И снова обратилась к портрету.
– Я просила Констанс позировать мне, – сообщила она влажной краске. – Но она отказалась. Сама даже не знаю, почему ее попросила. Ты прав: я лучший художник Канады, а может быть, и мира, так что она должна была бы обрадоваться.
Почему бы и не преувеличить – этот Питер не станет закатывать глаза.
Клара отошла на шаг от полотна и взяла кисточку в рот, размазав по щеке темно-коричневую краску.
– Вчера я ночевала у Мирны.
Она рассказала Питеру, как закуталась в одеяло, положила на колени старый номер «Лайфа» и стала разглядывать обложку. Пока она смотрела, образ девочек менялся от очаровашек до существ таинственных и смутно беспокоящих.
– Они все были одинаковые, Питер. Своим выражением, настроением. Не просто похожие, а совершенно идентичные.
Клара Морроу, художник-портретист, искала в этих лицах черты индивидуальности. И не находила. Потом она откинулась на подушку и стала вспоминать пожилую женщину, с которой недавно познакомилась. Клара не многих людей просила позировать ей. Такая работа забирала у нее слишком много энергии, чтобы заниматься ею из прихоти. Но она явно из прихоти предложила Констанс написать ее портрет. И получила твердый отказ.
Разговаривая с Питером, она, в общем-то, не преувеличивала. Клара Морроу стала знаменитостью благодаря своим портретам. Это по меньшей мере удивило ее. И уж точно удивило ее мужа-художника.
Она вспомнила слова Джона Сингера Сарджента: «Каждый раз, когда я рисую новый портрет, я теряю друга».
Клара потеряла мужа. Не потому, что написала его, а потому, что превзошла в искусстве. Иногда, темными зимними ночами, она жалела, что рассталась с такими своими проектами, как «Гигантские ноги» и «Воинственные матки».
– Но из нашего дома тебя изгнали не мои картины, правда? – спросила она у полотна. – А твои демоны. Они в конце концов настигли тебя.
Клара внимательно посмотрела на набросок.
– Как это, наверно, было больно, – тихо сказала она. – Где ты теперь, Питер? Ты перестал убегать? Ты уже понял, что сожрало твое счастье, твое творчество, здравый смысл? Твою любовь?
Это существо сожрало его любовь, но не любовь Клары.
Анри устроился на потертом коврике у ног Клары. Она взяла кисточку и подошла к холсту.
– Он вернется, – прошептала она, быть может обращаясь к Анри.
Старший инспектор Гамаш открывал ящики, шкафы, буфеты, обследуя содержимое дома Констанс Уэлле. В шкафу в передней он нашел пальто, небольшую коллекцию шляп и пару перчаток.
Никакого тайного хранилища.
Он осмотрел книжные полки, каминную полку. Вставал на четвереньки и заглядывал под мебель. По отчету, составленному Монреальской полицией, Констанс Уэлле не была ограблена. Ее сумочка, деньги – все осталось на месте. Машина стояла на дороге. На обоях не было темных пятен, какие остаются, если снять висевшую на стене картину, не было и пустых мест в старинном шкафу, где могла бы прежде храниться дорогая антикварная вещица.
Убийца ничего не взял.
Но Гамаш продолжал искать.
Он знал, что по этой территории уже прошла Монреальская полиция, но он искал кое-что другое. Первоначальный обыск проводился, чтобы обнаружить улики, связанные с убийцей. Окровавленная перчатка, лишний ключ, записка с угрозой. Отпечаток пальца, след подошвы. Свидетельства ограбления.
А Гамаш искал какие-то вещи, которые поведали бы о ее жизни.
– Ничего, шеф, – сказала Лакост, отряхивая руки от подвальной пыли. – Похоже, они не отличались сентиментальностью. Ни детской одежды, ни старых игрушек, ни санок, ни снегоступов.
– Снегоступов? – удивленно спросил Гамаш.
– Подвал в доме моих родителей забит всякими подобными штуками, – объяснила Лакост. – А после их смерти мой подвал превратится в такой же склад.
– И ты не избавишься от всего этого?
– Я бы не смогла. А вы?
– Мы с мадам Гамаш храним некоторые вещи, оставшиеся нам от родителей. Как тебе известно, у нее триста сестер и братьев, так что наследство нам досталось не целиком.
Изабель Лакост рассмеялась. Каждый раз, описывая семью мадам Гамаш, шеф увеличивал количество сестер и братьев своей жены. Лакост подозревала, что Гамаш – единственный ребенок – был потрясен, внезапно оказавшись в большой семье.
– Что там в подвале?
– Кедровый сундук с летними вещами, садовая мебель, принесенная на зиму. В основном дешевая пластмассовая. Садовые шланги и инструменты. Ничего личного.
– Ничего оставшегося с детских лет?
– Абсолютно.
Они оба знали, что даже для людей категорически несентиментальных такое было необычным. Но для пятерняшек? Вокруг них выстроилась целая промышленность. Сувениры, книги, куклы, пазлы. Гамаш не сомневался: если поискать в его доме, там непременно найдется что-нибудь связанное с пятерняшками. Ложечка, купленная его матерью. Открытка от родителей Рейн-Мари с улыбающимися девичьими мордашками.
В те времена, когда в Квебеке многие начинали отворачиваться от церкви, пятерняшки стали новой религией. В отличие от строгой католической веры, самыми действенными символами которой были жертва и смерть, долго сохранявшийся образ пятерняшек Уэлле являл собой символ счастья. Пять улыбающихся девчушек, ярких и живых. Мир пал на колени перед ними. Казалось, что единственные, кто не влюблен в пятерняшек, – это сами пятерняшки.
Гамаш и Лакост прошли по коридору и направились в разные спальни, договорившись встретиться через несколько минут и обменяться наблюдениями.
– Ничего, – доложила Лакост. – Чисто. Аккуратно. Никакой одежды, никаких личных вещей.
– И никаких фотографий.
Она отрицательно покачала головой.
Гамаш сделал длинный выдох. Неужели они и в самом деле жили такой стерильной жизнью? Нет, их дом вовсе не казался таким уж холодным. На взгляд Гамаша, он был теплым, дружелюбным. Здесь имелись персональные вещи, но не было глубоко личных.
Они вошли в спальню Констанс. Ковер с засохшими пятнами крови лежал на своем месте. Чемодан оставался на кровати. Орудие убийства унесли, но полицейская лента показывала место, где прежде валялась тяжелая лампа.
Гамаш подошел к маленькому чемодану и принялся вытаскивать из него вещи и аккуратно укладывать на кровать. Свитера, нижнее белье, шерстяные носки, юбка, удобные брюки. Теплое нижнее белье и фланелевая ночная рубашка. Все, что может понадобиться на Рождество в холодных краях.
Между теплыми рубашками он нашел три подарка, завернутые в цветную бумагу. Гамаш пощупал их, и бумага захрустела. Внутри было что-то мягкое.
Он знал: это что-то из одежды – сам получил от детей немало носков, галстуков, шарфов. Он взглянул на надписи.
Один подарок для Клары, другой для Оливье, третий для Габри.
Гамаш протянул свертки Лакост:
– Разверни их, пожалуйста.
Пока она занималась подарками, он осмотрел содержимое чемодана. Один из свитеров показался ему плотнее, чем обычно. Гамаш взял его и встряхнул.
– Шарф для Клары, – доложила Лакост. – Варежки для Оливье и Габри.
Она снова завернула подарки.
– Посмотри-ка, – сказал Гамаш, демонстрируя ей находку.
Фотографию.
– В списке Монреальской полиции этого не было, – заметила Лакост.
– Пропустить легко, – сказал Гамаш.
Он вполне представлял себе настроение криминалистов. Поздно, холодно, они проголодались, а дело все равно скоро спихнут другим.
Тут сказывался не столько непрофессионализм, сколько спешка. Никто не заметил маленький черно-белый снимок в свернутом толстом шерстяном свитере.
Гамаш подошел к окну и стал вместе с Лакост разглядывать фотографию.
Им улыбались четыре женщины лет тридцати пяти. Они обнимали друг дружку за талию и смотрели прямо в объектив. Гамаш поймал себя на том, что улыбается им в ответ, и заметил, что Лакост тоже не сдержала улыбку. Женщины на фотографии улыбались не во весь рот, но искренне и заразительно.
Это были четыре счастливых человека.
И хотя лица у них были одинаковыми, во всем остальном они различались. Одеждой, прическами, обувью, стилем. Даже фигурами. Две из них были полными, одна – худощавой, а четвертая являла собой нечто среднее.
– Что ты думаешь? – спросил он у Лакост.
– Очевидно, что это четыре сестры, но создается впечатление, будто они стараются выглядеть непохожими друг на друга.
Гамаш кивнул. У него возникло такое же ощущение.
Он посмотрел на оборот фотографии. Никаких надписей.
– Почему только четыре? – спросила Лакост. – Что случилось с пятой?
– Кажется, она умерла довольно молодой, – ответил Гамаш.
– Ну, выяснить нетрудно, – сказала Лакост.
– Да. Похоже, это работа как раз для меня, а ты займись чем-нибудь потруднее.
Гамаш сунул фотографию в карман, и следующие несколько минут они обыскивали комнату Констанс.
На прикроватной тумбочке лежала стопка книг. Гамаш вернулся к чемодану и вытащил оттуда книгу, которую Констанс собиралась взять с собой: «Ru» Ким Тюи.
Он открыл книгу на закладке и перевернул страницу. Прочел первое предложение. Слова, которых никогда уже не прочтет Констанс Уэлле.
Гамаш любил книги, и закладка, оставленная недавно умершим человеком, вызывала у него печальные чувства. Он хранил две такие книги. Они стояли в шкафу в его кабинете. Их нашла его бабушка на прикроватных тумбочках в спальне его родителей после их гибели в автомобильной аварии. Гамаш тогда был ребенком.
Время от времени он доставал эти книги, трогал закладки, но так и не нашел в себе сил продолжить чтение с того места, где остановились они. Дочитать историю до конца.
Гамаш закрыл книгу Констанс и выглянул в окно на маленький задний двор. Он подозревал, что под снегом там огород. И летом сестры садились на дешевые пластмассовые стулья в тени большого клена и пили холодный чай. И читали. Или разговаривали. Или просто молчали.
Говорили ли они о тех днях, когда были пятерняшками Уэлле? Вспоминали ли детство? Вряд ли.
Этот дом казался убежищем, в котором они прятались от своего прошлого.
Старший инспектор повернулся и посмотрел на пятно на ковре, на полицейскую ленту. На книгу в своей руке.
Скоро он узнает всю историю.
– Я, кажется, понимаю, почему сестры Уэлле скрывали, что они пятерняшки, – сказала Лакост, когда они уже собирались уходить. – Но почему в безопасности собственного дома не хранить своих фотографий, открыток, писем? Вам это не кажется странным?
Гамаш спустился с крыльца:
– Думаю, в их жизни было очень мало того, что принято считать нормальным.
Они медленно пошли по утоптанной тропинке, щурясь на ярком солнце, усиленном снежной белизной.
– Кое-что еще отсутствовало, – сказал Гамаш. – Ты не заметила?
Лакост задумалась. Она знала, что Гамаш не проверяет ее. Он был выше этого, как и она сама. Однако сейчас у нее не было никаких идей.
Она отрицательно покачала головой.
– Ничего о родителях, – сказал Гамаш.
«Черт!» – подумала Лакост. Ничего о родителях. И как она упустила? В этой куче пятерняшек – или отсутствующих пятерняшек – она упустила нечто важное.
Месье и мадам Уэлле. Одно дело – скрывать часть своего прошлого, но зачем стирать из него еще и собственных родителей?
– По-вашему, что это означает? – спросила Лакост.
– Возможно, ничего.
– Вы полагаете, именно это забрал убийца?
Гамаш обдумал ее вопрос:
– Фотографии родителей?
– Семейные фотографии. Родителей и сестер.
– Не исключено, – ответил он.
– Я тут подумала… – начала Лакост, когда они подошли к ее машине.
– Продолжай.
– Да нет, глупости.
Гамаш поднял брови, но ничего не сказал. Просто посмотрел на нее.
– Что нам вообще известно о пятерняшках Уэлле? – спросила Лакост. – Они по собственной воле исчезли из виду, стали сестрами Пино. Вели чрезвычайно замкнутую жизнь…
– Не тяни, инспектор, – подбодрил ее Гамаш.
– Возможно, Констанс не последняя.
– Pardon?
– Откуда нам известно, что остальные мертвы? Может быть, одна из них жива. Кто еще мог проникнуть в дом? Кто еще знал, где они живут? Кто еще мог забрать семейные фотографии?
– Мы даже не знаем, понимал ли убийца, что Констанс из пятерни Уэлле, – заметил старший инспектор. – И мы не знаем, были ли похищены семейные фотографии.
Он уехал, но гипотеза Лакост не давала ему покоя.
Возможно, Констанс не последняя.
Глава двенадцатая
«Слушай внимательно, – умолял себя Жан Ги Бовуар. – Бога ради, сосредоточься».
Его колени дрожали, и он положил на них руку, поприжал.
Мартен Тесье инструктировал агентов, назначенных в рейд на одну из байкерских баз.
– Это вам не какие-то татуированные громилы, – говорил заместитель Франкёра, поднимая глаза от схем в блокноте. – Слишком многие мертвые полицейские и главари банд недооценивали байкеров. Это воины. Внешне они, может, и похожи на бездомных бродяг, но не сомневайтесь: они подчиняются дисциплине, они преданны и весьма мотивированы на защиту своей территории.
Тесье продолжал – сыпал образами, схемами, планами.
Но Бовуар слышал только собственный умоляющий голос: «Господи боже, не дай мне умереть».
Старший инспектор постучал в дверь и вошел в кабинет Терезы Брюнель. Она подняла голову и взглянула на него.
– Пожалуйста, закройте дверь, – сказала она, снимая очки.
Ее голос и манеры показались ему необычно резкими.
– Я получил ваше сообщение, но меня не было в городе.
Он посмотрел на часы на ее столе – стрелки только-только перевалили за двенадцать.
Она показала ему на стул. Он помедлил секунду, потом сел. Тереза опустилась на стул рядом. Выглядела она усталой, однако одета была, как всегда, с иголочки и полностью владела собой.
– Извините, Арман, но мы дошли до конца.
– Что вы имеете в виду?
– Вы знаете, что я имею в виду. Я думала об этом, говорила с Жеромом, и мы считаем, что искать тут больше нечего. Мы гонялись за собственным хвостом.
– Но…
– Не прерывайте меня, старший инспектор. Вся история с видео вышла из-под контроля и раздулась до невероятных размеров. С ней покончено. Видео ушло в свет, и, что бы мы ни делали, назад его не вернуть. Вы должны остановиться.
– Не понимаю… – Он вгляделся в ее лицо.
– Все очень просто. Вы обиделись, рассердились и захотели отомстить. Вполне естественно. Потом вы убедили себя, что за этим стоит нечто большее, чем просто видео. Вы распалились и распалили всех вокруг. Включая и меня. Тут уж моя вина, не ваша. Я позволила себе поверить вам.
– Что случилось, Тереза?
– Суперинтендант, – отрезала она.
– Désolé. Суперинтендант. – Он понизил голос. – Что-то случилось?
– Конечно случилось. Я пришла в чувство. И вам советую сделать то же самое. Я почти не спала прошлой ночью. Утром встала и набросала кое-какие заметки. Хотите посмотреть?
Гамаш кивнул, внимательно глядя на нее. Она протянула ему листок с записями. Он надел очки, прочитал написанное и аккуратно сложил листок пополам.
– Как видите, я перечислила все, что может свидетельствовать в пользу вашей версии, согласно которой старший суперинтендант Франкёр организовал утечку видео и имеет еще более далеко идущие и зловещие цели…
– Тереза! – воскликнул Гамаш, внезапно наклонившись вперед, словно хотел физически воспрепятствовать продолжению ее монолога.
– Да бога ради, старший инспектор, прекратите вы. В моем кабинете нет жучков для прослушки. Нас никто не слышит. Никому мы не нужны. Все это в вашей голове. Посмотрите на мои записи. Там нет никаких доказательств. Груз нашей дружбы и мое уважение к вам затуманили мой разум. Вы соединили точки, которые существуют только в вашей голове. – Она подалась к нему чуть ли не с угрозой в голосе и облике. – И все по причине вашей личной неприязни к Франкёру. Если вы и дальше будете продолжать так, Арман, то я лично пойду к нему со свидетельствами ваших действий.