— Турки в этот раз перешли все границы в своей злобе, — проговорил он, отходя назад.
— На этот раз это сделали не турки, — как бы между прочим заметил Влад, продолжив осматривать поле боя.
Гэбриэл подошел ближе, всматриваясь в лица несчастных. Сейчас сложно было сказать, кем являлись эти люди: запекшаяся кровь, грязь, опухоли от ударов изменили тела практически до неузнаваемости, но что-то в чертах одного человека показалось ему знакомым. Вглядевшись в знаки на его одежде, юноша понял, что несчастный когда-то был стрелком, а потом его как громом поразило:
— Этот тот человек, который ранил тебя во время вылазки.
Молчание стало ему ответом.
— А кто эти люди? — добавил он, указывая на остальных.
— Это те, кто сопротивлялся дольше остальных, но не волнуйся, они были уже мертвы к тому времени, как я их отыскал, — коротко ответил Владислав, посмотрев на своего друга.
— Да что с тобой?! Ты всегда говорил о том, что даже врага можно уважать, а теперь поступаешь хуже неверных. Это же твой народ! Валашские отряды, вставшие на защиту своей земли!
— Это предатели, осмелившиеся свергнуть правящую династию. Так пусть все знают, какая судьба постигнет тех, кто смеет бросить мне вызов.
— Предатели?! Влад, очнись. В большинстве своем это обычные крестьяне, знать не знавшие ничего об этом перевороте. Им все равно, кто стоит над ними: предел их мечтаний − хороший урожай, короткая зима и терпимые подати. Они не принимают участи в интригах бояр, но отдают свои жизни, участвуя в их мелочных распрях. Да очнись же ты! — он ухватил его за плечи и с силой встряхнул.
В этот раз тихое спокойствие карих глаз поглотил огонь синих. Ван Хелсинг, будто обожженный, отшатнулся от друга, выпустив из своей хватки.
— Я не понимаю тебя, Гэбриэл! Еще несколько часов назад мы бились плечо к плечу. Ты проявил не меньшую доблесть на поле брани, чем я. Спас мне жизнь, убив того солдата, своего земляка, и десятки других, осмелившихся бросить тебе вызов. Так почему ты упрекаешь меня сейчас? Твои грехи не меньше.
— Да, я убивал, но не упивался жестокостью, как ты. Я видел твои глаза, в них не было ни сострадания, ни жалости. Они боялись тебя, бежали прочь, а ты добивал поверженных. Тебе нравилось видеть их страх, нравилось убивать.
— Если не убить предателей, окрепнув, они вновь схватятся за оружие. Правитель должен править железной рукой, чтобы навести порядок в своих землях.
— Правитель должен обладать милосердием и прощать, — теряя контроль, вскричал Гэбриэл.
— Милосердному правителю не дано править долго. Власть держится на силе и страхе, лишь тот господарь, чья рука не дрогнет, занеся меч над головой предателей, сможет удержать свою землю. Османы надевают головы предателей на пики перед вратами завоёванных крепостей, остальные делают так же. Нет в мире монарха, который не обагрил бы свои руки в крови, — вцепившись в плечо друга, прошипел он.
В этот момент все мысли в голове Гэбриэла завертелись непрекращающимся круговоротом. С одной стороны, он понимал, что слова друга, какими бы жестокими они не были, не лишены логики. Монарх, не способный защитить свою власть мечом, быстро ее лишался, но, с другой стороны, Влад не защищал свой трон, это была не его война, а акт агрессии, свершенный им, в глазах же народа, деяние это все равно ляжет на турок.
— Но это был не твой бой, для кого весь этот спектакль?
Но, проследив за его взглядом, все встало на свои места. Это было предостережение, которое он бросал всем. В его глазах читалась ничем не прикрытая угроза, которую он направлял своим врагам столько лет держащих его в заточении.
— Через неделю мы выступаем в Трансильванию. Предатель слишком засиделся в моих землях. Скоро мы будем дома.
«Я уже и не знаю, где мой дом, друг», — подумал он, неуверенно сглотнув, а вслух добавил:
— Ты все уже доказал, они видели. Надо похоронить несчастных, они храбро сражались.
— Как угодно, — бросил темноволосый юноша и, не оглядываясь, направился к своей палатке, придерживая больную руку.
Ван Хелсинг взглянул на посаженных на кол с видом паломника, склонившегося перед распятием, подняв взгляд на холодные звезды.
— Господи, даруй ему свое милосердие, — прошептал он и направился следом.
***
Султан не обманул: спустя неделю после триумфальной победы над венграми, Владислав Дракула в сопровождении своего друга, а так же хорошо вооружённых турецких отрядов уверенно продвигался мимо заснеженных карпатских склонов к своему родовому замку. Разрозненное, потрепанное в битве валашско-венгерское войско рассеялось по округе, не желая вступать в противоборство с превосходящим их по силе противником, поэтому кроме редких стычек с голодающими дезертирами никакого сопротивления путники не встречали.
Чем ближе они подходили к дому, тем больше Ван Хелсинг замечал волнение, которое периодически отражалось на лице друга. За время путешествия у него не было вспышек агрессии, подобной той, что настигла его в вечер битвы, но что-то в его поведении неизменно вызывало опасения. Все больше времени он проводил в одиночестве, будто разговаривая с собственными мыслями, а, возвращаясь, терзался подозрениями, пытаясь найти предателя, затесавшегося в их стройные ряды.
Гэбриэл неоднократно пытался поговорить с другом, но постоянно наталкивался на стену недоверия, которая с каждым днем становилась все выше и выше. Они забросили верховую езду, охоту, даже столь привычные сердцу дружеские разговоры все меньше занимали его товарища. Днем и ночью Влад грезил о власти, мечтая отомстить предателям, убившим брата, желая вернуть свое положение и достоинство.
Как выяснилось при подходе к замку, венгерский ставленник бежал после поражения союзных войск, поэтому обороной замка руководили лишь несколько бояр, поддержавших переворот. Лишенные поддержки, притока сил они не могли выдержать длительной осады, поэтому спустя несколько дней сдались на милость победителя, раскрыв городские ворота.
В этот момент Ван Хелсингу открылась новая черта характера друга, которую он прежде никогда не видел. Спешившись перед открытыми воротами, Влад упал на колени, целуя родную землю. Столько радости и горечи во взгляде одного человека Гэбриэлу не приходилось видеть никогда. Казалось, все воспоминания и чувства разом навалились на плечи Влада, сметая все стены, которые он так упорно возводил. Его взор с восхищением встречал каждую башню, каждое здание, каждую трещинку в стене. Все вокруг для него было таким родным и чужим одновременно, что юноша, привыкший прятать свои эмоции за непроницаемой маской, никак не мог взять их под контроль.
Он помнил все: каждую комнату, каждое дерево — и теперь, подобно ребенку, радовался тому, что за годы его отсутствия все осталось неизменным, но радости на его лице не суждено было пребывать долго. Войдя в великий чертог, на его челе отразилось холодное выражение, а в глазах запылал огонь.
Первым делом он захотел посетить место упокоения своего брата, павшего жертвой предателей. Его могила находилась на старом кладбище, вдалеке от фамильного склепа. Не было возведено ни памятника, ни креста. За пару лет, прошедших с мятежа, единственным свидетельством того, что здесь захоронен человек, был могильный холм, поросший дикими цветами. Упав на одно колено перед могилой, он что-то прошептал, а потом громче добавил:
— Его похоронили как собаку! Заживо бросили в землю и закопали, и те, кто посмел сотворить такое, заплатят. Кто участвовал в этом? — спросил он, обращаясь к сопровождавшему их старику.
— Господарь, в том деянии многие повинны. Некоторые бояре милости от господ получили: земли чистые, да злато.
— Подать мне списки всех виновных… тех, кто руководил обороной замка привести в большой зал. Их судить я буду лично. Известно, где мой отец?
— С тех пор как хозяин замок покинул, его никто не видел.
— Разошлите гонцов, пусть разнесут благую весть, что земли эти вернулись к истинному владельцу — моему отцу. Разыщите его, — проговорил Влад, собрав горсть земли с могилы брата.
— Будет исполнено, господарь, — проговорил старик, склонившись едва ли не до земли.
Пройдя через старое кладбище, путники вышли на тропинку, ведущую к замку, и стали медленно подниматься, проходя вдоль высоких сосен, наполнявших воздух приятным запахом хвои. Легкий туман стелился по земле, скрывая осеннюю грязь и в тоже время наполняя все вокруг атмосферой таинственности и напряженности, предвещавшей нечто зловещее.
— Что ты собираешься сделать с этими боярами? — спросил Ван Хелсинг, выступая из-за спины друга.
— А что полагается делать с изменниками? Я думаю, ты согласишься, что закон многих стран отводит им самые страшные муки.
— Но кто будет устанавливать степень их вины?
— Они сопротивлялись власти истинного наследника этих земель. И ты был тому свидетелем, тебе нужны еще какие-то доказательства? И не заикайся при мне о милосердии, проявив его в первом же своем решении, — я вколочу первый гвоздь в крышку своего гроба. Предатели получат по заслугам.
— Но все же…
— Что все же?! Они заживо закопали моего брата, лишив его душу вечного покоя, изгнали моего отца, а ты говоришь о прощении, — теряя терпение начал он. — Много лет назад ты говорил, что твою сестру увели в плен. А османы с рабынями не церемонятся, ты не хуже меня знаешь, через что они проходят. Так зная все это, неужели ты не захотел бы отомстить тем, кто посмел над ней надругаться? Простил бы?
Гэбриэл много раз думал над тем, как бы он поступил в этом случае, но никогда не мог дать однозначного ответа, а потому не смог найти слов, способных смирить ненависть, бушевавшую в сердце своего друга, поэтому, чтоб не искушать судьбу дальнейшими спорами, остаток пути они проделали в молчании, поглощенные своими думами.
Когда они пришли в большой зал, пленные бояре уже стояли перед седалищем нового господаря, готовясь принять свой приговор. Не удостоив их вниманием, Влад молча пересек чертог, остановившись у трона, некогда принадлежащего его отцу, и проговорил:
— Я граф Владислав Дракула. Именем Господа господарь Валахии и Трансильвании, наместник моего отца Валерия, в присутствии Бога и людей обвиняю Вас в измене, в пособничестве и убийстве наследника этих земель, а так же в попытках помешать восстановлению справедливости, — проговорил он.
Гэбриэл, слыша решительные нотки в речи своего друга, в душе оспаривая его решение, не мог не восхититься силой и зловещим очарованием его голоса. Все присутствующие, будто заколдованные, воззрились на него, впитывая каждое произнесенное им слово. Высокий, статный, мужественный, он будто был рожден для того, чтобы править, заставляя трепетать малодушные сердца.
— Наказание за измену сурово, а посему я приговариваю Вас к смерти. Сейчас Вас отведут на исповедь, где вам будет дана последняя возможность покаяться в своих грехах, а после в присутствии всего народа вы будете посажены на кол перед воротами замка.
— Ты не можешь, дай им возможность высказаться… Они имеют право привезти доводы в свою защиту, — выпалил Ван Хелсинг, рванувшись к другу, но, выставив вперед ладонь, Влад остановил его, давая понять, что не потерпит пререканий. Услышав этот приговор, один из бояр упал на колени, моля о пощаде, но господарь, решивший первым же приказом проявить жесткость, был непреклонен.
— Господарь, — вперед выступил бей, сопровождавший путников вместе с султанскими войсками, — смею напомнить тебе об уговоре: это традиция, которой придерживались многие поколения господ.
— О чем он говорит? — прошептал Ван Хелсинг, склонившись над другом.
— О залоге, — прошептал ему в ответ Дракула, поправив выбившуюся прядь.
— Сколько? — тоном заправского торговца, спросил Влад.
Воевода немного замялся, но окинув взглядом зал, проговорил:
— Сто человек.
По залу пробежал ропот неудовольствия, но, столкнувшись с решительным взглядом своего нового правителя, никто не проронил ни слова. Такова традиция, принятая не только в Трансильвании, но и во всех подчиненных османам землях.
— Ты не можешь отдать этих детей, — выпалил Ван Хелсинг, хватая друга за локоть. — Вспомни, ты говорил, что никогда не обречешь на рабство другого человека потому, что прекрасно знаешь, что такое жить в плену, а теперь сам выбираешь такую судьбу для сотни таких мальчиков, как ты. Очнись, Влад. Где тот человек, который столько раз спасал меня? Где тот юноша, который старался помочь тем, кто нуждается в помощи? Тот мужчина, который стоит сейчас передо мной, не обладает даже тенью его доблести. Посмотри, жажда власти тебя пленила, месть тебя слепит. Очнись, друг. Ты не можешь так поступить.
— Гэбриэл, я готов слушать тебя, но не смей перечить мне в присутствии моих подданных. Не смей подрывать мой авторитет, иначе я забуду про годы дружбы, и твой не в меру острый язык будет красоваться на воротах замка, — прошипел он, пропитывая каждое слово ядом.
— Я смотрю на тебя, но не вижу своего друга. Он погиб в день битвы, и я всей душой скорблю по нему, — бросил Ван Хелсинг, направившись к выходу.
— Гэбриэл, надеюсь, что мы больше никогда не встретимся, потому что при следующей встрече один из нас умрет, — проговорил он, рухнув на стул.
Юноша молча кивнул, прощаясь не со своим другом, а с частью себя, навеки похороненной в его душе, прощаясь с жизнью, которую он подарил ему, прощаясь с братом, чья кровь до конца дней останется в его жилах. Пройдя под каменными сводами старого зала, он остановился, наградив товарища последним взглядом, и ушел, чтобы никогда не возвращаться.
***
В секунду эту время замерло в округе, чтоб горести не придавались друг по другу, когда-то верные соратники, друзья, теперь — враги, но Бог им в том судья. И дух разлада в этот миг в чертоге каменном возник, и, описав победный круг, остановился в центре вдруг, обведя глазами зал, громогласно он сказал:
— Я знаю, что ты здесь, явись мне, Отче! Вновь ход за мной — нет больше дружбы прочной. Я мастерски расставил все свои ловушки, но ты поверь, все это — лишь игрушки. Необратимых я событий запустил круговорот, представь, сколько невинных душ теперь ты встретишь у ворот. Падут они все жертвами божественного спора, однако, жаль, что не нашли мы выхода иного. Мне до победы ведь остался шаг, пара ходов — и вскинешь ты свой белый флаг. Но впрочем мне не стоит торопить события — предвижу я кровопролития. Сыграем мы с тобой в добро и зло, жаль пешек — им не повезло.
— Рано празднуешь победу, мрачный друг, — ты не замкнул еще порочный круг. Пока что я лишь созерцаю безучастно, но если в бой вступлю, могу спасти несчастных.
— Всегда ты херувимам говорил, что разум человеку подарил, чтоб мог их род сам принимать решения, дал волю, чтоб могли они сражаться с искушением. Я им исправно создаю преграды, не требуя взамен большой награды. Но коль вмешаешься ты в череду событий, твоя теория окажется разбитой. Ты подтвердишь тогда при всех, что Сатану постиг успех. Ведь сами не смогли твои творенья достигнуть высшего спасенья. Признаешь ты, что человек растратил попусту свой век: погряз он в лицемерье и разврате, в войне пошел брат против брата. Тогда к чему весь этот спор? Помилуй, Боже, что за вздор?
— Лукавый змей, ты мне бросаешь яблоко раздора?
— Ни в коем случае, хочу лишь избежать позора. Коль снимешь безучастия ты маску, потерпишь сразу горькое фиаско. И знай, что в этот самый миг всю землю огласит мой триумфальный крик. Хотя признаюсь, что столь легкая победа меня займет лишь до обеда, а после я начну скучать — сердца людские изучать. Найду себе я новую забаву, над смертными спланирую расправу, но в тоже время этот спор ласкает мой тщеславный взор. Он мне больше интересен, в этом я с тобою честен. Хочу продлить игру я эту, прошу: прислушайся к совету. Коль непоколебима твоя вера в человека, сними с него свою опеку.
— Стоял я за его спиной из века в век и знаю точно, что способен человек, что создан был по образу Творца, тебе сопротивляться до конца. Признаюсь, что юнец сошел с дороги правой, поддавшись мести, выбрал путь кровавый, но все же вижу в нем я светлое начало и совесть, что в душе его отчаянно кричала, пока ты в кровь ему свой сладкий яд вливал, устами грешными победу предрекал.