Но речь шла не только о Хане. В любых отношениях есть хотя бы две стороны. Хань мог поручиться за себя, но не за Чонина. Хотя глупо было думать, что человек, способный на одержимость, не знает, что такое страсть. Кай ― воплощение любви Чонина и его огня, сам Чонин ― холодный и сдержанный, надёжный, но замкнутый, его тепло всегда пряталось за толстой бронёй изо льда. А ведь Хань знал физику: чем больше копить, сдерживать и нагнетать, тем сильнее будут вспышка и взрыв. Как обратная тяга.
В ту ночь именно это и случилось. Ни один из них не рассчитывал на подобное, но ни один и не удивился. Они просто достигли критической отметки в их отношениях, когда требовалось или что-то менять, или всё ломать. Наверняка у многих людей возникало схожее чувство в определённые моменты жизни: отстранённое безразличие, когда всё равно уже, что будет дальше, лишь бы это дальше наступило, жажда узнать, что же после изменится и изменится ли вообще, когда даже спокойные и не особенно инициативные люди испытывают непреодолимое желание что-то сделать и встряхнуть весь этот чёртов мир, когда просто хочется прекратить это бесконечное и невыносимое затишье перед бурей и сделать хоть что-нибудь…
Хань закрыл глаза, и его губы согрело чужое дыхание. Секунда длилась вечность ― достаточно для того, чтобы заказать себе место в аду и сердито подумать: «Ну же!»
Оказалось, что это ни черта не метафора ― «горячий». Чонин в самом деле был горячим. Прикосновение губ ― и от него по коже Ханя разбежались волны тепла. Хуже того, этого не хватило, и Хань не смог запретить себе искать эти горячие губы собственными. Он продолжал чувствовать Чонина во всех смыслах, как и всегда, а не только физически.
Его ответ сломал всё, что только можно было сломать. Чонин отличался трезвомыслием и умом, но ещё он всё-таки оставался горячим мальчишкой с кучей гормонов, которые надо куда-то девать.
Сейчас Ханю хотелось улыбаться от воспоминаний о той нелепой ночи, но тогда всё воспринималось по-другому. Они путались в последовательности действий, не хотели отпускать друг друга, пытались проявить заботу и сдержать желание. Пришлось нелегко, но они смогли изучить тела друг друга на ощупь, найти то, что им нравилось, прикоснуться друг к другу. И Чонин немного пристыдил Ханя своей смелостью, когда провёл ладонями по его бёдрам и решительно прикоснулся к его животу, спустился поцелуями ниже, обхватил член ладонью и накрыл губами головку.
Хань впился зубами в собственную руку, чтобы ни одним звуком не нарушить ночную тишину. Он запрокидывал голову, зажмуривался до ярких пятен перед закрытыми глазами и вздрагивал всем телом от прикосновений рук, губ и языка. Чонин не торопился и в самом деле терпеливо изучал, хотя Хань отчётливо ощущал его возбуждение, его страсть, его желание ― ощущал в каждом прикосновении. Хуже всего, что Чонин не стремился утолить только свои желания, а трансформировал их в удовольствие Ханя. И худшим в этом оставались чувства, потому что трудно чему-то противостоять, когда понимаешь, как дорого за это платят. Чонин хотел Ханя, но не брал, потому что одновременно с этим хотел, чтобы Ханю это доставило такое же удовольствие, как и ему. От осознания этого на глаза слёзы наворачивались, тем более, что Чонин всё ещё был для Ханя «мальчишкой», но умудрялся держать свои гормоны при себе. Юношество Ханя закончилось не настолько давно, чтобы он забыл, как это трудно ― сдерживать выжигающий изнутри огонь и отказывать себе в освобождении. И не потому, что это надо тебе самому, а потому, что это надо сделать ради кого-то другого.
Вот так в их отношениях возникла предельная ясность, которую уже ничто не могло испачкать и исказить. Их связывали не просто влечение, дружба и прочие менее существенные чувства. Их связывала… любовь.
Раньше Хань счёл бы это бредом и мелодраматической ерундой, но не тогда, когда испытал всё на собственной шкуре. Потому что только любовь может заставить людей делать то, что прежде казалось им невозможным и неприемлемым. И только любовь могла заставить Ханя целовать другого парня и испытывать наслаждение от этого. И только любовь достаточно укрепила уже существующее доверие к Чонину ― Хань верил ему настолько сильно, что смог отдать ему себя ― позднее, в другую ночь ― и не пожалеть об этом.
Трудностей стало ещё больше, но их чувства друг к другу помогали выдержать всё. Они сходили с ума и ссорились ничуть не реже любой другой пары. Приходили друг от друга в восторг и обижались из-за ерунды, ругались и мирились. Они безупречно играли свои роли и умудрялись находить время на любовь при всём том бешеном темпе жизни айдолов, что не давал им возможности спокойно перевести дух. Они были немножко безумными и предельно осторожными настолько, что почти никто ничего не подозревал, а если и подозревал, то слишком смутно и бездоказательно.
☆☆☆
За пару месяцев до камбэка Хань рассорился с отцом и нуждался в деньгах. Чонин ни о чём его не спросил и просто дал нужную сумму. Хань понятия не имел, откуда у Чонина эти деньги, но стал наблюдательнее и обратил внимание на всякие мелочи, что прежде ускользали от него.
Чонин много читал, на его компьютере хранились финансовые сводки и выкладки по аналитике, а в его телефоне Хань нашёл напоминание о расписании сессий Токийской и Шанхайской фондовых бирж. Потом ещё «Камон», которым занималась сестра Чонина. Вроде бы.
Хань складывал в уме все эти мелкие детали и медленно осознавал, как мало на самом деле он знал о Чонине.
☆☆☆
Потом от них ушёл Крис. Совсем.
☆☆☆
Хань прикасался руками к влажной от пота коже, запутывался пальцами в жёстких высветленных волосах и настойчиво ловил взгляд Чонина. Ногами он крепко обхватил гибкое тело и жадно принимал каждый сильный толчок, притягивая Чонина всё ближе. Он искал ответ даже сейчас, когда тонул в наслаждении. Удовольствие не могло избавить от боли в сердце, но он по-прежнему верил Чонину, поэтому ответ стал бы идеальным лекарством.
Чонин молчал, и от этого становилось ещё больнее.
Потом Хань сидел на нём и бережно разминал шею и плечи, водил ладонями по смуглой коже, липкой от пота. И снова спрашивал:
― Что будет теперь?
― Ничего. ― Чонин вздохнул и положил голову на скрещенные руки. ― Ему никогда не нравилось, когда им играли, вот и всё. Мало принимать правила игры. Надо ещё иметь силы и немного смирения с терпением пополам.
― Считаешь, у Ифаня было мало сил и терпения со смирением?
― Нет. ― Чонин уткнулся лбом в запястья и чуть повёл правым плечом ― мышцы свело, наверное. ― Сил и терпения у него побольше, чем у многих, зато смирения ― ноль. Это было неизбежно. Отпусти его.
― Я и не держу.
― Держишь. Отпусти и не делай эту боль своей.
― А ты? ― Хань наклонился и коснулся правого плеча губами, легко и мягко, чтобы не оставить следа, а то как-то он здорово прокололся с этим, но кто же знал, что тогда Чонину достанется одежда с таким здоровенным вырезом на груди…
― Что я? ― глухо отозвался Чонин.
― У тебя со смирением ещё хуже, чем у Ифаня.
― Есть немного, но у меня другая репутация и другие таланты. И я тот, кто очень нужен.
― Пользуешься своей незаменимостью?
― Конечно, а зачем она ещё нужна? ― Чонин хмыкнул и неожиданно приподнялся, сбросил Ханя с себя. Через секунду он смотрел на Ханя сверху и водил пальцами по его лицу. ― Что-то не так?
― Н-нет. Почему ты спросил? ― шёпотом отозвался Хань ― голос сел от нежности прикосновения.
― Потому что ты кажешься в последнее время… не таким, как всегда. И я не думаю, что дело только в Ифане. С ним было сложно, ты знаешь это лучше меня, сам ведь писал мне об этом и говорил, когда мы созванивались. Сейчас вроде бы лучше ― внутри группы. Если искать плюсы, конечно. Тогда почему? Что тебя ещё беспокоит?
Хань свёл все объяснения к поцелую, чтобы не отвечать. Он по-прежнему верил Чонину больше, чем кому-нибудь ещё. И верил в них двоих больше, чем в результаты анализов и прочие несущественные вещи. Верил настолько сильно, что продолжал улыбаться, когда Чонин губами ласкал его шею, а пальцами щекотал внутреннюю поверхность бедра, злонамеренно задевая отзывчивую плоть между ног.
Чонину вообще нравилось соблазнять его везде и всегда, затягивать в собственный мир и заставлять забывать о мире реальном. Хотя вот танцевать Чонин больше всего любил один. И любил, чтобы Хань смотрел на это. Разумеется, речь шла не о выступлениях.
― А если вместе? ― спросил как-то Хань, налюбовавшись на импровизацию Чонина и обжигающее пламя Кая.
― Плохая идея.
― Почему?
― Ты не сможешь, ― после долгой паузы ответил Чонин. Честно и твёрдо, но Хань тогда обиделся, прихватил вещи и вымелся из танцзала, «забыв» попрощаться. Чонин неделю ходил за ним хвостом и пытался помириться. Получилось как всегда: Чонину пришлось улучить момент и оглушить страстью, только тогда Хань сдался и согласился на мирные переговоры.
― Значит, признаёшь, что ошибся?
― Нет. Я правду сказал ― ты не сможешь. Это отличается от поставленного танца. Прости.
Возмущение Ханя растаяло в поцелуе.
― Я люблю, когда ты смотришь. Или когда это поставленный танец. Тебе мало? Если хочешь, можем попробовать ― убедишься сам.
Хань не захотел. Он помнил, что верит Чонину, а Чонин не стал бы ему лгать.
Чонин ― не стал бы, а вот Хань лгал ему точно так же, как всем остальным. Но он не мог иначе.
☆☆☆
Не тогда, когда боль всё ещё свежа, а их осталось одиннадцать.
☆☆☆
Потом была ссора с Бэкхёном. Противная, глупая, некрасивая и из-за ерунды. Так сбывались худшие прогнозы ― раздражительность без особых причин, острая реакция на шум, там и психоэмоциональные стрессы недалеко.
Хань с Бэкхёном помирился в тот же день по собственной инициативе и без чьей-нибудь указки, но чётко осознал, что дальше будет только хуже.
Хуже стало в разгар концерта ― нарочно не придумаешь. И когда Чонин принёс ему стул, Ханю хотелось плакать от собственного бессилия и злости на себя же самого. Не потому, что он не мог продолжать наравне со всеми. Не потому, что что-то пошло не так.
Хань злился на себя, потому что причинил боль человеку, который ничем этого не заслужил. Он отчётливо читал во взгляде Чонина горькие слова: «Хён, ты мне солгал».
После концерта не пришлось прятаться, чтобы нанести визит врачу и связаться с тем специалистом, к которому Хань всё это время ходил тайком.
― Мы уже обсуждали с вами это, господин Лу. ― Медик хмуро смотрел на него с монитора и недовольно «жевал» губами.
― Достаточно будет сообщить всем, что это тепловой удар.
― Достаточно для чего? Ваша вторая форма неврастении переходит в третью, это ли не повод задуматься? Сейчас у вас будут трудности с дыханием, сердцебиения, слабость уже налицо, как и раздражительность. Вы хорошо спите?
Хань промолчал, потому что спал он плохо. Почти не спал вовсе, если уж на то пошло.
― Посмотрите на результаты, вы же сами видели, в каком состоянии сосуды. Вскоре у вас будут появляться отёки. Возможно, на лице. Как вы их будете прятать и объяснять? Тоже спишете на тепловой удар? Господин Лу, судя по вашим анализам предыдущим и последним… ― Врач помолчал, поджав губы, потом продолжил немного тише: ― Вы понимаете, что соматоформная вегетативная дисфункция сердца и сердечно-сосудистой системы может быть предстадией эссенциальной гипотензии или гипертонической болезни, угрожающей жизни и здоровью при гипертонических кризах в результате развития сердечной недостаточности?
― Я ни черта не понимаю, ― честно ответил Хань, устало прикрыв глаза и откинувшись на спинку стула. ― Можно человеческим языком?
― Вы не можете продолжать. Не в таком темпе. Просто не можете.
― Другие могут, значит, могу и я.
― Нет, не можете. Мы все разные и даже ломаемся по-разному. Я говорил с вашей матерью, и она сказала, что у вас некоторое время наблюдалось такое явление, как инэмури*, но сейчас вы даже так отдыхать не можете. Вы истощены, господин Лу. Если ничего не предпринимать, станет только хуже. В итоге всё это скажется на сердце и, возможно, почках. Риск есть.
― И что вы можете предложить? ― Хань закинул ногу на ногу и вздохнул.
― Отдых. Полноценный. Вам нужно хотя бы две недели провести в полном покое. И срочно сменить график. Либо вы продолжите свою деятельность, но как все нормальные люди, либо полностью восстановитесь и попробуете ещё раз.
― Мне это не подходит, ― покачал головой Хань.
«Если ты сошёл со сцены, ты, скорее всего, уже не сможешь на неё вернуться».
― А что вам подходит? Тот же убийственный график? Вы не кореец, господин Лу.
― При чём тут это вообще? ― вспылил Хань, шарахнув кулаком по столешнице так, что монитор покачнулся.
Врач выразительно вскинул бровь.
― Сами видите, да? Такой ваша реакция вскоре будет на всё, даже на незначительные мелочи, которые по какой-либо причине будут вам неприятны. Ваша мать говорила, что вас трудно назвать раздражительным, однако за время нашей беседы вы вспыхнули уже не раз и постоянно раздражённо болтаете ногой или стучите пальцами.
Хань заметил это только после слов врача. Он действительно сердито болтал ногой или барабанил пальцами по столешнице, крутился и вертелся, не мог усесться нормально и… И, да, его всё вокруг бесило. Ещё очень хотелось спать или просто прилечь.
― Подумайте как следует, пожалуйста. Скоро будет ухудшение, потому что ваш плотный график не даёт вам расслабиться ни на минуту. Когда же вас госпитализируют ― а это случится непременно, если ничего не предпринимать ― вам проведут полное обследование, и всё так или иначе вылезет на свет. Надо ли говорить, к чему это может привести?
― Полное обследование? ― напряжённо переспросил Хань. Вот это уже паршиво, потому что он и Чонин… то есть… Чёрт. И это ― помимо прочего. ― Я подумаю. Скажите, какие-нибудь лекарства…
― Они будут бесполезны. Лекарства работают только в комбинации с отдыхом. Без отдыха они не дадут вам ничего.
☆☆☆
Хань благодарил судьбу за то, что она лишала его возможности остаться наедине с Чонином хотя бы несколько дней. Он собирался с силами и пытался придумать «правдивую ложь».
Тем не менее, когда встреча состоялась, Хань оказался совершенно не готов к ней. Чонин подстерегал его в ванной, когда все легли уже и не могли им помешать. Сидел и ждал в темноте. Хань зашёл внутрь, сам запер дверь и включил свет. И едва не ломанулся прочь сквозь закрытую дверь, когда увидел Чонина прямо перед собой.
Спустя миг Хань прижался спиной к двери, а Чонин сделал ещё шаг и упёрся руками в деревянную панель, дополнительно зафиксировав тем самым Ханя на месте и отобрав надежду на побег. И Хань обречённо закрыл глаза, чтобы хоть так спрятаться от пристального и обжигающего взгляда Чонина.
Тишина давила на виски и причиняла ещё большую боль, чем гневные или обиженные слова.
― Хён… ― едва различимо, почти что беззвучный тёплый выдох.
― Прости, ― прошептал Хань, рванулся вперёд и крепко обнял. ― Прости.
Он сбился на китайский, торопливо пробормотав все возможные извинения, какие только знал. Зарылся пальцами в тёмные волосы, притянув к себе ещё ближе, и отчётливо повторил уже по-корейски, прикасаясь губами к виску:
― Прости меня.
― Что… Что случилось? ― забеспокоился Чонин, вывернулся из его объятий и немного отстранил. ― Что всё это значит?
Хань упрямо обнял его вновь и медленно принялся рассказывать всё по порядку. Гладил тёмные волосы, прижимался щекой к щеке Чонина и продолжал говорить. Как ни странно, но стало легче.
― Почему ты сразу не сказал? ― после долгой паузы спросил Чонин. Его руки прошлись по спине Ханя и остановились на пояснице, согревая и придавая сил.
― Не знаю… Не верил. Не хотел верить. Ведь это значит, что я… Что мы… Господи, не спрашивай меня об этом! Я сам пока не знаю, что буду делать со всем… этим.
― Что ты не знаешь? Этот твой врач тебе всё сказал, ведь так?
― Но это значит, что мне придётся уйти. Ты понимаешь? А если я уйду… Ты… Чёрт, скажи мне, что это сон. Просто сон. И скажи мне, что сейчас я проснусь, и всё будет так, как было прежде.