Там и произошло в первые дни царствования знаменитое примирение. Когда Императрица Мария была Великой Княгиней, в числе ее фрейлин была м–ль Нелидова. Это была особа небольшого роста и совершенно некрасивая; смуглый цвет лица, маленькие подслеповатые глаза, рот до ушей, длинная талия и короткие кривые, как у таксы, ноги, все это, в общем, составляло фигуру малопривлекательную. Но она была очень остроумна, обладала талантами и, между прочим, хорошо играла на сцене. Великий Князь Павел часто смеялся над нею, но, увидя ее в роли Зины в la Folle par amour, увлекся ею: это было еще в то время, когда он любил выезжать в свет и когда у него часто бывали любительские спектакли.
Но чтобы объяснить суть этой интриги, надо перейти к еще более раннему времени. В 1783 или в 1784 году Великий Князь Павел особенно полюбил камергера князя Николая Голицына, человека очень ловкого, который близко сошелся с м–ль Нелидовой и старался убедить Великого Князя, что пора ему стряхнуть гнет своей супруги, прибавляя, что он с болью видит, как она управляет им вместе со своей подругой г–жой Бенкердорф. Он коварно преувеличил их миленькие интриги; Великий Князь поддался обману, и м–ль Нелидова стала предметом его предпочтения. Это чувство вскоре превратилось в страсть, причинившую очень сильное огорчение Великой Княгине Марии. Она очень явно выказывала свою ревность, оказала сильное сопротивление во всем, что касалось м–ль Нелидовой, державшей себя не очень почтительно по отношению к ней.
Великая Княгиня решила пожаловаться Императрице, которая стала уговаривать своего сына, но напрасно, и пригрозила увольнением Нелидовой. Князь Голицын воспользовался этой угрозой, чтобы еще более вооружить Великого Князя против матери. Последний уехал в свой дворец в Гатчину и прожил там всю зиму, приезжая в город только на те празднества, где его присутствие было необходимо. Великая Княгиня своей жалобой достигла только удаления от себя лиц, больше всего ей преданных. Г–жа Бенкердорф была отослана, потому что Великий Князь справедливо предполагал, что жену научают подруги и что, оставшись одна, она скорее уступит его воле. Он не ошибся, и Великая Княгиня, лишенная поддержки, подчинилась самым оскорбительным унижениям.
Через несколько лет как–то произошла ссора между Великим Князем и Нелидовой. Вызвана она была ревностью. Великий Князь, казалось, занялся другой фрейлиной своей супруги, и Нелидова покинула двор и поселилась в общежитии института, где она раньше воспитывалась. Таково было положение дел, когда Император вступил на престол. При первом же своем посещении общежития он примирился с Нелидовой и обошелся с ней так хорошо, что предложил Императрице считать Нелидову его лучшим другом и обращаться с ней так же. С этого момента, казалось, самая тесная дружба установилась между Императрицей и Нелидовой, получившей звание фрейлины «с портретом» – титул, которым пользовалась до сих пор только одна Протасова. Императрица вместе с Нелидовой проявляли свою власть; они вмешивались во все дела и награды и поддерживали друг друга.
Этот союз вызвал бы удивление, если бы не заметили вскоре, что он основан на личном интересе. Императрица без Нелидовой совершенно не могла рассчитывать на доверие своего супруга, что последующие события и доказали вполне. Но без Императрицы и Нелидова, очень самолюбивая, не могла играть той роли при дворе, какую она играла там, и нуждалась в милостивом отношении Государыни для защиты своей репутации.
Поездки в общежитие участились. Императрица была в восхищении развлекать двор в таком месте, где она командовала; Нелидовой нравилось доказывать публике, что Император был увлечен ею, и Император охотно ездил туда, потому что Нелидова оказывала предпочтение этому месту. Три заинтересованных лица находили поэтому эти вечера прелестными и часто проводили их почти целиком в разговорах. Но придворные, присутствовавшие там, потому что Император направлялся туда всегда с большой свитой, с Великими Князьями и Великими Княгинями, смертельно скучали.
Павел Петрович (1754–1801) – Император Всероссийский с 6 ноября 1796 года, великий магистр Мальтийского ордена, сын Петра III Федоровича и Екатерины II Алексеевны
* * *
Было много балов, ставших источником беспокойства для Государыни и м–ль Нелидовой. Среди большого числа московских дам, приезжавших ко двору, было много красивых особ, и между ними княжны Щербатовы и барышни Лопухины. Последние особенно привлекли внимание Императора. Он часто принимался говорить о них, и беспокойству Государыни и Нелидовой по этому поводу приписывают ускоренный отъезд двора из Москвы.
Государь жил попеременно то в Кремле, то во дворце Безбородко, и так как каждый переезд совершался торжественно, то Государь устраивал их как можно чаще. Двор делал много поездок в окрестности Москвы и в Троицкий и Воскресенский монастыри. Последний называется также Новым Иерусалимом. Ездили в Коломенское, место рождения Петра Великого, в Царицыно, где находится Императорский дворец, лежащий в чудной местности, и в Архангельское, имение, принадлежавшее тогда князю Голицыну.
Государь совершал эти поездки всегда в большой шести– или восьмиместной карете, и дорогой его секретари чередовались, докладывая текущие дела, военные донесения и прошения разного рода, адресованные ему. Великая Княгиня Елизавета, всегда находившаяся во время поездок в его карете, говорила мне, что она часто бывала поражена раздражительностью Государя, когда что–нибудь ему не нравилось в докладе, и холодной жестокостью, позволявшей ему делать предметом шутки просьбы, с которыми обращались к нему несчастные. Быть может, молодость и неопытность Великой Княгини Елизаветы вводили ее в обман относительно настоящих намерений Государя, но подобный род шуток приводил ее в возмущение.
Последние празднества коронации состояли: из итальянской оперы; дворянского бала, который Их Величества почтили своим присутствием; обеда у Польского короля; торжественной прогулки во дворцовом саду, и прогулки 1–го мая на общественном гулянье.
Я не присутствовала ни на одном из празднеств, дававшихся в это время в Петербурге. Я оставалась с Толстой. Мое сердце было облечено в вечный траур, и я избегала общественных увеселений. Но я была вынуждена отправиться на маскированный бал не по приглашению, а по приказу полиции. Тот, кто отказывался подчиниться ему, заносился на особый лист, и, таким образом, об этом доходило до сведения Государя. Я отправилась на этот печальный праздник, так же как и Толстая. Вначале было заиграли полонез, который я привыкла слышать в счастливые времена. Эта музыка произвела на меня ужасное впечатление, рыдания душили меня.
Шумная радость и празднества являются для печали чем–то вроде судорожной улыбки, устрашающей природу Я бежала от света, казавшегося мне ужасным. Могила была у меня в сердце, и мои взоры, казалось, стремились к ней, ища в ней отдохновения. Мы вернулись с этого бала измученные и усталые, точно мы возвращались после тяжелого и опасного путешествия.
Несчастный характер Императора был причиною стольких несправедливостей, совершенных им, что их едва можно согласовать с понятием прекрасной души.
Я позволю себе на минуту прервать рассказ и приведу малоизвестный анекдот, доказывающий природную доброту и великодушие, заложенные на глубину души этого Государя.
Граф Панин, сын графа Петра Панина, о котором я говорила выше, ни в чем не походил на своего отца. У него не было ни силы характера, ни умения себя держать, и он был способен только к интригам и возмущению. Император Павел, когда был еще Великим Князем, принимал в нем участие как в племяннике графа Никиты Панина, его воспитателя. Граф Панин воспользовался склонностью Великого Князя, удвоил усердие и старание и достиг того, что овладел его доверием. Заметив несогласие, царившее в отношениях между Государыней и ее сыном, он захотел нанести последний удар, чтобы потом осуществить свои честолюбивые и даже преступные проекты. Он возвратился в Гатчину после кратковременного пребывания в городе и попросил у Великого Князя особой аудиенции, чтобы сообщить ему дело первой важности.
Великий Князь назначил ему время, когда граф должен был прийти к нему в кабинет. Граф вошел со скромным видом, очень ловко прикрыв скромностью, как маской, свое вероломство, и, наконец, сказал Великому Князю с притворным колебанием, что откроет ему самую ужасную для него вещь, что дело идет о заговоре, образованном против него Государыней, его матерью, и что она посягала на его жизнь.
Великий Князь спросил у него, знает ли он имена заговорщиков, и, услыхав утвердительный ответ, приказал написать их на листе. Граф Панин при помощи своей фантазии составил большой список.
– Подпишите! – прибавил Великий Князь. Панин подписал. Тогда Павел взял лист и сказал:
– Идите, предатель, и не показывайтесь никогда мне на глаза.
Он рассказал об этой ужасной клевете своей матери; Государыня была также возмущена, как и он, а этот список остался у Великого Князя Павла в отдельном ящике, хранившемся у него всегда в спальне.
* * *
Возвратимся к придворным происшествиям после коронации. Третьего мая Государь уехал из Москвы вместе с сыновьями, отправляясь в объезд вновь приобретенных в силу раздела Польши губерний и оттуда прямо в Петербург. Государыня уехала из Москвы одновременно с Государем, вместе с Великими Княгинями, своими невестками и со своей дочерью, Великой Княжной Александрой. Она объявила им всем троим, что они не будут расставаться с ней ни днем, ни ночью. И действительно, как в дороге, так и по приезде в Павловск она оставляла их ночевать в своей комнате. У Великих Княгинь Елизаветы и Анны даже не было другого, отдельного помещения, кроме ее апартаментов.
Здоровье Великой Княгини Елизаветы, выдержавшее всякого рода испытания предыдущей зимой и утомительные церемонии коронации, в конце концов пошатнулось. Великая Княгиня впала в состояние особой слабости, сопровождаемой страданиями, почему она с крайним нетерпением ждала приезда Императора, чтобы, по крайней мере, освободиться от зависимости, в которой она находилась. Наконец, этот момент наступил в последних числах мая. Государыня в сопровождении двора выехала навстречу Государю в Гатчину, где провела только несколько дней, после чего все вернулись в Павловск.
Стремились во что бы то ни стало заставить позабыть прошлое царствование и в виде одного из средств переменили, насколько это было возможно, место всех резиденций двора. Императрица Мария питала отвращение к Царскому Селу, объяснимое только личными отношениями. Она ревновала его к созданному ею Павловску. Вследствие этого Императорский дворец в Царском Селе, жилище, достойное Монарха, и где всегда весь двор удобно размещался, был брошен, и все лучшее из имущества перевезено в Павловск, тоже красивое место, но нисколько не соответствовавшее размерам с двором и не подходившее для резиденции Монарха, влюбленного в пышность и приемы. Поспешно строили новые здания, но они были разорительным противоречием с постройками прошлого царствования. Екатерина II построила для своего внука великолепный дворец в Царском Селе. Императрица Мария, пока по ее распоряжению для наследника трона строили деревянный дом, поместила его в хижину. Да и дом Великого Князя Александра немногим был больше, но Великая Княгиня Елизавета чувствовала себя там счастливой в сравнении с теми тремя неделями, которые она провела во дворце.
Немного спустя после возвращения Государя, когда однажды вечером он прогуливался по саду в Павловске вместе с двором и лицами, составлявшими его постоянное общество, послышались звуки барабана. Все насторожились. Для вечерней три было слишком поздно. Император остановился, заметно взволнованный. Били тревогу. «Это пожар», – вскричал он, повернулся и быстро пошел ко дворцу вместе с Великими Князьями и военными. Императрица с остальным обществом следовала за ним издали. Подойдя ко дворцу, увидали, что одна из ведущих к нему дорог занята частью гвардейских полков. Остальные кавалеристы и пехотинцы поспешно бежали со всех сторон. Спрашивали друг у друга, куда надо идти, сталкивались, и на узкой дороге, наполненной войсками, военные, пожарные и различные повозки пролагали себе дорогу только с помощью страшного крика.
Императрица, опираясь на руку одного из придворных, пробиралась через толпу, разыскивая Государя, потерянного ею из вида. Наконец, беспорядок настолько увеличился, что многим из дам, и именно Великим Княгиням, пришлось перелезть через барьер, чтобы избежать опасности быть раздавленными.
Немного спустя войскам был дан приказ разойтись. Возвратились во дворец. Император был взволнован и в плохом настроении. Много было движения, продолжавшегося до позднего вечера. После долгих розысков открыли, что причиною суматохи был трубач, упражнявшийся в казармах конной гвардии. Войска в примыкающих казармах подумали, что это сигнал, и повторили его, таким образом тревога передалась от одного полка другому В войсках думали, что это или пожар, или испытание на быстроту сбора; но толки в обществе и при дворе, которые с самого начала этого царствования приняли такое направление, что можно было предчувствовать конец его, постарались объяснить совершенно иначе это событие и в особенности событие, случившееся на следующий день.
Ничто так не вызывает предательство, как постоянная боязнь его. Павел I не умел скрывать, до какой степени эта боязнь отравляла его жизнь. Она проявлялась во всех его поступках, и много жестокостей, которые он допустил совершить, были следствием этого чувства, постоянно присутствовавшего в его душе, и наконец оправдали его, вызывая общее раздражение.
На следующий день, почти в те же часы, когда двор был на прогулке в другой части сада, отделенной от большой дороги только небольшим барьером, послышался звук трубы и показалось несколько кавалергардов, скакавших во весь опор по тропинке, примыкающей к большой дороге. Император в бешенстве бросился к ним с поднятой тростью и заставил их повернуть обратно. Великая Княгиня и адъютанты бросились за ним, и все были довольно удивлены этой второй сценой. В особенности растерялась Государыня. Она кричали, обращаясь к придворным:
– Бегите, господа, спасайте вашего Государя!
Около нее оказался граф Феликс Потоцкий, добрый малый, но неуклюжий толстяк, вдобавок питавший смешное чувство страха перед Императором. Она схватила его за руку и толкала вперед. Едва ли видали фигуру смешнее, чем ту, которую представлял из себя бедный граф Потоцкий, не понимавший, чего от него требуют, и больше испуганный криком Государыни, чем опасностью, которой подвергался Государь.
На этот раз войскам помешали собраться, но никогда не дознались, как следует, что вызвало это волнение. Никто не хотел сказать или не знали его причины. Одни говорили, что войска были уверены, будто тревога, бывшая накануне, была устроена по приказу Государя, – поэтому держались все время наготове и могли принять всякий шум за сигнал. Другие утверждали, что какой–нибудь шутник дурного тона, желая повторить суматоху, бывшую накануне, дал сигнал. История окончилась несколькими наказаниями и больше не повторялась.
В начале августа двор возвратился в Павловск. Я с трудом решаюсь приступить к описанию самой гнусной интриги, устроенной в это время. Князь Чарторижский, продолжая по–прежнему быть близким другом Великого Князя Александра, послужил поводом для клеветы, при помощи которой старались очернить честь и славу Великой Княгини Елизаветы. Ее свекровь, постоянно завидуя своей невестке, не упускала случая вредить ей. Граф Толстой, играя роль самого усердного и верного слуги около Их Императорских Высочеств, в то же время был первым поверенным Императрицы, ее шпионом и низким прислужником. До этого времени Государь очень хорошо обходился с Великой Княгиней Елизаветой. После родов он часто и подробно расспрашивал ее об маленькой Великой Княжне и побуждал ее иметь сына. В последнее пребывание двора в Павловске Государыня приказала Великой Княгине Елизавете прислать ей ребенка, хотя девочке было всего три месяца и от дома Великого Князя до дворца было довольно далеко. Пришлось повиноваться, и потом, когда девочку привезли обратно, Великая Княгиня узнала от дам, сопровождавших ребенка, что Государыня носила его к Государю. Великая Княгиня, нисколько не подозревавшая грозы, собиравшейся над ее головой, была благодарна Государыне, считая это просто желанием приучить Государя к внучке. Она жестоко ошибалась и скоро убедилась в этом, но виновникам ее несчастья удалось скрыть от нее часть истины и обратить ее возмущение против тех, кто наименее этого заслуживал.