— Тогда ты мне пока не нужен. Можешь погулять в коридоре.
— Зачем вы его так? — Кате стало обидно за Кирилла. — Хороший парень.
— Ну разумеется, хороший, — невозмутимо ответил Самохин. — Плохому бы я так не сказал.
— Он знает, что я не стану лезть в бутылку, — проворчал Кирилл и встал. — Хорош бы он был на открытом уроке с фингалом.
— Скажите, девушка… — медленно начал Самохин, когда Кирилл вышел. — Кстати, как вас зовут? Катя? Голубева Катя?.. Скажите, Голубева, как вы думаете, у Блока цветные стихи или черно-белые?
— Мы этого не проходили, — удивленно сказала Катя.
— А если подумать?
— Ну вообще-то я наизусть не все помню…
Самохин молча протянул ей книжку. Она полистала, повторяя про себя: «Не то, не то…» — потом подняла на Самохина глаза и неуверенно произнесла:
— Черно-белые…
— Ага, — вроде бы обрадованно сказал Самохин. — Ну а почему?
— Не знаю
6
В дверь громко постучали, и не успел Самохин договорить свое: «Не заперто, входите», как в комнату решительно вступила Анна Семеновна.
— А, вот она, канарейка! — сказала Анна Семеновна, увидев Катю. — Пригрелась, голубушка? Родители-то знают, где ты время проводишь?'
— Знают, — покраснев, ответила Катя и встала.
— Ну-ка паспорт давай. Вот папу с мамой известим, будешь знать, как допоздна засиживаться.
— Между прочим, это ученица из моего класса, — сухо сказал Самохин.
— Ученица? — Анна Семеновна недоверчиво оглядела Катю с головы до ног. — Вот через десять минут комсомольский рейд по этажам пойдет, он разбираться не станет, ученица или не ученица. Сфотографируют вас с бутылками на столе, и будете на доске красоваться.
— Ну вот, взял из-за вас грех на душу, — сказал Самохин, когда Анна Семеновна, потоптавшись еще немного в дверях для порядка, ушла. — Между прочим, это она предупредить приходила. Так что не будем искушать судьбу.
Он посмотрел на Катю в упор и после долгой паузы сказал:
— А приходить сюда вам больше не следует.
— Почему? — с вызовом спросила Катя, надевая пальто. — А если это любовь?
— Поверьте мне, чистейшее недоразумение. И кроме того, мое положение также не очень удобно.
— Не нахожу.
— А зря. Роль доброго старого дядюшки, который сквозь пальцы смотрит на шалости малышей, меня не устраивает. Вот почему и видеть вас здесь мне не с руки.
— А если я лично к вам приду?
— Увольте.
— Какую мораль вы мне прочитали, — сказала, помолчав, Катя. — Пальчики оближешь.
— Я рад, что вам понравилось. — Самохин взял одну из своих тетрадей и принялся рассеянно ее перелистывать. — Профессиональный навык.
— А все потому, что я школьница, — язвительно сказала Катя. — Будь я постарше, вы бы не посмели…
— Правильно, — согласился Самохин, — как вы догадались?
Наступило молчание.
— Куда это Кирилл запропастился? — нервно сказала наконец Катя.
— Стоит за дверью, — ответил Самохин, — и ждет, когда кончится острый момент.
Катя медленно вытащила из кармана пальто шарфик, сияла с гвоздя на стене вязаную шапочку, сунула, поморщившись, ноги в размокшие туфли и вдруг, не выдержав, обернулась.
— Ну что вы смотрите? — вспыхнула она. — Что вы смотрите? Интересно?
— Я жду, что будет дальше, — сказал Самохин. — По моему разумению, вы не можете уйти, не сказав что-нибудь напоследок.
— Вы очень жестокий человек, — проговорила Катя дрогнувшим голосом. — Очень жестокий. Вас к школе на километр нельзя подпускать…
И, волоча шарфик по полу, вышла в коридор.
7
Оставшись один, Самохин выключил верхний свет, наладил настольную лампу, совсем уже ветхую, стоявшую за шкафом на полу, и подошел к окну.
Он был недоволен собой: пожалуй, следовало выставить эту девчонку сразу, а соответствующую нотацию прочитать не ей, а Кириллу. За свой век Кирилл притерпелся к нотациям и переносил их менее болезненно, чем эти полудети, чья психика на шестьдесят процентов состоит из амбиции и на сорок — из недовольства собой. Но отдачи, отдачи от Кирилла было бы куда как меньше.
Все дело в акселерации, будь она трижды неладна. Акселерация эта не только Кирилла сбивает с толку, она сбивает с толку и самих детей. Подойдет этакая Катюша Голубева к зеркалу — ну взрослая женщина, да и только. Так отчего бы эту взрослость на практике не испытать?
Когда класс вставал, Самохин, далеко не коротышка, чувствовал себя как в дремучем лесу. Рослые, в большинстве не по-школьному одетые девушки ничем не отличались от студенток третьего-четвертого курса. Разве что чуть менее осмысленными были взгляды. Хотя, возможно, это своего рода педагогическая предвзятость. В общем-то, глаза такие же: насмешливые, любопытные, с напускной умудренностью, у некоторых аккуратно положены «тени» (директор школы — демократ). Мальчишки выглядели попроще; в эти годы их, как правило, меньше балуют. Щеголяли они разве что бакенбардами да длинными, до плеч геттингенскими волосами. Обилие ног, выпирающих из-под парт, локтей, загромождающих проходы между рядами, поражало. И точно так же поражала паническая боязнь самостоятельно думать, упорное цепляние за «это мы еще не проходили», цепляние, которое странным образом сочеталось с непомерно раздутой амбицией. Но все же, черт побери, сочеталось.
Итак, открытый урок. Сам термин не точен: во время практики любой урок открытый, в том смысле хотя бы, что на задних партах сидят трое, а то и четверо посторонних. А к Самохину приходило и больше, он вынужден был ввести ограничения, и студенты двух старших курсов записывались к нему заранее. Но если желание прийти на урок изъявляют директор и завуч, то это уже не открытый урок, а нечто иное, название для чего еще не придумано.
Чрезмерная популярность, раздутая однокурсницами, не знающими меры в своих восторгах, слегка тяготила Самохина: класс ерзал, класс вел себя ненатурально, оригинальничал напоказ; но лихорадочное возбуждение, с которым ребята слушали Самохина, чувствуя за спиной присутствие замерших в восхищении студенток, подстегивало и его самого. За сорок пять минут Самохин выматывался, как за день езды на мотоцикле по тряской дороге. В коридор еще выходил бодрым, солдатским шагом (положение обязывает), а на обсуждении сидел, повесив голову: в голове стучало, руки тряслись.
Учителя не баловали Самохина посещениями: Вероника Витольдовна, которой по правилам следовало отсидеть у него всю практику (класс был ее, и продолжать после Самохина предстояло именно ей), присутствовала на двух первых уроках, а от дальнейших посещений мягко, но решительно уклонилась. Одно время на самохинские уроки зачастила учительница математики, что было очень, конечно, лестно (все гениальное рождается на стыке двух дисциплин), но в разговоре с Самохиным она сказала буквально следующее: «Эх, мне бы ваши заботы!» Руководитель практики Назаров Павел Борисович, человек еще молодой, но тучный, присутствовал регулярно, однако все его замечания сводились к «затянутому оргмоменту», «балансу времени», и не затрагивали существа. Так и получилось, что Самохин плавал в своей популярности, предоставленный самому себе, поскольку возгласы «колоссально!» и «изумительно!», которые слышались с задних парт, никакого отношения к анализу не имели.
Изумляться было чему. Хотя бы тому, что Самохин махнул рукой на программу и шел напролом, не укладываясь в положенные часы и даже вроде бы не размышляя над этим. Или тому, что он приносил в класс магнитофон и запускал минут на двадцать запись Яхонтова, причем экстаза и благоговения не разыгрывал и, не стесняясь, останавливал пленку там, где считал нужным, пусть даже в середине стиха, чтобы сказать несколько слов самому или дать высказаться ребятам. На первом уроке, например, смонтировал Блока и Скрябина, в присутствии еще Вероники Витольдовны, которая как подняла бровь в начале урока, так и сидела до звонка с поднятой бровью. Класс будто подменили. Пассивный, средненький, как принято было считать в школе, он схлестывался вдруг в таких жестоких спорах, что из учительской прибегали узнать, не требуется ли вмешательство администрации. Вмешательство администрации не требовалось: Самохин держал ситуацию сам. В нужный момент, когда «детишки» забывались, ему достаточно было сказать вполголоса: «Нелепости говорить начинаем», — и наступала тишина, в которой, неторопливо расхаживая от окна до двери, Самохин излагал свою точку зрения. «Точка зрения» — эти слова чаще всего повторялись на его уроках, и за глаза ребята стали звать Самохина «точкой зрения», что очень позабавило его, когда он об этом узнал. Он не учил, не объяснял, он заставлял оценивать, думать, не соглашаться, аргументировать мнение — это и являлось его главной целью.
Но было во всем этом блеске какое-то внутреннее неблагополучие, проявлявшееся хотя бы в отношении к Самохину школьных учителей. Он объяснял это тем, что его не принимают всерьез, делая скидку на положение практиканта, который блеснет на десятке уроков и умчится к другим горизонтам. Неблагополучие проявлялось и в отношении класса, который тоже смотрел на него как на временный аттракцион, а для успехов дела Самохину нужно было, чтобы к нему и его «новациям» относились серьезно. Поэтому у него и появилась идея: потребовать, чтобы ему дали возможность довести класс до конца полугодия или, что было бы совсем уж хорошо, до конца учебного года. Идея не такая уж бредовая, прецеденты имелись: школа была базовой школой пединститута уже около десяти лет, и у дирекции не было оснований портить двусторонние отношения, не лишенные взаимной выгоды. Школа снисходительно терпела «активных» и «пассивных» практикантов, по мере своих сил тормозивших работу учителей, а институт относился к выпускникам этой школы благосклоннее, чем к выпускникам других (при прочих равных условиях, конечно).
По этому вопросу Самохин имел беседу с Анатолием Наумовичем, директором школы, и был принят очень радушно.
— А, вот он, наш калиф на час! — заулыбался директор. — Наслышан, как же. «Самохин дает бой!» Читал, читал я эту статейку. Спасибо, что помянули добрым словом и нас, скромных пахарей на ниве просвещения. Одно только не ясно: кому это вы даете бой? Не нам ли, грешным делом? Ату их, консерваторов, ату их! Ну, шутки в сторону. Чем могу быть полезен?
Самохин в нескольких словах изложил свой план.
— Так, поработать хотите, значит. Ну что ж, разумно, логично и полезно. До конца учебного года не обещаю, а вот до зимних каникул… Но что нам делать с Вероникой Витольдовной? Не увольнять же ее, как вы полагаете? Вы, кстати, с ней еще не говорили? Она не возражает? Самохин неохотно объяснил, что поговорить с Вероникой Витольдовной у него еще не было возможности,
— Это что же, — удивился Анатолий Наумович, — она у вас и на уроках не бывает?
Самохин уклонился от ответа.
— Ай-яй-яй, — директор поскучнел, — обидели чем-то такую милую женщину, не иначе. А без ее согласия, вы сами понимаете, никак нельзя. Мы ей часов подбросили бы, конечно, насчет увольнения я пошутил… Но через ее голову не могу.
8
С Вероникой Витольдовной дело обстояло непросто. Обидеть ее Самохин ничем еще не успел, и женщина она была действительно милая..-. Худое бледное продолговатое лицо, сохранившее свою миловидность, глаза светлосерые, очень внимательные, очень участливые глаза, и быстрая умная, насмешливая улыбка, которая возникала и пропадала так мгновенно, что невозможно было ее уловить, оставалось только отчетливое ощущение насмешки. На «детишек» это очень действовало, равно как и продуманные интонации, расчетливые паузы, ставившие на место лучше всякого окрика. Словом, это была прямая противоположность «матерой словесницы» — ханжи, перестраховщицы, очковтирательницы и пошлячки, которая с легкой руки кинематографа стала чуть ли не символом школьного преподавания литературы, главной виновницей всех школьных бед.
С Вероникой Витольдовной у Самохина был только один разговор — сразу после первого урока.
— Ну что я вам скажу, Самохин, — говорила Вероника Витольдовна, гуляя с ним по пустому коридору, и голос ее звучал тихо и безучастно, глаза устало опущены, как будто все, что она собиралась сказать, было ей заранее глубоко безразлично. — Ну что я вам скажу, Самохин. Вы зрелище, на вас билеты надо продавать. И эти новшества… давно уже нас, старух, попрекают: не умеем, боимся. Магнитофон, монтаж из Скрябина и Блока — все к месту, все со вкусом подобрано. Особенно меня поразил магнитофон — точнее, его размеры: не поленились же принести… Да вам и Яхонтов не нужен: вы сами великолепно читаете. Я даже заслушалась…
Вероника Витольдовна умолкла и молчала так долго, что Самохин не выдержал.
— И тем не менее… — сказал он.
— Что тем не менее? — Вероника Витольдовна удивленно подняла глаза.
— Вы хотели сказать «тем не менее».
— Ничего подобного. Я собиралась сказать «и все-таки». И все-таки, Евгений Ильич, а где же урок? Что нового они узнали, бедные мои переростки? Что вы талантливый человек? Да, это они сразу «усекли». — Последнее слово Вероника Витольдовна произнесла поморщась. — Но где отдача, отдача-то где? Это не урок литературы, Самохин, милый. Извините, что я вас по фамилии.
— Ничего, меня все так зовут. А что касается отдачи, то для первого урока ее было действительно маловато. Возможно, ваше присутствие их стесняет.
— Да ну вас, ей-богу. Я с ними не первый год. Они меня до неприличия не стесняются.
— При вас, Вероника Витольдовна, они привыкли раскрываться по-другому. А мне важно знать не то, что они знают, а то, что они думают.
— Ишь чего захотели. На уроке-то. Именно на уроке. Они должны наконец заговорить своими словами.
— И только для этого весь реквизит: магнитофон, репродукции, Скрябин?
— Только для этого.
— Помилуйте, Самохин, целый урок на такие пустяки — это несерьезно. Их у вас не так будет много, уроков.
— То, что думают ребята, для меня не пустяки, — твердо сказал Самохин.
Он поразился тогда, как много холода, властности, не приязни можно вложить в одну долгую-долгую паузу.
— Я вижу, вы решили обострять, — тихо сказала наконец Вероника Витольдовна. — Но я по этому пути не пойду. Вам две недели положено — резвитесь сколько угодно. Но помните только: кому-то после вас придется разбирать обломки вашей методики. Я очень вас прошу: постарайтесь уложиться. Мне с классом произведения анализировать, мне сочинения по образам писать, мне к экзаменам ребят готовить. К выпускным экзаменам, Евгений Ильич. Впрочем, это вас, видимо, не волнует…
9
Когда Кирилл вернулся, Самохин уже лежал под одеялом.
— Возможно, ты и великий педагог, — взволнованно сказал Кирилл и сел, не раздеваясь, к столу. — Очень возможно. Но человек ты и в самом деле крайне жестокий.
— Не надо суетиться, Кир, — мягко ответил Самохин. — Во все времена жестокость себя оправдывала. А впрочем, о чем ты?
— Живые люди для тебя — материалу — сказал Кирилл, глядя на него в упор.
— Может быть, может быть, — согласился Самохин. — Такая уж наша с тобой профессия. Еще что скажешь?
— Тебе лишь бы эксперимент поставить, — угрюмо проговорил Кирилл. — Как будто с мышами работаешь. А между прочим, это не мыши, а люди. Тебе не интересно, что они сами по поводу твоих экспериментов думают?
— Интересно, — Самохин заворочался, вылез из-под одеяла, сел на подушку. Был он в красной футболке, которую обычно надевал перед сном. — Интересно, с чего это ты на меня взъелся? Задело, что я тебя высмеял перед этим ребенком? Для твоего же, милый Кир, блага.
— Да что ты знаешь о моем благе? — вспыхнул Кирилл. — А этого ребенка можешь спокойно записать в свой «актив». Она сказала, что никогда тебя не простит.
Самохин нахмурился.
— Что, что? — переспросил он. — Не простит? В каком, собственно, смысле?
— Ну, видишь ли, — смутился Кирилл, — у нее это слово имеет особое значение.
— А-а… — протянул Самохин. — Понятно.
Он снова забрался под одеяло и накрылся с головой.
— Все-то ему понятно, — буркнул Кирилл. Он встал, повесил пальто на гвоздь и принялся разбирать постель.
10
Назаров Павел Борисович работал в школе лет пятнадцать назад, да и то только год, пока не открылось место в институте на кафедре методики, но у себя на факультете считался человеком с практическим опытом. Теоретически он был, как говорится, подкован, очень горячился, когда случалось опровергать чье-либо мнение о том, что методика не наука, а сумма личных умений, но сам показательных уроков не давал, от прямых контактов с учениками уклонялся, и учителя-практики, чувствуя за Павлом Борисовичем эту слабинку, относились к нему несколько свысока. Нередко, проводя разбор урока, он замечал, как учителя иронически усмехаются и перешептываются: его претензии к практикантам они считали нелепыми и несущественными придирками, в то время как главные «ляпы» от его внимания, по их мнению, ускользали. Открыто об этом мало кто из учителей говорил, но так или иначе подобное отношение передалось и его подопечным.