Нет, никогда этот негодяй не коснется ни одного су их сбережений! Никогда!
Мария, обычно такая покорная, из любви к мужу вмешивалась в его ссоры со стариками. И после отъезда Кюрли в доме воцарялась глухая вражда.
В одно июльское утро, три года спустя после свадьбы Марии Приютской, булочник Дюссо постучался, как обычно в это время, в дверь к старикам Лепин. Ему никто не ответил. Удивленный, он постучал сильнее и приложил ухо к двери. Изнутри не доносилось ни звука. Булочник уже собирался уходить, как вдруг заметил, что дверь не заперта на засов. Недоумевая, он слегка толкнул ее, и она приоткрылась, но не до конца, ей помешало что-то мягкое. Тогда булочник изо всех сил налег на дверь плечом.
Зрелище, представшее его глазам, заставило его содрогнуться от ужаса. Все в доме носило следы дикой борьбы: стол и стулья были опрокинуты, стенные шкафы разворочены. Старик и старуха Лепин были мертвы. И везде, по всем углам кухни, среди разбитой вдребезги посуды, валялись банкноты и монеты. Мамаша Жозафат застыла в дикой позе, прижимая к груди глиняный черепок, это был осколок супника. У печки, покачиваясь из стороны в сторону, сидела Мария Приютская.
Так ее и нашли представители власти, прибывшие на место преступления, судорожно сжимавшей окровавленный топор, с которого по капле еще стекала кровь. Ее подвергли допросу. Нет, ее мужа не было дома. Она уже два месяца не видела его… Должно быть, плавает где-то в Атлантическом океане. Вчера ночью из-за денег вспыхнула ссора, более бурная, чем все предыдущие… Ответы у Марии вырывали с трудом, слово за словом; казалось, ее поразил столбняк. Когда наконец добрались до самого преступления, она, как бы очнувшись, прямо посмотрела допрашивающим в лицо и заявила:
— Кровь бросилась мне в голову, я схватила топор и давай рубить их, рубить!..
Ничего больше от нее нельзя было добиться. Ее отправили в тюрьму в соседний город. Судебный процесс был назначен на первые числа ноября.
Процесс наделал много шуму. Прокурором был назначен метр Галибуа. Молодой, честолюбивый, с хорошо подвешенным языком, метр Галибуа уже стяжал себе славу лучшего специалиста по уголовным делам. На процессе Марии Приютской он впервые выступал в роли прокурора. Он позаботился о прессе. Самые отвратительные подробности убийства излагались местными газетами под огромными заголовками.
Когда в сопровождении двух надзирательниц появилась Мария, зал суда был битком набит. Она похудела. Темные круги под глубоко запавшими глазами придавали ее угрюмому лицу еще более отталкивающий вид, а на ее могучие руки, настоящие руки душительницы, убийцы, невозможно было смотреть без содрогания.
Начался допрос свидетелей — булочника Дюссо, соседа стариков Лепин, портнихи. Адвокат, маленького роста раздражительный человечек, снедаемый житейскими заботами и бравшийся за любые дела, лишь бы прокормить вечно больную жену и семерых неугомонных ребят, явно нервничал и говорил крикливым, пронзительным голосом.
Метр Галибуа был уверен в себе. Никто не сомневался в виновности Марии. Тем не менее свидетельские показания школьной учительницы вызвали некоторое замешательство. Свидетельница, старая дева с бараньим профилем и плоским носом, жила по соседству со стариками Лепин. Она показала, что в вечер убийства сидела у окна своей спальни и предавалась созерцанию ночи, как вдруг какой-то шорох нарушил ее мечтания. Когда она высунулась из окна, ей показалось, к великому ужасу, что чья-то тень отделилась от стены. Пригвожденная страхом к месту, не в силах позвать на помощь, она все же заметила, тень скользнула и исчезла за домом Лепин. Дрожа всем телом, она наглухо закрыла ставни, заперла дверь на засов, ни жива ни мертва улеглась в постель и не шевелилась до утра. Она готова была поручиться, что тень принадлежала мужчине. К сожалению, страдая сильной близорукостью, она не в состоянии дать точного его описания.
Когда учительница умолкла, по залу разнесся шепот. Кто был этот таинственный бродяга? Соучастник? Что происходило в тот вечер в доме у стариков Лепин? Процесс принял новое направление.
Когда метр Галибуа поднялся, он был весь улыбка. Широким изящным жестом, взмахнув рукавами своей мантии, словно летучая мышь крыльями, он стоял перед обвиняемой и с язвительной усмешкой, в упор смотрел на нее. Выступление его изобиловало хитрыми домыслами, ироническими словечками и двусмысленными намеками на романтические души иных перезрелых девиц, которым, вполне естественно, мерещатся в лунные ночи волнующие силуэты мужчин. Его речь была столь убедительна, что бедная учительница смутилась, стала путаться, наконец разрыдалась, и ее показания свелись к нулю. Адвокату оставалось одно — сослаться на невменяемость обвиняемой. Несколько экспертов высказали свои соображения в пользу этой версии, употребляя специальные термины, так что никто ничего не понял. Сделав должные наставления подзащитной, адвокат попросил затем подвести ее к местам для свидетелей.
Вначале все шло хорошо. Мария казалась растерянной, сбивалась в своих ответах, отвечала нечленораздельно до того момента, пока прокурор в свою очередь очень мягко не спросил ее:
— Расскажите нам своими собственными словами, как вы убили супругов Лепин.
Тогда, словно очнувшись от сна, Мария воскликнула своим сиплым голосом:
— Кровь бросилась мне в голову, я схватила топор…
Произнося эти слова, она подняла руку, как будто действительно потрясала орудием убийства. В публике раздался пронзительный крик — какая-то женщина упала в обморок.
На следующий день начались прения сторон. Метр Галибуа превзошел самого себя и в своем выступлении достиг вершин красноречия. Он нарисовал ужасающую картину жизни Марии Приютской. Неизвестные родители подкинули ее на ступеньки яслей, детство Марии прошло в серых стенах сиротского дома, без радостей, без ласки. И вот она становится приемной дочерью людей, правда весьма честных, но простых и грубых. Прокурор описал, как обездоленная сирота вынашивала ненависть в своем сердце… И вот, с негодованием воскликнул он, за этим упрямым лбом зреют разрушительные замыслы! Мария Приютская, угрюмая, замкнувшаяся в себе, ждет своего часа. Она выжидает минуту, когда она сможет наконец насытить свою злобу, излить мстительное чувство горечи, клокочущее в ее душе, словно лава. И наконец, происходит взрыв. Однажды, в прекрасную летнюю ночь, в том самом доме, под той самой кровлей, где ее приютили, она встает, поднимает топор и изо всех своих сил рубит, рубит до изнеможения. Совершив преступление, она садится и ждет, безучастная, без сожаления о случившемся… — И прокурор, увлеченный своим рассказом, продолжал:
— Посмотрите на нее: мрачная, бесчувственная, отталкивающая своим невероятным уродством! Ибо поистине небу было угодно придать этой грешнице наиболее отвратительные черты греха. Говорю вам, посмотрите на нее! Она ждет невозмутимо. Но судьба ее предрешена. Она вступила на путь преступления как существо, страдающее от жажды, идет к источнику, который утолит его.
Прокурор сел. В зале воцарилась тишина точно в церкви. Наступила очередь защитника. Пискливым голоском он стал говорить о помешательстве Марии, о том, что она сбилась с пути: его речь была путаной, он часто повторялся. Для всех было очевидно, что он спешил поскорее закончить это дело, что и он поверил в виновность своей подзащитной. Казалось, что он готов был извиниться за свое присутствие в этом зале.
Присяжные удалились для совещания и через десять минут вернулись. Обвиняемая была признана виновной. Глаза присутствующих устремились на Марию. Она сидела неподвижно. Судья произнес:
— Обвиняемая, встаньте!
Мария поднялась и, решив, что ее опять хотят заставить говорить, начала:
— Кровь бросилась мне в голову, я схватила топор…
Ей не дали говорить. При глубоком молчании зала судья огласил приговор. Когда он закончил традиционной формулой: «Женщина Мария Бошан, вы приговариваетесь к смертной казни через повешение и будете висеть, пока смерть не наступит…» — зал бешено зааплодировал.
За три дня до казни я посетил Марию в ее камере. Не знаю, право, что привело меня туда, но это чувство было сильнее меня. Думаю, что причиной было какое-то смутное сомнение, вызванное показаниями школьной учительницы, а быть может, просто жалость к обездоленному, беззащитному, глубоко одинокому существу. Она, видимо, была удивлена. Она приняла, не поблагодарив, сласти, которые я ей принес, и на мои вопросы отвечала односложно.
— Мария, еще есть время, если вы хотите в чем-то признаться. Кто был тот человек, которого видели бродившим около вашего дома в ночь убийства?
На одно мгновение у нее засветились глаза, как в темноте зрачки у кошки. Она бросила на меня почти ненавидящий взгляд. По ее упрямому непроницаемому как стена лицу я понял, что от нее ничего не добиться. Покидая ее, я все же спросил:
— Нет ли у вас какой-нибудь просьбы? Последнего желания?
Она помедлила с ответом, потом едва слышно прошептала:
— Можно ли сделать так, чтобы Кюрли был там утром, когда меня будут вешать?
Я перевернул небо и землю, чтобы найти Кюрли. Я знал, что он недавно вернулся из плавания и околачивался где-то поблизости в одном из портов. Ему рассказали о ходе этого несчастного дела. И хотя он заявлял во всеуслышание, что умывает руки во всей этой истории, он был потрясен и стал беспробудно пить. К моему немалому удивлению, Кюрли не заставил себя долго упрашивать. Мы договорились с ним вместе пойти в тюрьму накануне казни.
Занялся серый, мглистый рассвет. Редкий мокрый снег, падая и тая, покрывал плиты тюремного двора грязной пеленой. Во внутреннем дворе зловеще возвышалась виселица. Нас было немного — два-три журналиста, тюремный врач, адвокаты, Кюрли и я. Скрипнула дверь, и показалась Мария Приютская. Она бросила жадный взгляд в нашу сторону. При виде мужа она резко остановилась, а он вперил в нее ледяной взор. Потом он стал неловко, но дружелюбно помахивать ей беретом. По лицу женщины разлилась невыразимая нежность, что-то неуловимо прекрасное чудесным образом преобразило ее отталкивающие черты. Подошел палач и завязал ей глаза. Она шагнула к помосту. И тогда в глубокой тишине, в то время как священник бормотал напутственную молитву, все услышали, как она стала напевать монотонную мелодию из трех нот. У меня сдавило горло, я закрыл глаза. Нет, это невозможно! А когда я открыл их, большое тело Марии Приютской качалось в воздухе и руки ее беспомощно болтались. Кюрли не было рядом.
Два года спустя, раненный во время драки, Кюрли Бошан признался мне в своем преступлении. Это он убил стариков Лепин. Тайком сойдя на берег, он, уже пьяный, вошел в дом, решив во что бы то ни стало найти спрятанные деньги. Поднялась ставшая обычным у них явлением ссора. Кюрли кричал, угрожал. Когда он убедился, что старики упорно отказываются расстаться со своим богатством, им овладело бешенство. Он схватил топор и, оттолкнув Марию, цеплявшуюся за него, зверски убил стариков. Когда, отрезвев, Кюрли, охваченный безумным страхом перед ожидавшей его виселицей, совершенно потерял голову, Мария успокоила и приободрила его. Она же и подготовила его бегство. Он всецело отдался в ее руки. Кюрли оказался не только трусом, но и подлецом… Он вскочил в товарный поезд и пересек границу. Потом нанялся на грузовой пароход. Он был спасен.
А Мария? Подкинутое когда-то, всеми осмеянное дитя, Мария Приютская? Она осталась, чтобы быть опозоренной, обвиненной в убийстве, судимой и приговоренной к смертной казни!
Никто из нас, несчастных слепцов, не догадывался, что в этом безобразном теле горело пламя самой чистой любви.
Мы сидели на террасе притихшие. Было слышно, как плещется река, как шаги одинокого прохожего замирают на дороге. Потом вспыхнула спичка доктора Плурда, а девицы Маркот вскочили и одновременно воскликнули:
— Ах, боже мой, уже половина одиннадцатого, а напитки еще не поданы!
Ральф Густафсон
Голубь
Сжавшись в кресле испуганным комочком, Дебора прислушивалась к шорохам в доме. Кресло называлось «капризкино». И хотя теперь ей было уже десять лет и ее больше не наказывали, она часто забиралась в свое детское кресло, и оно уютно обнимало ее. Она сидела в детской у окна, открытого на зеленый газон.
Она была одна в большом деревянном доме, стоявшем на холме за городом, там, где река ныряет в глубокий каньон Магог Гордж. Отец и мать после ужина уехали в город, как всегда наказав ей лечь спать в восемь часов. Но был конец мая, когда дни стоят долгие, а воздух напоен ароматом сирени и птичьим гомоном, и Дебора тихонько сидела в сумерках, полная изумления перед красотой совершавшейся вокруг нее жизни, которою особенно остро чувствуешь в минуты одиночества.
Вдруг раздался резкий, неожиданный звук, расколов звенящую тишину на тысячу острых осколков страха. У Деборы заколотилось сердце. Она замерла затаив дыхание.
Звук повторился, отчаянный, прерывистый, где-то над самой ее головой. Он шел с чердака. Дебора сидела не шевелясь, сжав кулачки, с расширенными от страха глазами.
Скорее бы пришла мама! Но нет, она вернется не скоро, родители обычно возвращались домой, когда Дебора уже давно лежала в постели. Она узнавала об их возвращении по полоске света на потолке, которую отбрасывали фары автомобиля, когда он выезжал с холма на дорогу.
Темнота в коридоре за дверью детской сгущалась и становилась все черней и зловещей. В дальнем конце коридора была лестница на чердак, где Деборе запрещали играть. Но она часто поднималась туда тайком и знала наперечет все скрипучие половицы.
Она посмотрит сейчас, что делается на чердаке. Дебора вся обратилась в слух. Глаза ее не отрывались от закрытой двери.
Ах, если б она была мальчиком! Она залезла бы тогда на чердак и выстрелила из ружья. У отца было ружье, но ведь девочки из ружья не стреляют. Она знала, что отцу очень хотелось, чтобы она была мальчиком. С какой досадой он всегда смотрел на нее! Однажды он приложил ей ружье к плечу, так, что она ощутила подбородком полированную поверхность приклада, но как она ни старалась побороть страх, она не могла спустить курок. Тогда отец нажал ей на палец. Она не испугалась выстрела, но отец сказал: «Господи, Дебора, и почему только ты не мальчик?»
Она боялась даже старого амбара на краю карьера, хотя Люси, Том и Фреди часто забирались туда. Она любила играть на сеновале, но боялась спускаться вниз по веревке. Люси спускалась, а она боялась. Однажды, когда Люси с ними не было, Фреди и Том ради шутки привязали ее в лесу к дереву. Дебору нашел отец Тома, он жалел ее и ругал мальчишек, а ее отец только рассмеялся…
Если бы она могла стать храброй, как ему этого хотелось! Однажды отец посадил ее на лошадь, но и тут она сплоховала. Она потом старалась привыкнуть к Пренсеру, но после того случая отец даже не вспоминал о ней, когда уезжал кататься верхом. Может быть, он не так бы не любил ее, если б знал, что дело тут было не в страхе, а в чем-то сильнее ее, с чем она ничего не могла поделать. Сами по себе вещи были не страшными, и Дебора их совсем не боялась, но как-то так получалось, что все оборачивалось против нее… Но отцу этого не объяснишь. Он все равно не поймет.
Звук повторился. Дебора посмотрела вверх, изо всех сил стараясь не закричать. Низкий дрожащий звук усилился. Потом все стихло.
У нее бешено колотилось сердце. Отец посмеялся бы над ее страхом, а потом пошел бы на чердак и посмотрел, что там такое.
Дебора затаила дыхание. И тут ее озарила простая и ясная мысль. Она поднимется на чердак, и это будет самым смелым поступком в ее жизни. Отец похвалит ее, конечно. Все пойдет тогда по-другому. Дебора сидела, мечтая о том, как она скажет отцу, что на чердаке было совсем не страшно. И он сможет гордиться, что у него такая храбрая дочь.