Но прежде чем он успел ударить, сильные руки скрутили его. Алые огни перед глазами померкли. Ему показалось, что он снова слышит нежный золотой шепот:
— Ничего! Ничего! Постарайся видеть, как я! Смотреть моими глазами…
Офицеры крепко держали Питера с обеих сторон. Они мрачно молчали и глядели на бледного хирурга с холодным недружелюбным выражением.
— Мой мальчик, мой мальчик… — самообладание хирурга исчезло, он дрожал, он был растерян. — Я не думал… простите… я и не думал, что вы воспримете это так серьезно…
Лавеллер спокойно сказал офицерам:
— Господа, все прошло. Не нужно держать меня.
Они посмотрели на него, освободили, похлопали по плечу. Опять глянули на своего гостя с тем же холодным неодобрением.
Лавеллер Неуверенно повернулся к брустверу. Глаза его были полны слез. Мозг, сердце, душа — все сплошное опустошение. Ни тени надежды. Ее письмо, его священная истина, с помощью которой он собирался открыть измученному миру рай, — всего лишь сон. Обман. Сказка.
Его Люси, его кареглазая мадемуазель, которая шептала слова любви, — фантом, пробужденный словом, прикосновением, строчкой, искусственными цветами.
Он не мог поверить в это. Он не хотел верить. Он все еще чувствовал ее золотой поцелуй, дрожь ее мягкого тела… Она сказала, что он вернется, и обещала ждать.
Что это у него в руке? Листок, в который были завернуты стебли роз, проклятая бумага, с помощью которой этот холодный дьявол поставил свой эксперимент.
Лавеллер скомкал ее, хотел швырнуть в темноту.
Но что-то остановило его руку.
Он медленно развернул листок.
Офицеры и гость увидели, как на лице его появилось сияние. Как будто душа его освободилась от вечной муки. Вся печаль, вся боль мира — исчезли. Перед ними снова был мальчик, верящий в рай.
Он стоял с широко открытыми глазами. Он не мог пошевелиться.
Майор сделал шаг вперед, осторожно взял у него листок.
Непрерывно рвались осветительные снаряды, траншея была залита их дергающимся светом, и при этом свете майор долго всматривался в прыгающие буквы.
Когда он поднял лицо, на нем было выражение благоговейного ужаса. Капитан протянул за бумагой дрожащую руку… Поверх слов, написанных хирургом, было еще три строчки — на старофранцузском:
Не печалься, сердце мое, не бойся кажущегося:
Наступит время пробуждения.
Та, что любит тебя. Люси.
* * *
Таков был рассказ Макэндрюса. Наступившее молчание первым нарушил Хоутри.
— Эти строчки, конечно, уже были на бумаге, — сказал он, — вероятно, они были слишком бледны, и ваш хирург их просто не заметил. Шел дождь, и влага проявила их.
— Нет, — ответил Макэндрюс, — их там не было.
— Откуда вы знаете? — возразил психолог.
— Потому что этим хирургом был я, — негромко произнес Макэндрюс. — Листок я вырвал из своей записной книжки. Когда я заворачивал в него цветы, он был чистым — только те слова, что написал я.
Более того, Джон… Почерк, которым были написаны три строчки, был очень похож на почерк из найденного мною молитвенника. И подпись «Люси» была точно та же самая, изгиб за изгибом… причудливый старомодный наклон.
Вновь повисло долгое молчание. Вновь его нарушил Хо-утри.
— Что стало с листком? — спросил он. — Сделали экспертизу чернил? Было ли…
— Мы стояли в недоумении, — прервал его Макэндрюс, — и вдруг резкий порыв ветра пролетел по траншее. Он вырвал листок у меня из руки. Лавеллер смотрел, как его уносит; но не сделал даже попытки схватить.
— Пусть летит. Теперь я знаю… — сказал он и улыбнулся мне прощающей, счастливой улыбкой веселого мальчишки. — Простите, доктор. Вы мой лучший друг. Вначале я решил, что вы сделали со мной то, чего ни один человек не сделал бы другому… теперь я знаю, что это действительно так.
Вот и все. Он прошел всю войну, не ища смерти, но и не прячась от нее. Я полюбил его, как сына. Если бы не я, он умер бы после Маунт Кеммель. Он очень хотел попрощаться с отцом и сестрой, и я залатал его невероятные раны. Он попрощался, а потом отправился в траншею под тенью старого разрушенного шато, где его нашла кареглазая мадемуазель…
— Зачем? — нервно спросил Хоутри.
— Он думал, что оттуда он сможет вернуться… быстрее.
— Для меня это совершенно произвольное заключение, — раздраженно, почти гневно сказал психолог. — Должно существовать какое-то естественное объяснение.
— Конечно, Джон, — примирительно ответил Макэндрюс, — конечно. Скажите нам, каково же оно.
Но Хоутри только махнул рукой.
Стенли Вейнбаум
Марсианская одиссея
Ярвис устроился с максимальным комфортом, который позволяла тесная каюта «Ареса».
— Какой воздух! — ликовал он. — После этой разряженной дряни снаружи будто суп хлебаешь! — И он взглянул на марсианский ландшафт за стеклом, плоский и унылый в свете ближайшей луны.
Остальные трое разглядывали его с сочувствием — инженер Путц, биолог Лерой и астроном Гаррисон, он же капитан экспедиции. Дик Ярвис был химик этого знаменитого экипажа экспедиции «Арес», того самого, члены которого первыми из всех людей ступили на почву ее таинственного соседа — планеты Марс. Конечно, это было давным-давно, всего около двадцати лет спустя после того, как этот сумасшедший американец Догени ценой собственной жизни решил проблему ядерного двигателя, а не менее сумасшедший Кардоза с помощью такого двигателя добрался до Луны. Эти четверо с «Ареса» были настоящие первопроходцы. Если не считать полудюжины экспедиций на Луну и злополучного полета де Ланси в сторону заманчивой Венеры, этим людям первым пришлось ощутить гравитацию, отличную от земной, и, уж разумеется, им первым удалось вырваться за пределы трассы Земля-Луна. И они заслужили это счастье, если учесть все трудности и неудобства, которые им пришлось перенести: месяцы, проведенные в камере акклиматизации на Земле, когда они привыкали дышать в атмосфере, сходной с разреженной атмосферой Марса, затем вызов пространству в крохотной ракете с примитивным двигателем двадцать первого столетья, и самое главное — встреча с абсолютно неизвестным миром.
Ярвис потянулся и потрогал саднящий и шелушащийся кончик носа, обожженный морозом. И снова довольно вздохнул.
— Ну, — вдруг взорвался Гаррисон. — Мы когда-нибудь услышим, что произошло, или нет? Ты отправляешься честь честью в подсобной ракете, мы о тебе целых десять дней ничего не знаем, и вот наконец Путц извлекает тебя из какой-то идиотской муравьиной кучи, а за приятеля у тебя какой-то дурацкий страус. А ну, голубчик, шпарь!
— Шпарь? — изумленно протянул Лерой. — Кого шпарь?
— Он хочет сказать «шпиль», — рассудительно объяснил Путц, — «spiel» — означает ковори, расскасофай. Играй свой пластинка.
Ярвис взглянул на развеселившегося Гаррисона без тени улыбки.
— Все правильно, Карл, — мрачно обратился он к Путцу. — Сейчас проиграю свою пластинку.
Он удовлетворенно хмыкнул и начал свой рассказ.
— Как было приказано, — сказал он, — я проследил как Карл стартовал в северном направлении, затем взобрался в свою душегубку и отправился к югу. Помнишь, капитан, приказ был не приземляться, а только разведать, где что есть интересного. Я включил обе камеры и шлепал на приличной высоте, так около двух тысяч футов. Во-первых, так больше обзор у камер, ну и, кроме этого, в этом вакууме, который почему-то здесь называют атмосферой, если лететь ниже, двигатели поднимают ужасную пылищу.
— Мы все это знаем от Путца, — буркнул Гаррисон. — Хотя пленку ты бы лучше сохранил. Она бы окупила твою эту прогулочку. Помнишь, как публика ломилась на первые фильмы, снятые на Луне?
— Пленка цела, — отпарировал Ярвис. — В общем, — продолжал он, — как я уже сказал, шлепал я довольно быстро. Как вы и предполагали, при скорости выше ста миль в час подъемная сила плоскости крыльев в этой атмосфере невелика, и мне пришлось подключить аварийный двигатель.
В общем, из-за скорости и высоты видимость была не очень хорошей. Однако достаточной, что бы разобрать, что я лечу точно над такой же серой равниной, как та, что мы изучали целую неделю после высадки. Такая же пузырчатая растительность и такой же вечный серый ковер этих ползучих растений — животных, которые Лерой зовет биоподами. В общем, я летел и каждый час, по инструкции, сообщал свое местонахождения, хотя понятия не имел, слышите вы меня, или нет.
— Слышал я, — огрызнулся Гаррисон.
— Ста пятьюдесятью милями южнее, — невозмутимо продолжал Ярвис, — равнина сменилась чем-то вроде плато, сплошь пустыня и оранжевый песок. Я прикинул, что мы были правы, когда предположи, что эта серая равнина, — Киммерийское море, а тогда эта оранжевая пустыня — то, что мы называем Ксантус. Если это так, то через пару сотен миль должна была появиться еще одна серая равнина, море Хрониум, а затем еще одна пустыня, Тайль I или II. И так оно и было.
— Путц уточнил наше местонахождение еще десять дней назад, — пробурчал капитан, — давай ближе к делу.
— Уже близко, — ответил Ярвис. — В Тайле я через двадцать миль пересек канал!
— Путц их сфотографировал сотню. Давай что-нибудь поновее!
— А город не видел?
— Целых двадцать. Если, конечно, можно считать эти кучи мусора городами.
— Ну ладно, — продолжал Ярвис, — теперь я вам расскажу кое-что, чего Путц не видел. — Он потер свой зудящий нос и продолжал:
— Я знал, что в это время года светло бывает шестнадцать часов, так что через восемь часов — отсюда восемьсот миль — я решил возвращаться. Я был еще над Тайлем I или II, не знаю, но не больше чем милях в двадцати пяти от границы пустыни. И именно в этом месте драгоценный мотор Путца отказал.
— Как отказал? — забеспокоился Путц.
— Ядерная тяга ослабела. Я сразу же начал терять высоту и шмякнулся прямо в песок. И нос разбил об иллюминатор! — И он горестно потер пострадавший орган.
— Можеть быть, пытался мыть камера сгорания мит серная кислота? — осведомился Путц. — Иногда свинец тает вторичная радиация…
— Ну да, — сказал Ярвис с отвращением. — Никогда бы не подумал… ну, во всяком случае, не больше десяти раз! Кроме того, от удара сплющило шасси и смяло аварийный двигатель. Даже если бы мне удалось запустить двигатель — что дальше? Выхлоп прямо из дна. Да через десять миль пол бы подо мной расплавился! — Он снова потер нос. — Счастье, что фунт здесь весит только семь унций, а то бы меня в лепешку расшибло.
— Я б мок бы чиниль! — воскликнул инженер. — Тержу пари, это не быль серьесно.
— Может, и нет, — саркастически усмехнулся Ярвис. — Только летать все равно было нельзя. Ничего серьезного, только мне нужно было или ждать, пока меня найдут, или пытаться идти обратно пешком восемьсот миль, а до отлета только двадцать дней! Сорок миль в день! Ну, — заключил он, — я предпочел не сидеть на месте. Шансов, что найдут, столько же, зато при деле.
— Мы бы тебя нашли, — сказал Гаррисон.
— Не сомневаюсь. Как бы то ни было, я смастерил из пристежных ремней лямки и привязал на спину бак с водой, взял обойму и револьвер, часть продуктов из неприкосновенного запаса и отправился.
— Бак с водой! — воскликнул Лерой. — Да он же весит четверть тонны!
— Неполный. Двести пятьдесят фунтов земного веса, значит, восемьдесят пять. Кроме того, мои собственные двести десять фунтов на Марсе весят только семьдесят, так что вместе с баком на пять фунтов меньше, чем я обычно вешу на Земле. Я как раз на это и рассчитывал, когда решил делать в день по сорок миль. Да и, конечно, я захватил спальный термомешок, ночи-то на Марсе прямо зимние.
Ну и поскакал я довольно-таки быстро. За восемь часов дневного света можно пройти не меньше двадцати миль. Это было довольно-таки утомительно — топать по пустыне с грузом, а вокруг никого и ничего, даже ползучих лероевских биоподов. Примерно через час я добрался до канала — просто сухая канава футов четыреста шириной, прямая как рельс.
Но в ней когда-то была вода. Канава была покрыта чем-то зеленым, вроде как лужайка. Только когда я подошел поближе, лужайка уползла из-под ног.
— Как? — спросил Лерой.
— Да-да, это были родственники твоих биоподов. Я поймал одного — маленькая такая былинка с палец длиной и две тонкие суставчатые ножки.
— Он есть где? — загорелся Лерой.
— Он есть там! Мне нужно было идти, так что я потащился дальше, а живая трава расступалась передо мной, а потом смыкалась. А потом я опять очутился в оранжевой пустыне Тайль. Я все топал и топал и отчаянно ругал песок, из-за которого так трудно было двигаться, и, между прочим, Карл, твой идиотский двигатель. Как раз перед сумерками я добрался до края пустыни и стал рассматривать это серое море Хрониум, которое лежало внизу. И я знал, что мне предстоит пройти еще семьдесят миль по нему, а затем миль двести через Ксантус, а затем, наверное, еще столько же через Киммерийское море. Думаете, приятно? И я стал ругать вас всех за то, что вы меня не находите!
— Но мы же пытались, ты, чучело! — сказал Гаррисон.
— Но от этого было мало толку. Ну я подумал, что, пока еще светло, можно спуститься со скалы, граничащей с морем. Я нашел удобный спуск. Море Хрониум — точно такое же место, как и вот это, — дурацкие растения без листьев и куча ползучих тварей. Я только взглянул на них и вытащил свой спальный мешок. До этого мне, понимаете, не приходилось видеть в этом полумертвом мире ничего такого, из-за чего можно было бы беспокоиться, ну ничего опасного.
— Ничего? — осведомился Гаррисон.
— Ничего! Ты об этом услышишь, когда я до этого дойду. Ну я уже совсем собрался в него залезть, когда вдруг услышал какой-то дикий тарарам.
— Что такое тарарам? — спросил Путц.
— Он хочет сказать «Та дерар зеню», «Tasde rares ennuis», — объяснил Лерой. — Это значит «просто не знаю какой ужас».
— Верно, — согласился Ярвис. — Я не знал, какой ужас, и вылез посмотреть. Шум был такой, как будто стая ворон расправляется с канарейками: свист, кудахтанье, карканье, щелканье, все что хочешь. Я обогнул кучу обломков. Тут-то я и увидел Твила.
— Твила? — повторил Гаррисон.
— Тфила? — повторили Лерой и Путц.
— Этот чудной страус, — объяснил рассказчик. — По крайней мере точнее мне связно произнести не удается. Он это произносил так что-то вроде «Т-р-р-р-в-и-и-р-р-л-л-л».
— А что он делал? — спросил капитан.
— Не давал себя есть. И визжал, конечно, невероятно.
— Есть? Кому?
— Я это понял позднее. В тот момент мне удалось разглядеть только клубок черных щупалец, обвившихся вокруг чего-то, что, как вам Путц правильно сказал, было похоже на страуса. Естественно, я не собирался вмешиваться. Если обе твари опасны, одной останется меньше.
Но эта штука, похожая на птицу, дралась отлично и между воплями наносила приличные удары своим длинным, дюймов в восемнадцать, клювом. И кроме того, мне удалось разглядеть, что было на конце этих щупалец. — Ярвис содрогнулся. — Но решающим доводом было то, что я заметил на шее у птицы маленькую черную сумку, или футляр. Это было разумное существо! Или ручное, может быть. Так, или иначе, это помогло мне. Я вытащил свой пистолет и выстрелил в клубок щупалец.
Щупальца всплеснулись, хлынула какая-то черная мерзость, и чудовище с отвратительным свистом скрылось в норе вместе со щупальцами. Второе существо испустило какие-то трескучие звуки и, шатаясь, повернулось ко мне — ноги у него были толщиной с палки для гольфа. Я держал оружие наготове, и мы оба уставились друг на друга.
Марсианин на самом деле не был птицей. Он даже и не был похож на птицу, разве что с первого взгляда. Клюв-то у него был и что-то вроде перьев, но это был не настоящий клюв. Он был вроде как бы гибкий. Видно было, что кончик медленно изгибается то в одну, то в другую сторону; что-то среднее между клювом и хоботом. На ногах по четыре пальца, и четырехпалые такие штуки — можно назвать их руками, и маленькое округлое тело с длинной шеей, а на конце крохотная головка и этот клюв. На дюйм выше меня и… ну, Путц его видел!