды утром старшина носильщиков пошел за съедобными орехами. Он не вернулся. Трава на берегу болота была запятнана кровью, на мягкой глине в нескольких ярдах от воды виднелся отпечаток лапы — длиной в пять футов.
— Ошибки нет, — сказал старый охотник. — Когти, широкие чешуйчатые лапы, длинная полоса раздавленных тростников шириной в двадцать футов, уходящая во внутренние таинственные области Кафуэ.
— Могу поклясться, что это след бронтозавра, — отозвался американец, и ему ответили из леса испуганные голоса баротсе, торопившихся покинуть землю Великих.
Исследователи дальше не пошли. Туземцы тряслись от ужаса, зловонные болота грозили болезнями, припасы были на исходе после многих дней пути — и охоту пришлось прекратить. Экспедиция повернула назад, к далеким селениям. Каноэ летели вниз по реке, ужасные болота Кафуэ таяли вдали, и все радостней пели баротсе.