— То есть?
— Несостоявшийся священник, опустошенная личность, человек без призвания. Об этом все пишут. Грэм Грин построил на этой теме всю свою карьеру.
— Ты неправильно понимаешь это выражение, — нехотя выдавил из себя Фред. — Его не употребляют по отношению к настоящим священникам, пусть даже к священникам без призвания.
— В самом деле? — Наоми подняла бровь: она была воспитана лучше мужа.
— Ну, разумеется. Так называют тех, кто вообще никогда не был священником. Вся суть здесь в том, что призвание было, а человек им пренебрег. Вот что такое несостоявшийся священник. Это ирландское выражение. Обычно так называют неудачников или пьяниц. — Он коротко рассмеялся. — По второму признаку я не прохожу.
— Ты не неудачник.
— Да, пока что слишком молод. Дай срок. — У Фреда не было никаких причин так говорить: в магазине он считался одним из лучших продавцов.
— К тому же ты не собирался стать священником, — убежденно проговорила Наоми и засмеялась какой-то тайной мысли. — Не сомневаюсь, что с твоими наклонностями это тебе и в голову не приходило. — Она намекала на исполнение им супружеских обязанностей. Фред был неутомим, и она с неменьшей страстью покорялась ему. Наоми была искушенной и пылкой любовницей — немаловажное достоинство в жене.
— Давайте складывать змея, — сказала Диди, выбираясь из-за своего столика. Она произнесла эти слова с такой недетской решимостью, что родители засмеялись.
— Ну, что же вы? — спросила она и запрыгала возле дивана.
Инструкция была настолько бестолковой, что Наоми тут же порвала пленку. Предполагалось, что в пленке проделаны два отверстия, через которые надо пропустить бечевку, но отверстий не оказалось, а когда Наоми пробуравила их сама, пленка сразу же начала расползаться.
— Шотландскую тесьму, — сказала она, словно хирург, накладывающий шов.
— Там есть рисунок, — услужливо, но с тайным раздражением заметил Фред.
— Вижу, — ответила она.
— Мама сделала в змее дырки, — встревоженно проговорила Диди. — Она хочет его сломать?
— Нет, — ответил Фред. Инструкция и вправду была бестолковой.
Наоми связала дранки под прямым углом, и у нее ушло на это столько бечевки, что, по убеждению Фреда, змей не мог теперь подняться в воздух. Потом она привязала пленку к тем краям дранок, где были сделаны зазубрины, и змей стал приобретать форму.
— Какой-то он чудной получается, — заметила она раздраженно и обескураженно.
— Поверхность должна изгибаться так, чтобы давление воздуха было неодинаковым. — Фред довольно смутно помнил это из школьного курса физики.
Наоми согнула крестовину и привязала ее, выгнув дугой. Красная пленка упруго натянулась.
— Ну вот, — сказала она.
— Ты забыла продернуть спереди бечевку, — брюзгливо заметил Фред. — А ведь именно для нее ты и проделывала эти дырки, помнишь?
— Почему папа злится? — спросила Диди.
— Я не злюсь!
Хлынул дождь, крупные капли с шумом шлепались о тротуар.
— Больше я уже ничего не могу, — сказала Наоми, решительно взглянув на мужа. — Ведь не сегодня же мы будем его запускать?
— Но мы ей обещали, — возразил он. — А дождь совсем слабый.
— Мы пойдем все вместе?
— Сходите лучше вдвоем, у меня что-то с желудком. Не надо мне было пить эту кока-колу.
— Старая история. Пора бы знать.
— Я ведь не спихиваю прогулку на тебя, — заволновался Фред. — Если у вас ничего не выйдет, завтра я пойду с Диди.
— Я знаю, — ответила Наоми. — Собирайся, Диди, мы идем запускать змея с горы.
Они вышли из дому и пересекли улицу. Фред видел из окна, как они поднимаются, держась за руки, вверх по склону. И вдруг почувствовал себя брошенным, одиноким.
Вернулись они через полчаса, как ни странно, в превосходном настроении.
— Что, не вышло?
— Слишком сыро, и ветер слабоват. Дождь прибивает его к земле.
— О’кей! — воскликнул Фред с энтузиазмом. — Завтра попробую я.
— Завтра мы снова попробуем, — с неменьшей решимостью подхватила Диди, — родители должны держать слово.
В воскресный день погода была как на заказ — жарко, ясно, ветер устойчивый и в меру сильный, в небе ни облачка.
В два часа дня Фред взял дочку за руку, и они стали взбираться в гору по лесной тропинке, которая вела к университетским автомобильным стоянкам.
— Пока он у нас не взлетит, мы оттуда не спустимся, — поклялся Фред. — Это я тебе обещаю.
— Хорошо, — сказала Диди, повисая на его руке, так что ему пришлось тащить ее в гору. — А сколько тут комаров, правда?
— Правда, — коротко ответил Фред, он был уже основательно искусан.
Дойдя до конца тропинки, они увидели, что площадка тиха и пустынна и бегать по ней можно сколько угодно. Фред дал Диди подробные наставления по поводу того, где ей сидеть и что делать, если покажется какая-нибудь машина, потом немного размотал бечевку и побежал по направлению к главному зданию университета. Бечевка натянулась, он посмотрел через плечо и увидел, что змей поднялся над землей футов на двадцать. Фред выпустил еще кусок бечевки, но не смог бежать достаточно быстро, и через минуту змей свалился на землю.
— Сейчас почти получилось! — крикнул он Диди.
— Папа, папа, иди ко мне! — отчаянно завопила она.
Заматывая на ходу бечевку, он вернулся на прежнее место и приготовился к новой попытке. Самое главное было подстеречь порыв ветра и подладиться к нему. При второй попытке змей поднялся выше, но, пробегая мимо входа в университет, Фред почувствовал, что бечевка ослабела, змей заколыхался и упал на землю. Фред медленно побрел назад, он понял, что главное здание преграждает путь потокам воздуха.
— Пошли выше, — сказал он Диди. Она уцепилась за его руку и послушно стала карабкаться вверх. Они прошли позади университета, мимо бачков с золой и мусорных куч, поднялись по деревянным ступенькам, пересекли стоянку машин у Политехнической школы и косогор, расположенный чуть повыше, и вышли наконец на грязную кремнистую дорогу, которая пересекала гребень горы и тянулась вдоль кладбища. Фреду вспомнилось, как заглядывал за эту ограду священник. Кладбищенский участок был широкий и, спускаясь по склону, простирался далеко на запад. Пожалуй, они поднялись сейчас футов на шестьсот над уровнем реки. Он никогда еще не забирался так высоко.
— Уморились мои крепкие коричневые ноженьки, — сообщила Диди, и Фред рассмеялся.
— Откуда ты такое взяла? — спросил он. — У кого это были крепкие коричневые ноженьки?
Ее мордочка сморщилась в улыбке.
— У пряничного человечка, — ответила она и принялась напевать: — От тебя я убегу, убегу, от тебя убежать я могу.
Воздух был сухой и чистый, без всяких следов влаги, солнце в вышине сверкало; Обочины дороги поросли кустарником и полевыми цветами: желтыми и голубыми, лютиками, маргаритками, золотыми розами, васильками и клевером. Диди исчезла в этих зарослях, больше всего на свете она любила собирать цветы. Лишь по движению кустарника и травы можно было догадаться, где она. Остро и сладко пахло клевером и сухой травой, а с востока, из-за гребня горы тек мощный и непрерывный поток ветра. На юго-западе, милях в пяти-шести, Фред разглядел широкую и яркую, серо-стальную ленту реки. Диди закричала:
— Папа, папа, посмотри, что здесь такое!
Фред разыскал ее, с трудом прокладывая себе путь в высокой траве.
— Ягоды! — восторженно выкрикнула она. — Ты посмотри на эти ягоды! Их можно есть?
Ей попался куст ежевики. В последний раз Фред видел ежевику, когда ему было шесть лет. Ему и в голову не приходило, что он наткнется на нечто подобное прямо в городе.
— Ежевика, — сказал он удивленно. — Конечно, ее можно рвать, дружок. Только не уколись.
Ягоды переливали всеми оттенками — от ало-красного до черного.
— Уф-ф, — проговорила Диди. Она исколола пальцы, обрывая ежевику. Девочка засунула в рот целую горсть и скривилась.
— Кислые?
— Сочные, — промычала она с набитым ртом. По ее подбородку стекала струйка темного сока.
— Ешь, — сказал ей Фред. — А я еще раз попробую его запустить.
Диди принялась с увлечением искать ягоды, а он спустился вниз по дороге, потом повернул и побежал назад. На этот раз Фред сразу выпустил порядочный кусок бечевки. Он бежал что есть силы, задыхаясь и разматывая бечевку, которая скользила между пальцами, обжигая их. Вдруг он почувствовал, что веревка натянулась и забилась, словно там, на другом конце, было какое-то живое существо. Повернувшись, Фред увидел, как, подхваченный струей воздуха, змей приплясывает над вершинами деревьев, поднимаясь все выше и выше. Фред снова стал разматывать бечевку, и через мгновение змей взмыл в сторону и ввысь, перелетел через кладбищенскую ограду и замер над кладбищем, паря футах в двухстах над землей, ослепительно красный в сиянии солнца. Внезапно у Фреда всплыли в памяти слова священника «Ерунда это все», и он понял, что тот неправ. К нему бежала Диди, она хохотала от возбуждения и радости и весело пела песенку о пряничном человечке, а Фред опустился на колени, прямо на пыльную дорогу, обнял дочь и положил ее ручки на бечевку, между своими. Щурясь от солнца, они не отрываясь глядели на парящего в вышину красного змея, потом Фред обернулся и увидел яркие темно-красные следы ягод на щеке, губах и подбородке девочки.
Да он ее просто обожает!
За неделю до рождества ударили морозы, выпал снег, и как раз в эту пору несколько бывших учениц мисс Харкер организовали (впервые без ее ведома и согласия, так как старушка к этому времени уже скончалась) веселую пирушку в «Коровнике» на Четвертом шоссе, неподалеку от Фармингтона; нечто вроде скромной встречи несмысленышей-выпускниц, которым только-только стукнуло по двадцать и еще хочется видеть друг дружку. Обстановка была непритязательной, даже вульгарной: тускло освещенный угол общей столовой, три сдвинутых вместе стола, премерзкое угощение, скверные коктейли и невменяемый официант. Но, как заметила Бетси Уоррен, все это они устроили сами, без вмешательства старших, без учителей и родителей и даже без поклонников и мужей, и им нравилось — хотя, возможно, они сами того не сознавали — так запросто развлекаться на виду у посторонних. Они от души хохотали, пели песни и веселились напропалую.
Запевала Элизабет Лавлес. Она стояла, опираясь об угол стола своим красивым, подтянутым животом, и плавно помахивала фужером, из которого не проливалось ни капли, хотя джин плескался у самых краев. Она резвилась, как ребенок, которому впервые в жизни позволили есть кашу большой ложкой. Не забывая следить за фужером, она нежным голоском выводила одну из песен Тома Лерера и в полумраке столовой казалась такой счастливой и милой, что степенные, пожилые посетители, не спускавшие с нее жадных глаз, шепотом выражали свое восхищение.
В пансионе мисс Харкер соученицы не раз дружески подшучивали над Элизабет, так как ее на редкость пропорциональная фигура совпадала очертаниями с идеально правильной восьмеркой. Случалось, что уже и после замужества Элизабет подруги с милой непринужденностью вспоминали ее старое прозвище.
— А вот Элизабет Лавлес, Гарри. Абсолютная восьмерка.
И Гарри, с восхищением уставившись на нее, шутливо восклицал:
— Как, неужели Лавлис?
Она всегда смеялась этой шутке.
— Нет, Лавлес, пишется через «е».
Смеялся и юноша. Но тут она с важностью произносила:
— Миссис Лоренс Лавлес. Кстати, брат моего мужа в этом году был полузащитником в команде первого курса Гарварда и сломал во время матча руку.
И Гарри, несколько удрученный этими подробностями, смущенно отводил взгляд.
Изящный туалет, в котором Элизабет приехала на вечеринку, достался ей благодаря расторопности ее родительницы, очень гордившейся фигурой дочки. Шерстяное темно-розовое дневное платье от Скаази предназначалось для того, чтобы знаменитая Ленни Фейбер продемонстрировала его на закрытом конкурсе новых моделей, однако так и не поступило в продажу. Поскольку носить его могла лишь женщина с фигурой Лиз, мать купила его за сто двадцать пять долларов прямо из мастерской и подарила дочери в день ее рождения.
Таким образом на пирушке в «Коровнике» Элизабет оказалась не только самой привлекательной (к этому она привыкла), но и самой элегантной женщиной, а это было уже вовсе непривычно, ибо у них с Ларри никогда не было денег. Не было их и у матери, которая после развода жила на небольшие проценты с имения, и у никчемного бездельника папаши, и у родителей Ларри. Лавлес-старший занимал место адъюнкт-профессора социологии в заштатном университете и зарабатывал весьма немного.
Ларри и Лиз едва сводили концы с концами. Шаткость их семейного бюджета, вероятно, отчасти объяснялась тем, что они слишком рано поженились, не успев даже закончить колледж. Элизабет проучилась год в частной школе, бедняге Ларри пришлось съездить в Сиракузы по таинственной причине, связанной с некой романтической поездкой в Мексику, которую он легкомысленно предпринял в возрасте семнадцати лет и из которой возвратился только через два года. Сейчас они уже год как были женаты и обладали расточительными наклонностями и скудными средствами для того, чтобы им следовать. Вот почему с таким торжеством и даже упоением Элизабет стояла перед подругами и дирижировала хором. Она отлично знала, что они порой жалеют ее и судачат о ее печальном положении; а все же ни одна из них не могла сейчас с ней сравниться.
Просто удивительно, какую уверенность придавало ей платье. Ткань была восхитительно гладкой и словно струилась. Воспользовавшись тем, что собрались только свои, Элизабет рискнула ради пробы надеть платье без пояса, получилось как раз то, что нужно, — этакое не бьющее в глаза великолепие, — и она хохотала, шутила, пела и просто ног под собой не чуяла. Она выпила шесть коктейлей из джина и еще чего-то, она сама толком не знала чего. Прежде она ни за что не отважилась бы на такой поступок. Когда наступила пора уезжать, Элизабет минут двадцать простояла у машины, прежде чем почувствовала, что может сесть за руль.
Машина представляла собой старое чудище с дырявым откидным верхом, но Элизабет не расставалась с ней — в ее работе автомобиль был необходим. Элизабет служила в одной из хартфордских компаний, распространявшей холодильники и пищевые продукты, и случалось, делала до двухсот миль в день. В год она зарабатывала от трех до четырех тысяч, из которых большая часть шла на убранство их жилища. Элизабет мудрила над своей старой квартиркой до тех пор, пока не превратила ее в нечто потрясающее и абсолютно неузнаваемое. Сейчас она подготовляла снимки сногсшибательных интерьеров, которые намеревалась послать каким-нибудь оформителям: «Лорду и Тэйлору» в Хартфорде или одной из тех небольших компаний, которых так много развелось за последнее время в Нью-Йорке, — и попытаться, представившись таким образом, устроиться к ним в ученицы. Элизабет чувствовала, что у нее есть оригинальные идеи, которые со временем будут оценены по достоинству.
Она простояла на ночном холоде до тех пор, пока не перестала кружиться голова, потом осторожно забралась в машину, включила мотор и стала ждать, чтобы он прогрелся. В машине было холодно, и почти весь хмель выветрился у нее из головы. Внезапно ее начала бить дрожь, и ей пришло в голову, что она может замерзнуть, если будет сидеть в таком холоде. Тогда она вывела машину на шоссе, въехала на холм и двинулась дальше по неосвещенной дороге, ведущей от Фармингтона в Хартфорд. Большой мотор вскоре согрел машину. В ней становилось все теплее и теплее. Теперь Элизабет уже не было так холодно И тревожно, она почувствовала себя уютнее. Пристально вглядываясь в темноту, она следила за дорогой и, взбудораженная событиями вечера, то ощущала возбуждение, подъем, то погружалась в какое-то тоскливое оцепенение. На полпути от дома шоссе сузилось, стиснутое сугробами, скользнуло в длинную темную аллею, и Элизабет показалось, что она потихоньку вползает в какой-то бесконечный, извилистый тоннель. Она позволила себе чуть-чуть вздремнуть, и в машине стало тихо-тихо. Потом дорога сразу сделалась очень широкой, снова замелькали огни, Элизабет резко выпрямилась и увидела, что она уже дома, в Хартфорде. Она не раз дремала за рулем, и пока все кончалось для нее благополучно. Машина уткнулась в сугроб, обозначавший место стоянки, и Элизабет побежала к дому. Через пять минут она уже крепко спала, прямо в комбинации, на огромной кровати, занимавшей чуть не всю их небольшую спальню. В стенном шкафу, мягко покачиваясь на вешалке, что-то шептало, прикасаясь к дверце, ее чудесное платье. Этот шорох и позвякиванье вешалки были последними звуками, которые она различала.