«Начали!» — сказал он сам себе мысленно.
И рванул свое тело вперед.
Один стремительный шаг, больше похожий на прыжок, левое плечо с силой впечатывается в противоположную сторону дверного проема, в лицо сыпется что-то соленое, сухое, видимо штукатурка. Еще один шаг — внутрь комнаты, фонарь вскинуть, рука с пистолетом уже поднята, немного согнута в локте чтоб упруго отразить мощный клевок отдачи, который последует через секунду. Пятно света заскользило по стенам, выхватывая бесформенные пятна, дыры и скрюченный остов арматуры. Но еще прежде, чем луч нащупал Гнильца, Маан почувствовал его — уже не нюхом охотника, а своими обычными, человеческими, органами восприятия. В правом углу что-то завозилось. Он услышал шорох, ворочание чего-то большого, тяжелого и живого. Чего-то чужого.
— Взяли! — радостный голос Лалина ворвался в тишину и распорол ее в лоскуты, — «Двойка»! Маан, докладываю, Гнилец нейтрализован. Расстреляли в упор. Еще одна старая «тройка» и…
Лалин говорил что-то еще, но Маан его уже не слышал. Его рука машинально продолжила движение, направив фонарь в тот угол, из которого доносились звуки. И Маан увидел его.
Гнилец был большим. Таким большим, что возвышался над ним на добрую голову, и оттого Маану сперва показалось, что это какой-то каменный остов, привалившийся к стене. Но камень, даже покрытый плесенью, не может принимать такого цвета — грязно-янтарного, приятного и в то же время отталкивающего. Это было похоже на дерево. На огромный скрюченный ствол, набухший в одном месте и разросшийся, только подобие коры было живым — поверхность ритмично двигалась, поднимаясь и опадая.
Рука с пистолетом пришла в движение и сердце Маана, замершее между ударами, настолько вдруг растянулось время, протянуло сквозь все тело сладкую длящуюся ноту — он понял, что успеет. В прорези целика мелькнула раздувшаяся лоснящаяся туша, Маан вовремя остановил движение и, немного подняв пистолет, надавил на спуск.
Он все сделал быстро, настолько быстро и четко, насколько это было возможно. Слаженно и привычно, как и много лет назад.
Возможно, ему не хватило совсем немного.
Ощущения отставали от происходящего, словно мозг запаздывал с передачей сигналов. Лишь ощутив страшный удар, смявший правую сторону лица, от которого хрустнула челюсть, Маан понял, что лежит на полу. Он почувствовал подбородком прикосновение холодного камня, зубы скрипели, и во рту было полно кислого острого песка, царапающего язык. Тело, еще недавно бывшее ему послушным и беспрекословно исполнявшее его приказы, вдруг оказалось чужим, каким-то скомканным, смятым, распластанным, точно принадлежало уже не ему, а было лишь грудой костной и мышечной ткани. Он почти ничего не видел, перед глазами мелькали пятна. Кажется, он слышал звон, перед которым все погасло, возможно это фонарик разбился о стену. Маан с трудом понимал положение своего тела в пространстве, но руку, сжимавшую оружие, он ощущал и, мотнув головой, он попытался поднять пистолет и направить его куда-то, даже не видя толком цели.
Ему показалось, что что-то, свистнувшее в воздухе, переломило его предплечье пополам. Как будто он сунул руку под фрезу пилы, разделившую кость на две части. Боль, как расплавленный свинец, заключенный в ломкую оболочку его костей вместо костного мозга, хлынула выше, пожирая локоть, плечо, бок… Кажется, он закричал.
Боли оказалось так много, что единственное, что он мог делать — с хрипом выпускать из легких воздух, прижавшись губами к камню. Перед глазами звенели россыпи серебристых звезд. Кажется, проломлена голова… Он попытался ощупать ее пальцами, но это не удалось — пальцы тоже были чужими, непослушными, твердыми. У него ушло много времени, прежде чем он смог перевернуться на бок, упершись в пол локтем. Правая рука свисала мертвой плетью, безжизненным щупальцем.
Хуже боли было только осознание того, что его тело, этот инструмент, о котором он заботился столько лет, изувечено и беспомощно. Каждый нерв скулил, требуя пощады, посылая в мозг жалящие искры.
Маан попытался позвать на помощь, но изо рта вырвался лишь клекочущий, рвущий легкие, кашель. От вкуса крови во рту мутило, желудок несколько раз сжало тяжелым спазмом.
— Лалин… Геалах!
Никакого ответа. Должно быть, микрофон слетел с него, когда он падал.
Видимо, череп все-таки цел. Иначе он вряд ли оставался в сознании до сих пор. Маан попытался сесть, но его так сильно мутило, а тело было так слабо, что он застонал от этого усилия. Он был раздавлен, выпотрошен, уничтожен. Он, инспектор Джат Маан, сейчас был лишь сломанной куклой, небрежно отброшенной в сторону. Лежащей в углу в ожидании своей участи.
А потом вдруг оказалось, что темнота вокруг него не полная, а может, это вернулось зрение. Часть комнаты была залита рассеянным синеватым светом — фонарик, уцелевший после удара о стену, лежал неподалеку от него. Сейчас он был бесполезен так же, как и сам Маан. Тени внезапно исказились, поплыли, Маану показалось, что у него кружится голова, но зрение его не подводило, это у дальней стены шевельнулось что-то большое.
Гнилец.
Он подошел к Маану медленно, и каждый его шаг порождал небольшое эхо. Маан облизнул бесформенные лопнувшие губы. Мир, каким он его воспринимал, все еще звенел и был полон острых изломанных углов, вместо мыслей он слышал лишь шепот незнакомых голосов.
Гнилец и в самом деле был очень велик. А может, ему так показалось потому, что он сам лежал на полу. Огромное мясистое тело было согнуто, скрючено, отчего на спине образовался большой горб, размером с бочку. Но оно не выглядело неуклюжим, хоть и было очень массивным. Наверно, в его движениях присутствовала даже некоторая грация — нечеловеческая, отвратительная, плавная. Гнилец остановился возле Маана и посмотрел на него. Голова его была изуродована не меньше чем тело, но в ней еще можно было угадать отдаленное сходство с человеческой. Когда-то она видимо начала зарастать чешуей, но этот процесс по каким-то причинам не закончился, а может, преображение еще не было завершено — вместо кожи она была покрыта отвратительной на вид бугристой массой, придававшей ей сходство с вытянутой еловой шишкой. Маан увидел глаза, их было два — заросшие клочьями багрового мяса отверстия, в которых различался стеклянный бесцветный блеск роговицы и неровные выщербленные сферы мутных зрачков. Эти глаза смотрели на Маана, но они так давно принадлежали человеку, что ни малейшего чувства в них нельзя было прочесть. Они были пусты, как забранная тонким льдом поверхность неглубокой лужи.
— Самоуверенный. Глупый. Самоуверенный.
Сперва Маан решил, что ему это мерещится, но нет — на отвратительной морде открылся рот. Он был скошен набок и походил на глубокую застарелую рану, открывавшуюся в такт словам и скрывавшую внутри что-то липкое и матово-блестящее. От этого голоса Маана замутило.
— Пришел сюда. Хотел меня убить? Контроль. Пришел… Пришел сам, — Гнилец бормотал это как бы в забытьи, уставившись неподвижным взглядом на Маана, — Старый, медленный. Слишком самоуверенный.
У Гнильца осталось подобие волос, правда, теперь они казались более похожими на гибкие и длинные дикообразьи иглы. В другой момент это могло показаться Маану интересным. Но сейчас он мог лишь заставлять свое тело находиться в сознании.
Пистолета рядом не было. Возможно, он сможет дотянуться до маленькой кобуры на лодыжке. Там специальный замок, открывающийся одним нажатием пальца. Его левая рука пусть и плохо, но подчиняется. У него должно хватить сил вытащить запасной пистолет. Это не должно быть сложно. Просто опустить руку и коснуться металла. Потом поднять пистолет и выстрелить.
Изо рта на пол капала кровь, Маан сплевывал ее, но это помогало мало.
— Не я пришел к тебе. Ты пришел меня убить. И ты бы убил меня, если бы не был так стар. Медленный и старый, плохо.
Речь Гнильца казалась похожа на старческий лепет, она была монотонна и лишена всякого подобия интонации. Слова были мертвы, в них не было никаких эмоций, это был лишь набор звуков, неизвестным образом исторгаемый похожими на уродливые рубцы губами. Но эти слова пробирали до костей.
Гнилец наклонился к Маану. Он оказался так близко, что Маан ощутил исходящий от него смрадный запах, сладкий, похожий на гнилостный. Он мог рассмотреть трещины в коже, уже не бывшей человеческой, набухшие лимфатические узлы под ней, россыпи гнойных пятен, разбросанные по янтарной поверхности. Огромное гниющее заживо разумное дерево — вот что это было.
Огромная раковая опухоль, сохранившая разум.
Средоточие самой Гнили.
Маана вывернуло, задыхаясь, он исторгнул из себя зловонную горькую желчь с запахом джина. Это почти лишило его сил — мир опять потемнел, словно отступил на шаг.
— Я долго тут жил. Тихо. Я пришел сюда, когда все понял. Это был мой новый дом. Я не мог оставаться — там. Там были люди. А тут не было никого. Тут тихо. А теперь пришел ты. За мной.
Он говорил беззлобно, даже спокойно, но это было обманчивое ощущение. Маан понимал, что в любой момент Гнилец может размозжить ему голову. Одним движением руки, даже не напрягая сил. И то, что он до сих пор жив, скорее редкая, непонятная удача. Возможно, если Гнилец не наигрался с ним, у него есть шанс дотянуться до пистолета.
Маан понимал, что шанса застрелить Гнильца у него нет. Слишком быстрая тварь, слишком проворная. И еще разумная, что редкость для «тройки». Если Гнилец сумел ударить и опередить Маана тогда, когда их шансы были относительно равны, теперь нечего и думать свалить его выстрелом. Он успеет разорвать Маана на куски, прежде чем тот хотя бы достанет пистолет. Нет, Маан не надеялся на оружие. Чудес не бывает. Это просто даст ему смерть — ту смерть, которую он заслужил. Быструю — и с оружием в руках.
Ребятам не будет стыдно за своего начальника.
Гнилец рассматривал его, склонившись так низко, что протяни Маан руку, смог бы коснуться его лица. Того, что могло бы быть лицом, сохрани оно чуть больше сходства с человеческим.
— Ты пришел убить. Вы все приходите убить. Зачем?
Большая четырехпалая рука сгребла Маана за бронежилет и встряхнула, легко, как игрушку. От кожи Гнильца кроме гнили несло сильным запахом мускуса. Может, так пах его пот. Маана едва не вывернуло еще раз.
— Зачем?
Маан задыхался, в груди нестерпимо болело, кажется у него были переломаны все ребра. Но он выдавил:
— Ты Гниль. Я уничтожаю тебя. Везде… везде, где встречу. Всего лишь… порождение…
Воздух в легких иссяк, а каждый вздох требовал огромных сил. Маан малодушно пожалел о том, что остался в сознании. Так было бы гораздо проще.
— Я — Гниль… — пробормотал Гнилец и в его голосе Маану почудилась задумчивость, — Ты хочешь убить меня не за то, что я сделал. Забавно. За то, что я Гниль. Ты так ненавидишь меня?
— Да, — прохрипел Маан, — Ненавижу. Я бы вырвал вас всех… Перемолол заживо… Вы зараза. Чума. Вы болезнь…
— Болезнь, — повторил Гнилец равнодушно. Непонятно было, вкладывал ли он в это слово какой-то смысл или нет.
— И мы уничтожим вас всех. Ты убьешь меня, но за мной тысячи… — Маан поперхнулся собственной кровью, но смог продолжить, — Ты сдохнешь уже сегодня… Жаль, я этого не увижу.
— Ты действительно ненавидишь, — Гнилец осклабился, обнажив тусклые желтоватые зубы, неровные и крупные, — Забавно. Я Гниль. Ты человек. Из-за этого.
— Гниль — самое отвратительное и страшное из того, что существует. И мы уничтожим ее. Всю… Под корень. Всех вас. И тебя… Да, тебя. Я надеюсь, ты умрешь не сразу. Мои люди… Они найдут тебя. Уходить поздно… Да, они возьмут тебя живым. И отвезут в лабораторию, к ребятам Мунна… И они будут выпускать из тебя кишки пять дней подряд! — Маан скорчился от боли, — И вот тогда ты меня вспомнишь, мразь! Вспомнишь!
Но Гнилец не выразил гнева. С внешней человечностью он видимо утратил и то немногое, что оставалось внутри, когда менялось его тело. Гнильцам неизвестны чувства. Они бесстрастны, как насекомые или механизмы. Злость, обида, нежность, зависть, ревность, надежда — эти векторы не входят в ту систему измерений, в которой живет их искаженное сознание. Даже животные куда больше похожи на человека.
Но когда Гнилец засмеялся, Маан едва не лишился чувств. Возможно, это была неритмичная работа затронутых Гнилью легких или еще какой-нибудь отвратительный процесс, протекающий внутри чудовищно разросшегося тела… Но нет, Гнилец смеялся. И его смех, ужасный, искаженный, какой-то до отвращения человеческий, стегнул Маана словно литой свинцовой плетью.
— Я Гниль. Чудовище. Которое надо уничтожить, стереть. Уничтожить. Гниль.
Его манера говорить была определенно не человеческой. Используя обычные слова, Гнилец составлял фразы по одному ему понятному признаку, отчего постоянно казалось, что они несут еще один, какой-то особенный смысл. Но Маан понимал, что никакого другого смысла в них не было. Даже те Гнильцы, которые на третьей стадии сохраняют и речевой аппарат и остатки человеческого сознания, утрачивают способность ясно излагать свою мысль — следствие распадающейся нервной системы. Так инвалид, которого травма мозга превратила в ребенка, может неуклюже переставлять кубики с буквами, пытаясь собрать из них слова. Зачатки разума помогают ему, и иногда даже получаются осмысленные предложения, но это больше моторная и ассоциативная память, чем следствие настоящего разума.
— Чудовище. Прекрасно. Меня надо уничтожить. Ты пришел именно за этим, — Гнилец бессвязно бормотал, раскачиваясь из стороны в сторону, — Охотник. Слуга Контроля. Уничтожитель заразы. Ты пришел убить самое отвратительное, что только есть. Ты. Это же твоя работа. Как благородно. Ты ведь никогда не станешь таким как я. Ты всегда будешь находить и уничтожать…
Маан почувствовал, что срывается. Тело лежало в прежнем положении, но мир, окружающий его, уже начал меняться. Подернулся серым, отступил еще на шаг. Как будто на глаза его легла полоса серого шифона, делающаяся все темнее с каждой секундой. Маан понял, что умирает. Гнилец говорил, но слова его становились все менее разборчивыми. Собственные мысли Маана свились в тонкую струну, гудящую и неуправляемую.
В какой-то момент в комнате как будто стало светлее. Угасающее сознание Маана отметило это равнодушно, но вслед за этим где-то совсем рядом раздались голоса и топот множества ног.
Гнилец, чей слух не уступал человеческому, напрягся, застыл, с беспокойством поворачивая свою огромную голову, точно принюхиваясь к чему-то. Потом со скоростью, которая настолько не вязалась с его массивным неповоротливым телом, что глаз воспринимал это не как движение, а как мгновенное перетекание из одного положения в другое, метнулся к выходу, влился подобно капле чернил в темноту и пропал. Снаружи застрочили выстрелы, Маан различил быстрое басовитое тарахтение автоматов, хруст размалываемого камня, чьи-то крики и одиночные хлопки пистолетов. Он отчаянно старался удержать свое сознание на поверхности подобно тонущему, погружающемуся в стылые черные воды, но все труднее было набрать в грудь воздуха, а звон в ушах делался все громче.
Потом вокруг него появилось много людей. От множества фонарей комната оказалась залита светом, точно на потолке зажглись десятки осветительных сфер. Маан видел чьи-то лица, но ни одного не мог узнать. Все они казались похожими друг на друга. Но когда над ним склонился Геалах, Маан даже смог улыбнуться.
— Порядок, Джат. Мы успели. Не говори. Лежи, молчи. Я вызвал Мунна, сюда уже едут.
Чьи-то сильные твердые пальцы ощупывали его тело, кто-то с хрустом срезал с него липкую, почерневшую от крови ткань. Еще был треск ком-терминалов и чьи-то чужие голоса в эфире. Голоса были беспокойные, злые, но очень далекие.
Воздуха в груди оставалось мало, на один выдох. Маан не был уверен, что сможет еще раз вздохнуть, когда выпустит его из легких. Но его хватило на одно слово.
— Успели, — сказал Маан в пустоту перед собой.
А потом остатки темноты, не разогнанные мощным светом фонарей, ютившиеся в углах угольными тенями, завертелись, свились тугими лентами, заскользили перед глазами, закрутили его и смяли, не оставив после себя уже ничего.