— Я младший сын барона Роткирха, госпожа Альберка, — сказал вежливо Ламберт, — И не всегда служил в страже. Прежде мне довелось воевать в действующей армии графа.
— Но вы променяли воинскую славу на пыльную должность капитана стражи? Неужели ловить в вонючих переулках карманников и рубить руки ростовщикам интереснее, чем на поле битвы сечь бретонцев и получать щедрую благодарность спасенных дев?
— Простите ее, пожалуйста, господин капитан, — решительно сказал Бальдульф, — Эта Альберка, она… В общем, язык у нее ядовитее, чем у самой Мамоны. Не сердитесь на нее, девушка больна, и, конечно, несдержанна. Это все болезнь. Хотя и грехов за ней водится немало. Как говорится в Писании, скорбные телом — они и…
— Сочувствую вам, госпожа Альберка, — сказал Ламберт, склонив голову. Для человека его чина и положения он был сама ангельская кротость. Наверно, это и раздражало меня больше всего, — Надеюсь, Господь не оставит вас в своей бесконечной милости. Разрешите спросить, вы…
— Ничего страшного, — сказала я, — Просто парализована. Это не серьезнее, чем насморк, если разобраться.
— От всей души сочувствую вам. Должно быть, это тяжелая ноша.
— Не очень — с тех пор, как изобрели катетер и соломинки для питья. Не обращайте внимания. Можете даже сесть на меня, я этого даже не почувствую. Хотя, наверно, и сломаюсь пополам.
— Вам, должно быть, нелегко Бальдульф, — сказал Ламберт, повернувшись к нему, — Я не знал, что вам приходится содержать дочь.
— О, это ерунда, — сказал Бальдульф, — По крайней мере, сейчас она трезва и в добром духе. Не хотите ли чаю, господин капитан?
Определено, он старался сменить тему, лишь бы разговор в дальнейшем не касался меня. И винить его за это я не могла. Пожалуй, на его месте я сама поступила бы так же. Мешало этому только то, что мое место закреплено за мной и не менялось за последние двадцать лет.
Чаю?.. Я прокляла неуместную вежливость Бальдульфа. Как будто он не знает, что чаю осталось три щепотки, а в медной шкатулке, что под шкафом, на дне звенит шесть ассов — и это до следующего четверга, когда он получит пенсию!.. Он что, вообразил себя на светском приеме в палаццо графа?
Но я ничего не сказала. Бальдульфа и так гнела обстановка, и то, что его начальник вынужден смотреть на скудную, писанную серыми красками, картину его повседневного быта. Осыпавшиеся, давно некрашеные стены, жалкая, купленная за гроши, мебель, неловкая и стыдящаяся сама себя, как сборище калек-ветеранов в парадном строю перед лицом императора. Внимательному человеку не требовалось второго взгляда чтобы понять, куда он попал. А во взгляде капитана Ламберта было что-то такое, из чего я заключила, что он достаточно наблюдателен.
— Благодарю, Бальдульф, не стоит.
Я вздохнула с облегчением. Может быть, несколько громче, чем стоило. Бальдульф же в этот момент был занят тем, что пытался незаметно столкнуть со стола локтем остатки сушеной рыбы.
— Извините, не могу предложить вам чего-то соответствующего. Разве что вина?
— Я не голоден и не испытываю жажды. У вас интересный дом.
Он сказал это таким тоном, точно обозревал мраморные панели и разбитый под стеклянным потолком апельсиновый садик. И лицо его при этом хранило совершенную безмятежность.
«Я еще не знаю тебя, капитан Ламберт, — сказала я ему мысленно, — Но в списке твоих качеств невозмутимость явно на первом месте».
— Я купил этот домик, когда вышел в отставку, на свои сбережения, — сказал Бальдульф, почему-то оправдывающимся тоном, — Он, конечно, на окраине, да мне, признаться, и легче, когда один в доме… Оно как-то удобнее выходит. И Альберка тоже… В общем, мы те еще домоседы. В многоуровневом доме совсем не то. Люди, запахи… Она у нас по запахам чувствительная, и вообще… Район, конечно, неважный. Сами знаете, на отшибе, дыра сущая.
— Этот район в моем секторе, — заметил Ламберт, — Обстановка тут и верно весьма скверная. В хорошую ночь — до полудюжины мертвецов. Когда я шел, заметил несколько… подозрительных людей. К счастью, на меня они не напали.
«К их счастью, — подумала я, — Определенно, к их».
— Ну, местные-то нас не трогают, — Бальдульф осклабился, обнажив провалы между зубов, — Знают, кто здесь живет… Я же тут, господин капитан, без малого двадцать лет отработал. Ей-Богу, многие себе охотнее пальцы на руках обгрызут, чем сюда сунутся.
— Отчасти поэтому я сюда и пришел.
— Слушаю вас, господин капитан! — Бальдульф вновь вытянулся.
— Когда меня оформили капитаном в Нант, вы уже служили здесь. И я всегда считал, что вы один из опытнейших моих людей. Не смущайтесь, Бальдульф, это и верно так. Я часто обращался к вам за советом и не припомню ни одного случая, когда не поблагодарил бы за него потом судьбу.
Бальдульф кивнул, явственно польщенный.
— Стараюсь, господин капитан. Я родился и вырос в Нанте. Это не просто город, это мой город. И эти улицы — они тоже мои. Я знаю, как и к чему здесь все. А некоторым вещам ведь и в училище не обучат, только на шкуре понять, на деле… — Бальдульф немного осекся, видимо пытаясь понять, не слишком ли грубо это прозвучало, — Я имею в виду, господин капитан, что опыт — он всегда надобен.
— Верно, верно. Извините, не буду садиться за стол, не хочу оставить вас без стула. Постою здесь. А вы садитесь. Сегодня я вновь пришел к вам за советом.
Интересная штука — капитан просит совета у отставного сержанта.
— Клаудо, вина! — приказала я.
Клаудо, подволакивая ногу, отправился к шкафу, трясущимися руками вытащил графин с вином и налил полный стакан. Несмотря на движения эпилептика и пляшущие пальцы, он не пролил ни капли. Ламберт, забыв о чем говорил минуту назад, отстраненно наблюдал за ним со смесью удивления и отвращения на красивом породистом лице потомственного барона фон Роткирха. Его можно было понять. Клаудо выглядел достаточно неказисто чтобы произвести впечатление, более того — он выглядел омерзительно. Высохшая пародия на человеческое тело, облаченная в потерявшие цвет лохмотья, прыгающая, хромающая, дрожащая, со скошенной набок бугристой головой и кожей, похожей на подгнившую колбасную обертку. Глаза у Клаудо были мертвые, пустые. И отвратительно человеческие. Когда они ворочались в своих глазницах, казалось, что слышишь тихий скрип.
Интересно, что они увидели, эти глаза, в тот краткий последний миг божественного понимания, когда аппарат нейро-коррекции наложил на него Печать покаяния пятой степени, испепелив половину мозга и превратив когда-то думающее человеческое существо в безвольную куклу? Мне всегда казалось — они увидели что-то значительное. Что-то такое, после чего навсегда остались пустыми стеклянными бусинами, оплавленными изнутри жаром последней, кипящей в сознании, мысли. Клаудо подошел к моей кровати и склонился надо мной, подставив стакан к губам. Очень неудобно пить из стакана, если ты лежишь на спине и не можешь даже приподнять голову. Но с этим можно освоиться, если практиковаться пару лет. Со всем можно освоиться.
Вино горчило на языке, оставляя маслянистый серный привкус и рождая легкую изжогу. Оно ползло по пищеводу вниз медленно, как лава, но его рожденное в земле и вызревшее в винограде тепло пробиралось в мельчайшие щели моего тела, наполняя голову легким хмельным ветерком, сладким и бодрящим.
— Это Клаудо, наш сервус, — сказал Бальдульф, заметив взгляд капитана Ламберта, — Он, конечно, выглядит неважно… Прямо скажем, паршиво он выглядит. Но работу свою знает. Запах от него не самый приятный, но мы привыкли… Для Альберки его купил. Я ведь иногда из этой дыры и выбираюсь, а ей уход нужен, нянька… Рожа у него мерзкая, но он безобиден и трудолюбив, как божья пчела.
— Пустое, — ответил Ламберт, мотнув головой, — Я видел столько мертвецов, что равнодушен к ним, пусть даже они расхаживают по дому. Извините, я задумался. Вы знаете Собор Святого Дометиана?
Бальдульф наморщил лоб.
— Был в нем на Пасху, господин капитан. Но не могу сказать, что часто там бываю — путь отсюда приличный…
— Не знакомы, случайно, с его настоятелем, отцом Гидеоном?
— Нет, сомневаюсь. Не тот я человек, господин капитан, чтоб настоятель одного из великих соборов Нанта со мной дружбу водил. Разве что мельком видел, да и за то не поручусь.
— Хороший собор, — рассеянно сказал Ламберт, разглядывая свои закованные в сталь пальцы, которые, без сомнения, могли переломить человеческий позвоночник одним небрежным щелчком, — Не из тех, в которых служит сам епископ, да и уступает многим современным, но у графа на особом счету.
— Конечно, знаю. Как не знать.
— Святой Дометиан всегда был покровителем Нанта. И нынешний граф, которому я имею честь служить, названный в его честь Дометианом Нантским, всегда испытывал особое отношение к этому собору. К примеру, все службы Его Сиятельство посещает исключительно в этом соборе. И выдает ему достаточно денежное вспомоществование. Ну, для вас это тоже не секрет. Может, вы не служили в палаццо графа, но вы знаете улицы, а улицы — это что длинные языки, они все знают и все донесут… Я говорю об особом отношении графа к собору Святого Дометиана только лишь потому, чтоб вы поняли важность всего произошедшего. Или абсурдность, как угодно. Извините, я пустился в детали, забыв о сути. Дело в том, что вчера на улицах произошло нечто странное.
— Убийство? — предположил Бальдульф осторожно.
— Нет. Кража. Странная кража, Бальдульф. Я подумал, что вы с вашим опытом поможете мне разобраться в этом деле, поскольку сам я, даже продумав день напролет, так толком и не понял, что из этого выйдет.
Кража?
Бальдульф выглядел разочарованным, да и я тоже почувствовала, как легкий охотничий азарт, облизнувший сердце горячим собачьим языком, уступил место раздражению. Кража! Этот город лжет, убивает, торгует собой, грызет чужие кости, испуская едкую ядовитую слюну, разъедающую камень, он вечно голоден, вечно болен, вечно воет от страха и ненависти, вечно скулит с разорванным брюхом — слишком беспомощный чтобы когда-либо очнуться, слишком жалкий чтобы наконец умереть…
На прошлой неделе в соседнем квартале поймали убийцу. Мелкий трусливый выродок. По крайней мере достаточно трусливый чтобы не связываться с взрослыми. Он убивал детей. Бездомные мальчики и девочки, играющие в пыли, серые и скрюченные от недоедания, болезней и ядовитого смрада улиц, с хлипкими птичьими костями и светлыми тоскливыми глазами умных обезьянок — вот на кого он охотился. Несложное ремесло. Он ловил их ночью, отводил в укромное место и поступал с ними так, как обыкновенно поступают с добычей на охоте. Свежевал, вскрывал и доставал то, что еще могло служить. Детская плоть, аккуратно упакованная в криогенные контейнеры — вот что он забирал с собой. Некоторые уличные лекари охотно берут их. Истолченная печень мальчишки, сожженная с можжевельником — отличное средство против застарелого артрита и перхания в легких. А если смешать три доли истертого в порошок позвонка и одну долю настойки из проваренной в уксусе селезенки, можно получить верное лекарство от катаракты и ноющих ног. Шнурки из волос девочек охотно берут на амулеты, а глаз в баночке с консервирующим раствором, выставленный возле двери — проверенная защита против кражи.
Но они все-таки поймали его. А когда поймали, не вызвали стражу. И в Церковь тоже не сообщили. Они были людьми, которые родились и жили на этих улицах. Улицы были для них не ровными географическими линиями, как для капитана Ламберта, они были артериями в их теле. Изъеденными клокочущей отравой артериями в дряхлом старческом теле города.
Они просто влили в него кварту жидкости для прочистки труб. Хорошее средство, тоже проверенное. Влили в горло — и отпустили на все четыре стороны. Он оказался сильным парнем. Бальдульф, по крайней мере, так говорил. Он прошел три сотни шагов, прежде чем все внутренности вытекли из него, как кисель из прохудившейся фляги.
Кража? Это все, о чем может думать этот лощеный капитан, источающий запах благовонных масел и свежего кофе, непринужденно возвышающийся над Бальдульфом? Зачем он пришел сюда со своими смешными проблемами? Может, у Его Сиятельства отрезали и украли самое дорогое, его графскую штучку для продолжения графского рода?..
«Спокойнее, Альби, — сказала я сама себе, — Это все вино. Ядовитый сок проклятой земли. Ты всегда горячишься после первой пинты. А это сейчас ни к чему. Ты и так уже наговорила достаточно чтобы господин капитан одним движением пальца приказал выжечь это зловонное гнездо нищего отребья дотла. Вместе с одним человеком, одним мертвецом и одним полу-мертвецом».
Бальдульф, видимо поняв мое настроение, незаметно подмигнул. Мол, держи рот на замке, Альби. Правильный совет, дельный. Наговорить я могу много, только мучаться после этого ему.
— Что за кража? — спросил Бальдульф, изображая интерес.
У меня этой необходимости не было, поэтому я позволила себе зевнуть. Ничего интересного не принес с собой интересный гость. Я осталась при своих — растворенная в вине скука и общество опостылевшего Клаудо. Ничего нового. Сейчас окажется, что у какого-нибудь юного сына маркиза, пока он развлекался с не слишком обременительными для кошелька девушками в Червивом квартале, свистнули фамильный перстенек. Бальдульф сообщит капитану ближайшие подпольные ломбарды и скупщиков краденного, после чего господин барон Смазливое Личико пропадет отсюда со скоростью дьякона, подхватившего триппер.
— Кража в доме у отца Гидеона, настоятеля церкви Святого Дометиана, — серьезно и тихо сказал Ламберт.
Бальдульф поморщился. Кража у кого-то из клира — неприятная штука. Уж он-то знал. Такая кража не считается преступлением против Церкви, оттого расследуется не по церковной линии, а обычной стражей. При этом святые отцы не гнушаются постоянно контролировать ход дела, то и дело угрожая обратиться с соответствующей жалобой к самому епископу, что, конечно, не увеличивает ни радости стражников от этого дела, ни спокойствия их капитанов. Дотошный святоша может быть досаднее чумной блохи — это часто говорил Бальдульф еще до того, как вышел на пенсию.
— Что-то серьезное, господин капитан?
Тот почему-то поколебался. Как будто должен был сказать что-то неприличное, но воспитание не могло ему этого позволить. Интересно, что ж такое украли у этого отца Гидеона? Сундук золотых солидов? Или, может, смазливого пухлощекого министранта, с которым он имел обыкновение до поздней ночи штудировать Катехизис?..
Но дело быстро разрешилось.
— Манипулу.
— Это что за черт? — вырвалось у Бальдульфа, — Простите, господин капитан. Машинально… Что это еще за манипул?
— Манипула, — сказала я негромко, — Это часть туалета священника, Бальдульф. Такая штука вроде ленты, надевается на руку во время службы.
Теперь на меня с удивлением смотрели оба. Его причину угадать было несложно. Капитан Ламберт не предполагал у прикованной к кровати слабоумной девчонки познаний о деталях ритуального облачения, Бальдульф же пытался прикинуть, кому, черт возьми, могла понадобиться какая-то тряпка, пусть даже и с руки священника.
— Много читаю, — неохотно сказала я, — Можете считать это хобби.
Вот теперь удивление было самым настоящим, искренним. И уважительным, если уважению может быть место в глазах закованного в броню капитана.
— Вы обучены грамоте? — спросил он осторожно.
— Нет, — огрызнулась я, — просто Господь в милости своей наделил меня даром понимать смысл таких маленьких закорючек, которые появляются на экране моего либри-терминала. Некоторые зовут их буквами. Только никому не говорите об этом, а то меня, чего доброго, еще объявят святой. А может, великомученицей — потому что я очень мучаюсь, глядя на ваше удивленное лицо, которое выглядит еще глупее обычного.
— Извините… — сказал Ламберт через силу, — Я просто не думал, что…
— Что я обучена грамоте? Не переживайте, никто не думает.
— Это вы ее научили, Бальдульф?
Бальдульф хохотнул.
— Я-то? Да я своего имени написать не могу, какое уж там — научили… Это она сама, господин капитан, выучилась.