Нет, это не сон, и ничего страшного нет.
Только шум, шум, шум, — он продолжается, но он не тяжелый, он очень легкий, — это шумит вода, совсем рядом.
Ниссо заглядывает под кровать, ищет воду. Но воды нет, — только деревянная земля… Где это видано, чтоб земля была деревянной? Ниссо разглядывает кровать, на которой лежит, — как мягко, как хорошо! Одеяло сброшено на пол. Ниссо поднимает его, щупает рукой: какое чистое ватное одеяло!
Нет, наверное, ничего не случилось плохого, иначе не было бы так чисто, так хорошо.
Ниссо опускает голову на подушку и видит над собой потолок, — не черный, каменный, задымленный потолок, а светлый, такой же чистый, как пол. Дыры для дыма в нем нет.
Все непонятно, но на душе Ниссо почему-то спокойно. Она закрывает глаза. Она хочет вспомнить все. Она долго думает… Вот она ест сыр, окруженная толпой людей… И последнее, что ей удается вспомнить, — сильного человека, не похожего на других, который сначала крепко держал ее, а потом смотрел на нее смеющимися глазами. Какие светлые были у него глаза, совсем голубые глаза… Разве бывают глаза голубыми?
Шум… Плещущий, ласковый… Где же это бежит вода?
Ниссо прислушивается: кажется людей вокруг нет. Ниссо осторожно встает, мышцы еще болят, но она чувствует себя бодрой. «Наверное, я очень долго спала!» Встает босиком, на цыпочках подходит к дыре в стене, осторожно выглядывает наружу; перед ней сад, стройный сад, с зеленой травой; тутовые деревья, за ними большая скала, за скалой склон горы — серый, каменистый до самого неба. Небо чистое, голубое… Под одним из деревьев, невдалеке от Ниссо, на траве — кошма. Кто-то спит на ней, завернувшись в суконное одеяло. Под головой у спящего зеленый мешок с красными рыжими ремешками. Спит… Это, наверное, тот большой человек.
Любопытство разбирает Ниссо; она осматривает комнату.
Над кроватью ружье — совсем не такое, как у охотника Палавон-Назара: без ножек, главное, тонкое, с двумя стволами, очень красивое; под ружьем сумка из коричневой кожи и какие-то блестящие палочки. У стены — стол, деревянный некрашеный стол, — Ниссо никогда не видела столов. На нем глиняные чашки, жестяной чайник, деревянная коробочка с табаком, деревянное блюдо с яблоками, какие-то мелкие, не известные Ниссо вещи. У другой стены полки с дверцами, тоже маленький дом, для вещей. Ниссо трогает дверцу шкафа, но дверца скрипит, и Ниссо отдергивает руку. В стену вбиты гвозди — не деревянные, не каменные гвозди, а очень тоненькие, железные, и на них висят две длинные белые тряпки. Они у самой двери, только теперь Ниссо заметила дверь…
Ниссо отступает от окна, размышляет. Как это так случилось, что она опять попала к людям? Пряталась, блуждала, боялась, а теперь что? Вот взяли ее, привели, теперь будут расспрашивать, заставят работать, наверное, опять будут делать ей зло… Вот, может быть, этот спящий мужчина захочет взять ее в жены, — зачем бы иначе привел он ее к себе в дом? И как это получилось вчера? Ведь она долго смотрела на людей из-за башни и не хотела им показаться. Почему же все-таки не убежала тогда? Да, вспомнила: ей очень хотелось есть, и она так устала, — сама не понимала, что делала… А потом… Вот этот, спящий, смеялся над ней, но все-таки накормил ее, разговаривал с ней тихо. Почему он ее накормил? А потом привел в сад. Мазал ноги и руки бараньим салом. Какой у него был расчет? Конечно, он хочет взять ее в жены. Или, просто, все они знают Азиз-хона и боятся его? Старик придет сюда, и они отдадут ее!
Ниссо замерла от страха, мысли ее смешались, всем существом она поняла одно: бежать, как можно скорее, — пока этот спящий не проснулся — бежать!
Ниссо кинулась к двери, но вдруг заметила, что ведь она совсем голая, как же ей бежать голой? И потом ведь сейчас день, разве убежишь днем?
Ниссо остановилась, прислушалась: есть ли там люди за дверью? Ни один звук не выдавал присутствия человека в доме. Ниссо чуть-чуть успокоилась, решила подумать еще: нельзя просто так броситься и бежать, надо быть хитрой. Иначе поймают, и опять, как вчера, соберутся все, будут смотреть на нее…
За дверью послышался женский голос:
— Э! Проснулась?
Ниссо опрометью кинулась обратно в постель, забилась под одеяло, притаилась.
Дверь открылась, в комнату вошла старая женщина, прямая еще, но седая, с горбоносым, в глубоких морщинах лицом.
— Э, черноволосая, какие видела сны?
Отвечать или не отвечать? Теперь ясно: никуда уже не убежишь! Но голос совсем не сердитый, добрый.
Ниссо взглянула на старуху самым уголком глаза, так, чтоб самой видеть, а та ничего не заметила бы. Старуха — в длинной белой рубахе, как у всех женщин, только рубаха не рваная, чистая и застегнутая у ворота.
— Ай-ио!… Притворяешься! Вижу, не спишь! Хороший видела сон?
— Страшный, — решилась тихонько ответить Ниссо.
— Проснулась, теперь не страшно?
Ниссо решила молчать, — и сейчас молчать, и потом. Все время молчать, как молчала вчера.
— Меня боишься — не отвечаешь? — спокойно спросила Гюльриз, и Ниссо увидела ее лучистые смеющиеся глаза.
— Не знаю, какая ты, — чуть слышно прошептала Ниссо вопреки своему решению.
— Ио! — засмеялась старуха чистым, свежим, хотя и обведенным морщинами ртом, в котором зубы были белыми, как у молодой. — Я очень страшная, — две руки, голова одна, тебя покормить хочу, наверное, голодная очень…
— А ты кто? — Ниссо сдвинула одеяло с лица.
— Я? — старуха, шутя, толчком пальца в подбородок вскинула голову. Гордая я! Советской власти мать я! — и погрозила пальцем: — Со мной разговаривать знай как!
— Ты власть? — не поняла Ниссо.
— Я не власть… Мой сын Бахтиор — советская власть. Мой сын Бахтиор, у которого ты в доме сейчас. Плохого тебе он не хочет… Вставай, валялась много… Зови меня нан. Есть мать у тебя или нет? Молчишь? Ио! Вставай. Наверное, дэв унес твое платье, напрасно я стирала его: на веревку повесила, утром — смотрю, нет его, ничего не понимаю, только думаю: не стоит рвань такую жалеть. Вставай, мою рубашку наденешь!
Ниссо послушно откинула одеяло, спустила ноги с кровати. Старуха, кажется, очень добрая.
— Болят? — участливо спросила Гюльриз, глянув на вздутые длинные ссадины. — Ходить можешь?
— Немножко болят, теперь ничего! — стыдясь своей наготы, Ниссо встала. — Скажи, нана, откуда шум? Река где?
— Большая река — внизу. Маленькая — под стеной бежит. Такой дом у нас, спасибо Шо-Пиру, — придумал, чтоб летом не жарко было.
— Шо-Пир — кто?
— Вон спит! — указала Гюльриз на окно. — Тебя вчера принес.
— Твой сын он?
— Мой сын — Бахтиор, тоже спит, вон в шалаше. Шо-Пир русский, хотела бы я такого сына родить!
Гюльриз на минуту вышла за дверь, вернулась.
— Н рубаху, бери! — и бросила на кровать длинную холщовую рубаху. Одевайся, мыться идем, пока не проснулись они!
Успокоенная Ниссо покорно последовала за ней. Старуха провела ее через террасу, захватила кувшин с горячей водой, сошла к ручью, над которым висел на крепких тополевых бревнах угол террасы.
Скинув длинную, путавшуюся под ногами рубашку, Ниссо приготовилась мыться в ручье. Но старуха велела ей сидеть неподвижно, сама стала мыть ее горячей водой. Ниссо, покорившись, подставляла старухе и спину, и руки, и ноги. «Где это видано, — думала она, — чтоб горячую воду попусту лили? Азиз-хон был богатым, а никогда не тратил дрова, чтоб мыться горячей водой… Но это, правда, очень приятно».
Гюльриз ни о чем не спрашивала. Ниссо про себя рассуждала, что ничего, конечно, и не ответила бы старухе, но странно все-таки: почему она не пристает с вопросами?
Вымыв девушку, Гюльриз велела ей одеться.
— И теперь сама каждый день будешь мыться так. Будешь?
— Буду, нана, — тихо, даже улыбнувшись, произнесла Ниссо.
Гюльриз, подтянув на Ниссо спадавшую до земли рубаху, собрала ее в складки и обвязала вокруг талии шерстяным пояском.
— Потом подошью тебе подол, будет время. Пока так ходи… Идем со мной в дом, там сиди, никуда не беги. А я разбужу Шо-Пира, велел он разбудить, когда ты проснешься.
Ниссо поднялась на террасу, присела на ступеньке, стала заплетать мокрые волосы, — не в мелкие косички, как приказывал ей Азиз-хон, а в две большие косы, как привыкла с детства в родном Дуобе и как заплетены были волосы у старой Гюльриз.
«Русский! — думала Ниссо. — Никогда прежде я не видала русских. Богатый, наверно, такой дом у него — чистый, большой, дерева много: земля, и та из дерева… Русский!… Вот почему он такой большой, и, значит, у русских глаза голубые!… Сильный он… Что будет он делать со мной?»
И сразу насупилась, — беспокойство, враждебность вновь овладели ею. Решительно вскинула голову и взглянула в сад, откуда должен был показаться Шо-Пир: нет, никакими сладкими словами он не подкупит ее, она будет молчать, и пусть ей нельзя убежать сейчас — она убежит, все равно убежит потом…
И, приготовившись к борьбе, ожесточившись, Ниссо стала напряженно ждать появления «повелителя пиров». Само имя этого человека говорило ей, что он привык проявлять власть и могущество, что он станет приказывать ей, требовать покорности… Сколько было вчера около той башни людей — он всеми распоряжался… Но ничего, ничего, она станет колючей, как еж.
2
Он подошел к ней сбоку, большой и веселый, так неожиданно, что Ниссо вздрогнула и опустила глаза. В высоких сапогах, в туго затянутых ремнем галифе, в белой рубашке с раскрытым воротом, с мылом в руке и полотенцем через плечо, Шо-Пир появился из-за угла дома, — совсем не оттуда, куда смотрела Ниссо. Остановился перед смущенною девушкой, положил мыло и полотенце на перила террасы и с улыбкой сказал:
— Ну, здравствуй, красавица! Что же, ты и смотреть не хочешь? Чего стыдишься? Помылась, вижу, — на человека похожа стала. — И просто, протянув ей свою крупную руку, повторил: — Здравствуй! Зовут тебя как?
Голос Шо-Пира мягок, тон дружествен. Ниссо, чувствуя, что озлобленность ее улетучивается, но все еще упорствуя, сжала пальцы на коленях и еще ниже опустила голову, чтобы Шо-Пир не видел ее лица.
— Эх ты, дикарка! — усмехнулся Шо-Пир. — Ну, давай руку, в самом деле. У нас, русских, вот так здороваются, — и, сняв с колен руку Ниссо, вложил ее в свою большую ладонь.
Пальцы Ниссо оставались вялыми, и Шо-Пир со смехом добавил:
— Жми! Ну, жми сильней. Вот так здороваться надо. Ты же сильная девушка. По горам шла одна — смелой была, а меня боишься? Смотри на меня!
И, ласково положив ладонь на мокрые волосы девушки, Шо-Пир повернул к себе ее взволнованное лицо. Встретившись с его смешливым взглядом, Ниссо невольно, сама того не желая, улыбнулась.
— Вот так! Давно бы! Смотри, Бахтиор, говорил я тебе? Вот уже улыбается.
Ниссо обернулась. Бахтиор стоял на террасе. Он был без халата, в яхбарской жилетке, надетой прямо на загорелое, худощавое, но хорошо развитое тело. Его широченные мешковатые штаны из домотканого сукна были стянуты под жилеткой шерстяной веревкой, концы которой, распущенные в кисточки были красного цвета. Низкорослый и коренастый, он казался бы очень мужественным, если б в его быстрых черных глазах не сохранилось выражение пытливой наивности. Он смотрел на Ниссо так, будто впервые увидел ее, и, когда она обернулась к нему, сам первый смущенно потупил взгляд. Но тотчас простодушно сказал:
— Она думает, наверно, язык ее — ложка, не пролить бы ни капли!
— Ничего она не думает, — усмехнулся Шо-Пир. Просто не знает еще, что мы за люди такие. Пустяки! Скоро она перестанет бояться. Ну, коза, имя у тебя есть?
— Есть, — осмелев, ответила Ниссо.
— Какое же?
Ниссо сказала с вызовом:
— Имя тебе мое, да?… Имя скажу: Ниссо. Тебя спрошу: зачем привел меня в этот дом? Тебя не боюсь, все равно убегу!
— Так вот и убежишь?
Ниссо опять насупилась.
— Беги, если захочется, — стараясь набраться серьезности. Продолжал Шо-Пир. — Худого мало, наверно, видела? Ты думаешь, мы тебя держать будем? Беги!
Решительно ничего страшного в этом Шо-Пире нет! И совсем он не важный и на повелителя не похож… И как-то легко на душе, хоть и обидно, что он смеется над ней…
— Вставай лучше, да пойдем вон туда к столу, а то старуха рассердится, есть нам пора, — промолвил Шо-Пир и как ни в чем не бывало схватил Ниссо и, перекинув через перила, повел ее к большому платану, под которым хлопотала Гюльриз.
Голова Ниссо пришлась Шо-Пиру по грудь, в силе его руки не было ни грубости, ни назойливости, и Ниссо уже не противилась никогда прежде не испытанному чувству доверчивой покорности.
В узкогорлом кувшине было молоко, на деревянной тарелке — кусок свежей брынзы, на другой — горка сушеных абрикосов и тутовых ягод. Гюльриз перетерла тряпочкой глиняные пиалы.
— Смотрю я, Шо-Пир, на тебя, ведешь ты ее, думаю: дома не было, сада не было, теперь дом есть, сад есть, корова есть, теперь дочка у меня есть. Все есть!
— Ну не все еще! — остановился перед столом Шо-Пир. — Хлеба вот нет еще. Ты на свою богару когда, Бахтиор, пойдешь?
— Теперь скоро пойду, канал кончим — пойду. Последний год на проклятую эту богару ходить!
— Да уж… В таком месте твоя богара, что удивляюсь я, как шею ты до сих пор не сломал. Не горюй, Бахтиор, — теперь пустырь оросим, землю получишь. А насчет дочки, Гюльриз, это ты ее спроси, захочет ли еще она твоей дочкой быть! Убежать грозится! Верно, Ниссо?
Ниссо жадно глядела на еду и, казалось, не слышала разговора.
— Вот, Ниссо, — легонько подтолкнул ее Шо-Пир, усаживаясь за стол, это называется «скамья», русское слово, на вашем языке нет такого. Довольно ты на своих пятках сидела, теперь будешь, как я, за столом сидеть. Выбирай себе место.
Шо-Пир подтолкнул Ниссо к скамье. Ниссо робко уселась на краешек, но тотчас подобрала под себя ноги. Гюльриз рассмеялась:
— Не умеет еще! Первый раз, когда Шо-Пир мне велел, я тоже так села. Он смеялся, а я сердилась. Спусти, совсем спусти ноги на землю!
Стесняясь своих движений, Ниссо послушалась старухи. Шо-Пир сам налил из кувшина молока в чашку Ниссо, и она совсем смутилась: разве достойно мужчины услуживать ей? И где это вообще видано, чтоб мужчины ели вместе с женщинами? И какая же эта мужчины власть, если они ведут себя так? И зачем он сказал это слово о дочке? Значит, они не собираются отдать ее Азиз-хону? Но ведь они же и не знают, откуда прибежала она, не проговориться бы. Надо молчать…
А вместе с тем все вокруг возбуждало ее любопытство. Ей хотелось спрашивать, говорить… Но прежде пусть они ее спросят, и она им не ответит, и тогда… Она и сама не знала, что будет тогда… Поборов смущение, Ниссо взялась за еду, сначала робко, затем, подстрекаемая голодом и жадностью, все смелее. Они заговорили о каких-то своих делах и, казалось, совсем забыли о ней. Уловив косым взглядом, что никто на нее не смотрит, Ниссо украдкой опустила кусок сыра под стол, зажала его между коленями: неизвестно еще, что впереди, может быть, придется бежать, голодать, — надо запасти как можно больше еды! Но, раскрасневшись, она потупилась, когда Шо-Пир протянул руку и, взяв утаенный кусок сыра, положил его на стол.
— Ниссо, разве колени твои голоднее твоего рта?
Все рассмеялись, Ниссо рванулась в сторону, но Шо-Пир погладил ее по голове.
— Ешь, Ниссо, сколько влезет! У нас для тебя еды всегда хватит… Захочешь есть — только Гюльриз скажи!
И, отвернувшись от Ниссо, снова заговорил с Бахтиором о канале, о какой-то земле, которую надо распределить, перечислял имена людей, и Ниссо почувствовала признательность к нему за то, что он не смотрит на ее пылающее лицо. И, сразу укротив свою жадность, стала следить, как едят другие, чтобы есть, как они, и не больше их.
Гюльриз сходила в дом за чашкой гороховой похлебки, и все взялись за деревянные ложки. Бахтиор заговорил о голоде, который грозит селению, и Ниссо подумала: какой же голод, когда вот на столе так много еды… Правда, у Азиз-хона еды всегда было больше, но, во-первых, там никто никогда о голоде и не говорил, а во-вторых, Азиз-хон все съедал сам, и если ел мясо, то женщинам оставлял только обглоданные кости, а если не жалел лепешек, то ведь Ниссо знала: все селение приносит ему от своих урожаев зерно.