========== 15. Ревность ==========
****** Часть 3 — Шаги к безумию ******
Прошло ещё две недели. Я наконец-то выписался из больницы. Рана в груди более-менее затянулась, швы сняли, вены в целости и сохранности (три тонких шрама не имеют для меня никакого значения), а домой меня сопровождает Шеп. Мы ещё не разговаривали с ним после моего неудавшегося самоубийства. Похоже, на свою голову, я дождался «счастливого» момента. Его голос сейчас — самое страшное, что можно придумать.
— Ангел, мне жаль, что всё так вышло.
— А мне — нет, — равнодушно возразил я. — Если бы я не получил в качестве задания Максимилиана, никогда бы не узнал… что меня можно не только хотеть.
— Ты не понял. Я искренне сожалею, что твой Ксавьер в списке смертников. Его ищут больше месяца, и сегодня я понял, почему безрезультатно. Однако теперь, когда ты выходишь на работу, всё максимально упрощается. Ты найдёшь Санктери, точнее, он сам к тебе придёт, и отдашь нам. Если не сможешь отдать, мы заберём его сами. Не переживай, помучаешься полгодика, пока ЦРУ не перепишет его наследство в госимущество. Потом его убьют и тебе сразу станет легче. Ну а потом, когда немного оправишься, я подберу тебе нового прелестного бойфренда из числа сыновей моих лучших друзей.
— Шеппард… — мой понизившийся голос не сулит ничего хорошего.
— А?
— Ты рехнулся говорить мне такие вещи. Рехнулся и хочешь, чтоб я с тобой подрался. Я подерусь. Разукрашу морду так, что родное начальство тебя не признает.
— Что?
— Закрой пасть. Чтоб я её тебе ногой не заткнул.
— Я просто хочу тебе помочь…
— Ты здорово поможешь, если не будешь изводить меня мерзостями. Это не смешно. И здорово напоминает продуманный садизм. Две недели вынашивал, да? Ты ведь отлично знаешь, что я не отдам Ксавьера никому. И принимать участие в его травле вы будете без меня.
— Ангел, но ведь…
— Ты отлично знаешь также и то, — резко перебил я, повышая голос, — что не сможешь меня заставить помогать вам ни просьбами, ни угрозами, ни уговорами, ни побоями. Жены, родителей или детей, с помощью которых можно было бы меня шантажировать, нет. А я сам ни пыток, ни смерти не боюсь.
— Как же с тобой трудно. Я всего лишь пытаюсь облегчить твоё дальнейшее существование без Кси. Ты ведь должен понимать, что его поймают всё равно, с тобой или без тебя. И твоё сопротивление действительности ничего в его судьбе не изменит.
— Я также понимаю, что со мной или без меня он всё равно будет ещё много раз обесчещен всеми, кому не лень будет вставить в него член, подло лишён наследства и убит.
— Если ты так трезво оцениваешь обстановку, то что же на самом деле собираешься предпринимать?
— А вот это тебя не касается. У офиса мы расстанемся. Ты останешься работать, а я поеду домой — есть, спать и слушать музыку.
— А ночью?
— Ночью… начнётся моя новая личная жизнь.
— Ты хоть осознаёшь, что рано или поздно, как бы я тебя ни покрывал, высшее начальство обо всём узнает? И тебя вздёрнут за предательство, гнусное запирательство, сотрудничество с врагом и противозаконные действия.
— И убить меня вызовешься, конечно, ты, Шеп. Это, должно быть, будет неимоверным наслаждением… почти таким же, как и трахать меня, — моя кривая улыбка сделала его в один миг чрезвычайно несчастным. Вся дородная фигура Хардинга сжалась, усохла и уменьшилась в размерах. И его джип, в котором мы ехали из больницы в город, тоже как будто уменьшился. А мне… всё фиолетово. Если сейчас на землю падёт Апокалипсис со всем Христовым воинством, я, пожалуй, их просто не замечу. Грандиозность этого знаменитейшего мирового катаклизма не идёт ни в какое сравнение с мощью вирусной армии, бесчинствующей в моей затуманенной антидепрессантами голове¹. Как же мне тошно… И абсолютно на всех насрать. Ксавьер… единственный человек, который меня не раздражает. Не может быть безразличен даже в полнейшей апатии. Просто бесконечно любимый. Предмет отчаянной тоски и беспокойства… вызывающий какое-то странно щекочущее тепло в груди и лёгкое пересыхание в горле. Да, образ неотделим от любви, а любовь местами неотделима от жжения в паху. Где ты прячешься, Кси? Успею ли я тебя спасти?! Проклятая служба, проклятые деньги, проклятая жадность, всех сгубившая… — Или нет?
— Что ж, мучить меня этим до самой моей смерти — это твоё законное право, малыш.
— Шеп, да сколько можно ревновать? Я никогда никому не буду принадлежать, об этом уже даже не смешно мечтать! Что касается Ксавьера Санктери… то просто не забудь: в день, когда вы его поймаете, ты лишишься меня.
— Попробуешь опять наложить на себя руки?
— О, нет… такого удовольствия тебе и всем нашим с Кси мучителям я не доставлю. Я не буду делать с собой ровным счётом ничего. Но повторяю: ты лишишься меня. А что конкретно со мной произойдёт, в сущности, неважно. Прилетят инопланетяне, сломаю шею, поскользнувшись в ванне, выпаду из окна, засмотревшись на звёзды, повар подсыплет мне в суп мышьяка… или чёрный депрессняк источит меня изнутри. Какой вариант тебе больше нравится? Мне лично — последний. Жизнь угаснет во мне сама, потому что без Ксавьера она мне не нужна. Она мне и так давно осточертела.
— Блядь, да почему ты такой?!
— Какой?
— Ну… такой! Не знаю. Невозможное соединение текучести, податливости и поглощаемости воды с холодной и безразличной твёрдостью металла.
— Знаешь, как это называется вместе? Твоя вода с металлом?
— Ну?..
— Ртуть, — я невесело улыбнулся и глянул в окошко. Меня слегка ослепили блики восходящего солнца в зеркальных окнах небоскрёба офиса. — Меркурий… Кажется, пора прощаться.
— Ты обещаешь быть осторожным и не делать глупостей?
— Нет, не обещаю. О первом вообще позабудь: какая на фиг осторожность, если я неуправляемый псих, а ты угрожаешь казнями, погонями и манипулированием?! А по поводу глупостей… смотря что ещё называется глупостями. Я обещаю только остаться в живых — мне это совершенно необходимо для того, чтобы вернуться и врезать тебе под дых, Шеп, — я чмокнул его в щёку и вышел из машины.
— Я люблю тебя, — беспомощно сказал Шеп, захлопывая дверцу.
— А я люблю его. Увидимся.
Я проследил за тем, как Хардинг порулил на верхний ярус автостоянки, а сам пошёл в подземную парковку. Там меня уже заждалась алая красавица «Ferrari» — подруга, никогда мне не изменявшая.
— Мы не виделись много дней, — с насмешливой нежностью произнёс я и провёл рукой по блестящему металлическому боку багажника. — Надеюсь, ты соскучилась не меньше меня.
Машина ответила довольным урчанием мотора и дважды мигнула задними фарами. И, кажется, сделала всё это без моей помощи… нет, бред. Галлюцинации. Съем-ка ещё таблеток, оставленных Марком, авось отпустит.
*
Пробок не было, дома я оказался уже через десять минут. Проезжая ворота, сразу углядел на пороге особняка Франциска: мой славный повар от избытка чувств только открывал и закрывал рот и даже с места сдвинуться не мог, чтобы подбежать и встретить меня.
— Привет, папуля, — радостно сказал я ему и слегка приобнял. — Ждал?
Он кивнул, сжал меня покрепче и почему-то расплакался.
— Я так скучал, Анжэ… разучился готовить за столько времени твои любимые блюда, которые запрещал врач. Правда, четыре дня назад, — он выдал мне свою виноватую фирменную улыбочку повара, спалившего ко всем чертям (да, было у нас и такое) целую сковороду королевской дичи, — тут такие дела случились… В общем. Я подкармливаю Фредди, поселившегося в гостевой комнате. Ну, той, ближайшей к твоей спальне.
— Что?! Ты пустил этого…
— Хороший мальчик, не понимаю, почему ты плохо к нему относи…
— Значит так. Повтори мне всё, что сказал, помедленнее и поподробнее, а то я что-то недопонял.
— Я… — Франциск запнулся под моим ледяным взглядом и с трудом выдавил, — ничего не готовил…
— И не ел, — с насмешливой заботливостью подсказал я.
— Да, и не ел. Только вот дня четыре-пять назад начал кормить Фредди…
— Чего?!
— Ну… Руперт тебе не сказал? Впрочем, понимаю, он, скорее всего, вообще ни о чём не знает. Альфред поселился в гостевой комнате, обшитой дубовыми панелями, с потолком, расписанным фресками на сатанинскую тематику, которая находится через дверь от твоей спальни…
— Ладно, достаточно. Как ты мог вообще пустить его в мой дом без разрешения?
— Он был жалкий, забитый и измученный. А ещё, что для меня, как для повара, было куда страшнее, был истощённым. Исхудавшим, как скелет. Он приполз ночью, похоже, сразу же после побега из дому. У меня сердце облилось кровью при одном взгляде на него. Я не мог не пригласить его в дом, — повар неохотно выпустил меня из объятий. — Я сильно провинился, Анжэ?
— Средне, — я легко взбежал по лестнице наверх и направился прямиком в свою любимую комнату — спальню. Я не сомневался, что Фредди, чинно пристроенный в гостевую, не сможет там долго оставаться и, как намагниченный, прошмыгнёт сюда. Первый взгляд, как всегда, машинально упал на постель.
— Ангел…
Созерцаю всё будто по частям: перепуганные почти что до смерти голубые глаза, помутневшие (от чего это?!) и сильно заспанные. Встрёпанные вихры отросших светло-русых волос, нездорово-бледная кожа, сухая, пергаментная… Фредди гробил себя каким-то изуверским способом, показавшимся мне ужасно знакомым. Решив по старой шпионской привычке узнать всё самостоятельно, я бегло осмотрел остальную комнату и сразу же отметил беспорядок на туалетном столике и его неплотно задвинутые ящички. Ни слова не говоря, я подошёл к столу и выдвинул верхний ящик.
— Шприц, закопченная ложечка, пакетик порошка. Альфред, ты стал наркоманом?
— Становлюсь, — глухим и охрипшим, изменившимся до неузнаваемости голосом ответил Ламарк, — из-за тебя.
— Где ты взял героин? — с нескрываемым омерзением понюхав порошок, я положил пакетик обратно в выдвижной ящик.
— Позавчера. Твой шеф достал. Вошёл, так сказать, в мое положение, — Фредди криво усмехнулся одним уголком рта. — Папа ни о чём не знает. Ни о чём кроме того, что я свихнулся… втюрившись в тебя.
— Я надеялся, что это лечится.
— Только не у меня. Точнее, только не по отношению к тебе.
— Ты хочешь сказать…
— Я всё уже испробовал. Молитвы, увещевания, спиритические сеансы, прозак, водка, секс с двумя девушками по вызову, избиение старшеклассниками. Я разве что лоботомию не сделал. Я неизлечим, — спокойно договорил мелкий и опять растянулся на постели, как и до моего появления. Судя по его виду, он очень хотел, чтобы я расположился рядом с ним. — Буду страдать психозом, наркоманией и больными фантазиями о тебе, пока не умру.
— А настоящее лекарство принять не хочешь? — мне наконец-то надоело стоять, и я уселся на стул… задом наперёд, опёршись подбородком на спинку.
— Какое настоящее? — он не сводил глаз с ног, которые мне пришлось широко раздвинуть, чтобы сесть к нему лицом.
— Обыкновенное. Которое всегда дают в таких случаях, — сидеть так оказалось неудобно. Кроме того, я устал от выданной в больнице х/б одежды. Поднялся со стула и снял рубашку. Фредди немедленно впился глазами в мои татуировки а-ля Кирсти Лайт (но нет, отнюдь не такие же, как у обожаемого финна), а точнее, в две розы, чёрными стеблями развратно уходившие в джинсы. Впился так, как будто дырку хотел во мне прожечь. Я вспомнил, что он ещё не видел меня даже полуголым, и решил проигнорировать его пожирающий взгляд. Но не удалось: остановившиеся глаза мальца драли меня так нескромно и немилосердно, что я не выдержал и сказал. — Я сейчас надену другую рубашку, домашнюю, шёлковую…
— Нет, не надо! — Фред аж вскочил и подался вперёд, умоляюще протягивая ко мне руки. — Не надевай, пожалуйста! И подойди ко мне. Прошу тебя.
— Сейчас, — я вытащил из шкафа небезызвестную темно-зелёную рубаху и накинул на плечи, но, сжалившись над беднягой, оставил незастёгнутой. Не знаю, со стороны это виднее, самому на себя мне трудно смотреть, но… я хорошо осознавал, что своим обликом беспардонно соблазняю больного Фредди. Каждым движением, взглядом и словом. Что мой голос и внезапно оголившееся тело хоронят его ещё быстрее. Что если я не остановлюсь, его остановить не смогу. А остановиться я не могу, потому что вовсе не занимаюсь развращением мальца, а веду себя как обычно. Я всего лишь переоделся! Однако что? Верно, я чудовищно красив и развратен сам по себе, без лишних движений. Просто излучаю что-то завлекающее, заставляя всех изнывать и бороться со стояком. Будь оно проклято. Я устал, я мысленно взошёл на эшафот. А потом ещё для верности повесился. Но ничего не меняется, Фредди продолжает съедать глазами мою плоть. Что я за существо такое?! Клеймённое позором, созданное для безостановочного траха…
Я присел на кровати напротив него. В комнате полутемно от задёрнутых чёрных штор, но я нахожусь на расстоянии метра. И отлично всё вижу. У Фреда губы пересохли… от наркоты, от жажды или от похоти, не суть. Худенькая грудь тяжело вздымается… глаза еще больше мутнеют и выражают только одну мысль. Даже написанная на лбу, она не была бы так понятна.
Миокард, помоги! Как же труден это выбор…
«Мозг, тебя останавливает лишь поздновато проснувшаяся принципиальность. А ещё, возможно, то, что это невыдуманная любовь с его стороны. Ты боишься, что только сильнее привяжешь его этим к себе. Боишься, что раздразнишь голод, который он потом ничем другим не сможет утолить. Боишься превратить его в наркомана более страшного, чем просто зависимого от героина. Боишься подарить ему смерть… как и боишься подарить жизнь. Решись наконец на что-нибудь одно. И будь спокоен: что бы ты ни выбрал, я не стану осуждать и вынимать из тебя душу. Решись».
Хорошо. Я попробую сейчас. Но если выберу неправильно и всё испорчу, ты вытащишь меня из передряги?
«Я верну тебе долг. Да, я помогу. Что бы ты там ни заварил, я обещаю расхлебать кашу. Расквитаемся, красавчик мой адов. Ничего не бойся».
Я наклонился вперёд, опираясь на руки, и встал на четвереньки. По постели я прополз так к Альфреду и небрежным движением плеча сбросил с себя рубашку. Фредди судорожно глотнул ртом воздух, подавился и задышал носом, полной грудью втягивая в себя мой запах. Мои волосы, кожа… даже губы… я знаю, что пахну как наркотик, эфирный амфетамин. Где слаще, где гуще. Видел, что сделал эфирный флюид с моим возлюбленным Ксавьером. И вижу, что он сейчас творит с Фредом.
Заглядываю ему в лицо и чуть-чуть касаюсь ресницами носа. Он вздрогнул, как током ударенный, и невольно подался назад.
— Не нравится? Я так и думал.
— Ну что ты, нет, я…
— А знаешь, почему я так думаю? Потому что сейчас ты услышишь, кто я на самом деле такой. И тебе точно больше ничего не понравится.
— Ангел, не пугай меня!
— Я только начал. Фредди… — я поднял глаза и обворожительно улыбнулся. — Я гробовщик. А не так давно ушёл с панели. Я был проституткой с детства. Ни много, ни мало — почти двенадцать лет. Я покорно давал всем, кто хорошо платил. И мои боссы не могли нарадоваться. Потом меня вызволили. Тот человек, что по доброте душевной раздобыл для тебя смерть в образе героина, для меня раздобыл жизнь. Не скажу, что нормальную, но всё-таки жизнь. У этого человека есть друг… твой отец. А у твоего отца есть ты. И вот так, цепочка людей и событий привела меня к тебе. А тебя — ко мне. Теперь подумай… это тело, на которое ты смотришь с таким вожделением, тискали, лизали, трахали, грызли и мордовали различными способами самые грязные и отвратительные ублюдки рода человеческого. Сотни мерзких похотливых козлов совали в рот твоему совершенству свои вонючие приборы и заставляли сосать. Швыряли его… то есть меня… куда угодно, начиная с туалетов вшивых забегаловок самого низкого пошиба и заканчивая стенами роскошных пятизвёздочных отелей и Пентагона. В меня кончали почти все известные тебе сенаторы, высокопоставленные чиновники и их важные иностранные гости. Все, кто был у кормушки власти, кто хотел очень дорого и со вкусом развлечься. Меня заставляли делать для них такое, что тебе детское воображение не позволит даже смутно представить. Нагишом я прожил больше, чем в одежде. И за всю жизнь днём спал раз в пятьдесят чаще, чем ночью. Пять лет назад, когда все это закончилось, я родился заново. И хоть распорядок дня остался практически прежним, голым я с тех пор предпочитаю оставаться лишь наедине с самим собой. Я боюсь людей. Я узнал, насколько они примитивны и уродливы на самом деле, под всеми покровами и масками. Они… вы все… полностью подчиняетесь низменным инстинктам. Потакаете им. Взращиваете их. Они и разрастаются до гигантских размеров. Мой самый первый сексуальный опыт был так горек, что полынь по сравнению с ним мне кажется слаще мёда. Меня изнасиловали в восемь лет, и с тех пор насилие не прекращалось. Я разуверился в любви, в возвышенном и оторванном от суровых реалий жизни чувстве ещё до того, как смог понять, что это вообще такое. Я поверил в то, что возненавидел абсолютно всех людей, никогда не узнаю, не испробую на себе, что такое любовь. Я был уверен, что люди в принципе, в основе основ, не достойны любви, что они лишили меня способности любить раз и навсегда, что я увечный, духовный калека, сам стал нравственным уродом и останусь таким до самой смерти. Все эти внутренние установки весьма и весьма помогали работать. То есть убивать. Но в один не совсем обычный ночной час, при очень двусмысленных и компрометирующих меня обстоятельствах… я нашёл себе опровержение. Золотоволосый клубок нервов… кожа, кости и пара широко распахнутых глаз. В них билась невинность и нравственная чистота, заброшенные мной и столь редкие сейчас. Никто не спорит, он вовсе не идеален. Разбалован и нетерпелив. Привык командовать и грубить. Во вкусах и мировоззрениях мы абсолютно расходимся. И по характеру являемся едва ли не противоположностями. Но я его люблю. Люблю, ты слышишь? Я не произносил это слово семнадцать с лишним лет! Люблю… и как показало всё, что между нами происходило, он тоже… я просто боюсь вымолвить ещё раз. В общем, неровно дышит ко мне. Я был бы бесконечно счастлив видеть его рядом с собой. Но это невозможно. Мы расстались, нас разогнала ненависть и общая беда. Я даже поцеловать его по-взрослому не осмелился… или, может, не успел. Правда, кое-какие лепестки с девственного розового бутона я сорвать умудрился, но этого было мало, слишком мало. И никогда прежде я не мечтал сдохнуть так, как сейчас. Я не могу без него. Брежу им и его телом, как ненормальный. Так, как ты не бредишь мной. Меня посещали галлюцинации, хотя героин, в отличие от тебя, я не употреблял. Он загипнотизировал меня улыбкой застенчивого ангела, случайно свалившегося с небес и при падении потерявшего крылья. В отличие от меня, Ксавьер — самый настоящий ангелочек. Ангел с Девятой Парковой авеню…