Экран либри-терминала был мерцающей путеводной звездой, которая вела меня сквозь пустыни, моря и леса. За строгими рядами витиевато-выписанных готических букв, грозных как императорские гвардейцы на параде, я видела то, чего не видел даже немало поколесивший на своем веку Бальдульф. Мир его глазами выглядел совсем иначе. Суассон после искоренения Арианской Ереси в девяносто седьмом году был для него потемневшими от адского пламени радиоактивными руинами. Пережившая нашествие мавров Барселона вызывала у него лишь желание убраться подальше до наступления темноты. И ржавая мертвая земля Баварии, острая от перемешанного с ней железа, не рождала в нем ничего кроме отвращения.
Чей мир был реальнее, мой или его? Существующий в виде символов на экране или исхоженный тысячами сапог? В суровом мире Бальдульфа все было не таким, все несло на себе печать разложения и скверны. Его можно было игнорировать, кроме некоторых случаев. И теперь, чувствуя под колесами Инцитата грубый булыжник мостовой, я думала о том, до чего же болезнен переход из одного мира в другой для неподготовленного рассудка.
Район Старого Порта являл собой типичный для Нанта пейзаж. Когда-то здесь располагались портовые склады и бараки портовых докеров. Здесь жизнь била ключом — хмельная как вино, едкая как кислота, полная грохота и огня, как внутренности машинного отделения какого-нибудь океанского дредноута. Здесь всегда жили, как в последний раз, и жар Старого Порта навеки опалял каждого, кто здесь поселялся, выжигая на его коже неприметный, но отличительный знак принадлежности к этом району. Когда-то здесь разгружались корабли, огромные стальные гиганты, режущие своими острыми как бритва носами, воды всех известных человеку морей. Сонными рыбинами они застывали у своих причалов, покачиваясь на тяжелых волнах, и тысячи человек карабкались по ним с ловкостью дрессированных обезьян, распечатывая трюмы и выгружая на липкий от машинного масла ржавый берег свертки, бочки, контейнеры и сундуки. Здесь всегда царил гомон, как на рынке, только гомон особый, похожий на злой быстрый клекот морских чаек. Здесь скрипели от титанического напряжения стальные тросы портовых кранов и резкими визгливыми голосами перекликались вагонетки старой одноколейки. В полуденную жару здесь пили разбавленное вино ссохшиеся, пожелтевшие от соли и бесконечной работы люди, их мышцы были похожи на обвисшие растрепанные канаты, натягивающиеся под тонкой кожей. Старый Порт был обособленным царством, организмом в организме, со своими законами, привычками и укладом.
Бальдульф не любил докеров, считая их лихим народом, и это было правдой. По утрам стражники частенько вытаскивали за ноги из воды привязанные останки, выглядящие так, словно угодили под мельничный ворот. Так здесь наказывали тех, кто крал у своих или был заподозрен в ином грехе — привязывали к молу и оставляли на время прилива. Обитающие в прибрежных камнях шипохвосты, питающиеся мусором с кораблей и мертвой птицей, объедали их лучше муравьев. Здесь лихими были не люди, здесь лихой была сама жизнь. Шумные публичные дома с крикливыми проститутками, частенько дерущими друг другу волосы посреди улицы, грязные трактиры, где вповалку лежали мертвецки пьяные люди, даже во сне кажущиеся человекоподобными слипшимися сгустками сырой протоплазмы.
Все это закончилось с пожаром, который разорил Старый Порт пять лет назад. Подброшенная бретонскими шпионами бомба превратила это маленькое прибрежное царство в руины, на которых, как на голых морских скалах, не спешила зарождаться жизнь. Некогда многолюдные извилистые улочки обратились каменными просеками, петляющими между остовами складов и элеваторов, которые были похожи на причудливых морских чудищ, выбравшихся на берег, да так и застывших. Наклонившиеся в разные стороны каменные столбы с обрывками проводов, ослепшие и искаженные покосившимися стенами оконные проемы, замершие скелеты портовых погрузчиков — все это было уже мертво. Старый Порт хотели отстроить заново, но оказалось, что форватер загроможден многотонными обломками, и граф решил перенести склады на иное место. Все, кто был способен работать, переместились туда, а вслед за ними ушли те, кто некогда составлял основное население Старого Порта — трактирщики, карманники, шлюхи, пьяницы и уличные шуты.
— Мерзкое местечко… — бормотал Бальдульф, ежась от промозглого морского ветра, пытающегося залезть ему под рубаху, и скрипя зубами, — Что прежде, что сейчас… Хотя сказал бы мне кто раньше, что оно может стать еще хуже…
Инцитат двигался неохотно, разлитая в воздухе соленая влага заставляла его скрипеть натруженными осями, ворчать передаточными валами и изъяснять всю степень своего недовольства дозволенным лишь старым машинам языком. Он был старой больничной механизированной коляской и домоседом не меньше меня. Немощный аккумулятор давал минимальную мощность, поэтому Бальдульф обычно катил Инцитата перед собой, и этот груз нимало его не тяготил. Клаудо ковылял за нами и казался единственным уцелевшим жителем Старого Порта, его пустые, широко распахнутые глаза, пьяная походка и отливающая свинцом мертвецкая кожа странно гармонировали с царством мертвого камня и пустых улиц.
— Ты же сам сказал, что это единственный способ срезать путь, — сказала я Бальдульфу, — Я бы не хотела добираться до дома отца Гидеона целый день.
— Нет, я сказал, что это один из возможных способов срезать путь. Это не меня мутит от улиц, Альби. Моя воля — сидел бы сейчас дома и видеть не видел бы Старый Порт.
Говорить было тяжело — здесь всегда царил резкий порывистый ветер, кажущийся шершавым на ощупь, он подхватывал слова, вылетавшие изо рта, и остервенело рвал их в клочья, как голодный коршун случайную перепелку. А еще здесь невероятно сильно пахло старой тиной, краской, ржавчиной и просмоленной веревкой. Все лучше, чем гнилостные миазмы рынка и вонь немытых тел.
— Я могла бы добраться и сама. Со мной всегда Клаудо.
— Твой Клаудо не защитит тебя и от голодного щенка. Улицы — не самое лучшее место для прогулок в одиночестве.
— Ты настолько свыкся с ролью моего защитника, Баль, что, кажется, уже готов оберегать меня от опасностей весь день напролет. Моя жизнь далеко не каждую минуту подвергается риску.
— Да? Тогда как тебе нравится общество вон тех трех господ?
— Каких?
— В том дальнем переулке. Один сидит, двое на ногах.
Я присмотрелась. Сперва я ничего не увидела, и неудивительно, пейзаж Старого Порта был настолько насыщен отдельными деталями, что любой посторонний объект на их фоне попросту терялся. Наверно, я бы их и вовсе не увидела, если бы благодаря Бальдульфу не знала, куда именно смотреть. Три человеческих силуэта, скорее угадываемые на фоне осыпавшейся кладки, чем видимые глазом, ждали нас впереди. Они тоже казались частью Старого Порта, такой же естественной, как груды мусора, битый камень или обожженные, безвольно свисающие провода силовых линий.
— Просто люди, — сказала я, ощутив, однако, липкий сквознячок, неприятно пощекотавший сердце, — Не обязательно предполагать опасность всюду, так и с ума сойти недолго.
— Я до сих пор жив именно потому, дорогая Альби, что привык предполагать опасность везде. И именно сейчас я ее отчетливо ощущаю. Они наблюдают за нами, и как минимум один прячет палицу. Не тот тип прохожих, который я люблю встречать на тихих улочках.
— Свернем, — сказала я немного нервно, — Свернем в сторону, Баль.
— Нельзя, — ответил он равнодушно, вглядываясь вперед, — Тогда побегут. Подставлять спину — последнее дело.
— Может, крикнуть им?..
— Вот еще! Да не переживай ты, чай не в первый раз…
— Что же мы будем делать?
— Как что? То, чего они и ждут.
Бальдульф даже не замедлил шага. Он приближался к незнакомцам, толкая перед собой Инцитата, и выглядел так же расслабленно и безразлично, как если бы гулял по собственной гостиной. Я мысленно поежилась. Страха не было, я знала, что Бальдульф защитит меня от любой опасности, но мерзкая, трескучая как юркая сколопендра, мыслишка, успела скользнуть, оставив после себя горящий след: а что если в этот раз он не успеет?..
Эту мыслишку я раздавила машинально. Бальдульф всегда успеет. От меня не укрылось, как он тайком, засунув руку под полу кафтана, негромко щелкнул там чем-то, и за этим щелчком послышалось тонкое шипение, точно где-то там спала, обмотавшись вместо ремня, живая змея. Этот звук сложно было с чем-то спутать, это разогревалась «масленка», и если бы его услышали люди, поджидавшие нас впереди, они бы, пожалуй, бросились бежать врассыпную уже сейчас.
Но они не собирались бежать. Убедившись, что кроме нас троих на улице никого нет, они расслабились. И хоть их позы при этом почти не поменялись, сразу стало понятно, что они уже не прячутся, напротив, спокойно и даже с ленцой поджидают свою добычу. А в том, что они ждали именно добычу, сомнений не осталось даже у меня. Слишком уж старательно глядели они в сторону, как бы не замечая нас, слишком неприятные змеились улыбки на их лицах — улыбки, обращенные и к нам и ко всему вокруг одновременно. Скверная порода уличных крыс, с которой Бальдульф был знаком куда лучше моего.
Крысы всегда появляются там, где разруха и гниль. И в этом качестве Нант всегда служил им превосходным гнездом.
— Просто молчи, — бросил мне Бальдульф вполголоса, — И закрой глаза, если хочешь.
— Я не ребенок, — сказала я упрямо, — И я не боюсь.
— Знаю, что не боишься. В тебе одной больше храбрости, чем у всех них. Но я беспокоюсь за твой аппетит.
— Это лишнее.
Их было трое, все молодые, не старше семнадцати. Век крысы короток — кто, не рассчитав сил, попадает на зуб своим же подельникам, кто угождает в лапы стражи, кто подыхает с выеденным болезнью нутром на тех же улицах, где прежде пировал. Бальдульф рассказывал, некоторым и везет. Такие подыскивают другое занятие, позволяющее больше времени проводить в тепле и меньше рисковать шеей, идут в сутенеры, взломщики, наемные убийцы, мошенники, рыночные менялы и охранники. Иной раз из них получаются даже респектабельные купцы, сумевшие сколотить на здешних улицах недурной капитал и ловко пустившие его в ход. Но подобная участь не ждала тех трех тощих парней, которые выступили нам навстречу из тени. И это я могла сказать совершенно точно, не глядя на линии их рук.
Один высокий, тощий, с гримасничающим нервным лицом, бледным как молоко. Наверно, старший — остальные двое безотчетно старались держаться за ним. Даже, пожалуй, симпатичное лицо, если бы не взгляд — быстрый, холодный и вместе с тем какой-то мягкий, влажный, неприятный, как прикосновение мокрицы к обнаженному телу. Взгляд, полный и злости и страха одновременно, и оттого вдвойне отвратительный. Второй был длинноволос, с гноящимися мутными глазами. То ли успел поработать на химической фабрике, то ли подхватил на улицах что-то нехорошее. Третий — коренастый, но невысокий, переминающийся с ноги на ногу, глядящий исподлобья, какой-то скособоченный, непропорциональный. И тут понятно — видать, успел отведать гидравлической дыбы.
Старший нарочно скрестил руки на груди, так что нельзя было разглядеть, что у него там. Длинноволосый покачивал небольшой, но грозного вида палицей в опущенной руке и держал ее так, точно ему было неловко или стыдно за нее. Кособокий был не вооружен, но по тому, как он поводил плечами и переступал с ноги на ногу, можно было догадаться о том, что он опытный кулачный боец, поджидающий удобного момента. И до этого момента оставалось совсем немного.
— Куда спешим, куда путь держим? — поинтересовался старший, подходя ближе и останавливаясь перед Инцитатом. Губы у него дергались не в такт произносимым словам, как у контуженного. И взгляд стал маслянистым, скользящим.
— Доброго дня, ребята, — сказал Бальдульф миролюбиво, — Да вот, дочку к лекарю везу. Тут недалече…
— Это у диакона день добрый, — усмехнулся тот, демонстрируя мелкие, тронутые серым налетом, зубы, — Дочку, значит? К лекарю? Спешишь-то сильно, погляжу?
— Порядком.
— Это плохо, — огорчился он, — Хорошему человеку спешить не нужно, верно? Хороший человек всюду поспеет… А который спешит, с тем всяко и случается. Поспешишь — святых насмешишь, слыхал?
— Слыхал, слыхал… — Бальдульф подпустил в голос толику обеспокоенности, — Да свой же я, местный.
— Тут местные в земле лежат, браток… — протянул парень, — А ты что-то живехонек, как я погляжу. И одет небедно. Знаешь, тут ведь местечко паршивое, погоревшее. Сюда и стража не ходит, куда уж людям простым… Тут только другие ходят. Те, что скарб чужой из разрушенных домов тащат, верно, Хлысь?
Скособоченный, видимо, сам Хлысь, согласно заворчал за его спиной, шевеля огромной, как валун, головой. Челюсть, выставленная вперед, была столь массивна, что любой кулак, угодивший в нее, должен был треснуть. Судя по недобрым огонькам, разгоравшимся в сонных глазах кособокого Хлыся, фаза разговоров обещала быть недолгой.
— Да какой там скарб… — Бальдульф выставил руки ладонями вперед и, хотя бы по этим рукам, наблюдательный человек мог бы заметить, что с их обладателем не стоит ссориться. Но в переулке не было наблюдательных людей, были лишь люди нетерпеливые, алчные и жестокие.
— Да кто тебя знает, какой скарб, браток… Только вижу я, что лиходей ты порядочный… А еще девчонку прихватил, совсем стыд потерял.
— Мы едем к лекарю, — сказала я громко. Чужой взгляд полоснул по лицу, сырой и липкий, как прелая половая тряпка.
— А ты помолчь, ваша светлость, помолчь. Тут люди без ног, бывало, ползали, а она в коляске разъезжает, будто бы герцогиня. Не хочешь ножки свои мостовой нашей оскорбить, значит? А мы тут, знаешь, люди попроще.
— У нас нет денег, — сказала я и ощутила, как успокаивающе легла на плечо теплая рука Бальдульфа, — Мы не сможем вам заплатить за проход или за что еще.
— Как это денег нет? — старший даже удивился, — Как это нет денег у госпожи, которую на троне раскатывают туда-сюда, да еще и с мертвецом в ливрее?
— Я парализована, — я даже удивилась тому, как спокойно звучит мой голос, — Не могу двигаться. Этот человек везет меня к лекарю. Пожалуйста, уйдите, прежде чем кому-то не стало еще хуже, чем мне.
— Не будем ссориться, ребята, — Бальдульф выступил вперед, все такой же обманчиво неуклюжий, тяжело двигающийся, обеспокоенный, ни дать ни взять — взволнованный отец, пытающийся разрешить дело миром, — Если с меня что причитается, так скажите, я же по-божески, как люди…
— Причитается с тебя, старик, ой как причитается, — вожак даже прищурился от удовольствия, — За беспокойство, за покражу, за дерзость… Или ты думал, что всякий сброд здесь будет лихо творить как ему пожелается? Нет, старый, не выйдет по-твоему. Плати кописацию, как заведено.
— Компенсацию чтоль?
— Ее самую. В честь детишек голодающих да их матерей мертвых, что тут лежат.
— Раз заведено… конечно… Я ж с пониманием…
Бальдульф с готовностью сунул руку под полу. Доносившееся из-под ткани шипение практически смолкло. Убедившись в подчинении, вожак с бледным лицом довольно осклабился, стал презрительно-равнодушным.
— Деньги сюда выкатывай, значит, и того… Повернулся и двигай, рысью крупной да не разлетистой. И свечку поставь Святому Николаю, как домой доберешься.
— А… Разве…
— Что?
— Дочь…
— Дочь? Попозже найдешь. Мы ей лекаря пока отыщем. Такого, чтоб на ноги враз вскочила да забегала. А, ребят, найдем?
Длинноволосый довольно осклабился. Кособокий что-то одобрительно проворчал, двигая своей здоровенной лошадиной челюстью. Они наслаждались не победой, они наслаждались ощущением собственной силы, пьянящим как крепкое вино и таким же волнующим. Они хотели быть сильными, диктовать свою волю и упиваться чужой беспомощностью. Я подумала, что уличный грабеж мог быть для них в конце концов просто развлечением.
— Как же так?.. — забормотал Бальдульф, все не вынимал руки из-под полы, — Побойтесь Бога, ребята. Дочь свою… Как же можно… Я же…
Длинноволосый подскочил к нему, мягко, как спружинившая куница, сунул под нос короткую шипастую палицу, уставился немигающим мутным взглядом прямо в глаза: