Кендыри, стоя над стариком, принялся скрести его лицо. Ни мыла, ни полотенца, ни каких-либо иных принадлежностей не полагалось. Жесткие волосы старика скрипели; стиснув зубы, он терпеливо дожидался конца операции.
Напрасно было бы думать, что в искусстве бритья Кендыри не знает ничего более совершенного. Бреясь в одиночестве сам, он пользовался маленькой сингапурскою бритвою; усердно мылил кисточкою свои тугие длинные щеки и, глядясь в зеркальце, думал, что если в его лице нет и намека на красоту, то все-таки даже среди сиатангцев ему не следует быть заросшим щетиною. Сиатангцев же он брил так, как делал бы это на его месте всякий иной бродячий брадобрей в пределах Высоких Гор. И сейчас, едва жесткие волосы зобатого старика притупили бритву, Кендыри, отдернув левый рукав рубашки, плюнул на свою волосатую руку и стал править о нее бритву так, словно его рука была самым замечательным оселком.
— На собрание, Науруз-бек, придешь? Невзначай спросил Кендыри молчаливого посетителя.
— Мимо меня этот день. Что буду на собрании делать?
— Знаю: участка тебе нет, вода канала не для тебя, — произнес Кендыри. — Но ты приходи. Русский много говорить будет.
— Не для меня будет.
— Может быть, против тебя будет. Волки нападают на стадо, пастухи не должны бежать.
— У пастухов таких зубов нет. Старый судья теперь не судит, сельсовет теперь судит. Я теперь не пастух, я овца.
— Старый судья может справедливое слово сказать… Разве ты не считаешь, что Бобо-Калону тоже нужно участок дать?
— Бобо-Калон бедней всех сейчас, — тихо произнес Науруз-бек и нагнул голову, предоставляя брадобрею заросшую, морщинистую шею. — Но справедливости нет. Ничего не дадут ему.
— Откуда знаешь?
— Есть и факиры, которые думают так, как я. Исоф недавно при всех говорил, через него пробовали мы наше слово. Бахтиор собакой Бобо-Калона обругал, сам Бобо-Калон слышал.
— Да-а… — протянул Кендыри, берясь за голову старика, — а ты все-таки приходи. Поговори с Бобо-Калоном сначала. Другие будут дела. Все придут. Так нужно.
— Если нужно, приду! — согласился Науруз-бек и замолк.
Возясь с всклокоченной бородой старика, Кендыри посматривал на пустырь, простирающийся за лавкой до осыпи, которой ограничивалась нижняя часть сиатангской долины. Он давно уже заметил несколько бродивших там ущельцев; изучая намеченные башенками участки, они, видимо, рассуждали о том, кому какой участок достанется. Среди этих людей Кендыри видел Исофа и Карашира, они о чем-то горячо спорили, размахивая руками, сердясь, наклоняясь к канавкам, перебрасывая с места на место камни…
Кендыри знал, о чем они спорят, и знал, что их спор бесполезен, но он был доволен: страсти в Сиатанге разыгрываются. С нетерпением ждал он, когда спорщики приблизятся к цирюльне.
Отпустив Науруз-бека, Кендыри занялся вторым стариком. Науруз-бек тем временем зашел в лавку, и оттуда слышался приглушенный разговор. Кендыри не сомневался, что купец говорит о Ниссо.
Брея старика, Кендыри спокойно обдумывал каждое слово, какое он скажет сегодня на собрании. От этих слов зависит многое в успехе задуманного им плана — плана, подобного шахматной доске, на которой каждый из ущельцев рано или поздно станет двигаться сообразно его желаниям. Ошибок с этой сложной и умной игре не будет, надо только продумать все до мелочей!
Когда второй, торопливо побритый старик поднялся с камня, а яростно спорящие Карашир и Исоф были уже близко и можно было заговорить с ними, не повышая голоса, Кендыри произнес:
— Подойди, Карашир! Бороду поправить надо тебе?
— Не надо, — с важностью ответил Карашир, однако подошел ближе.
— Почему не надо? Сегодня праздник. Ничего с тебя не возьму, хочу сделать твое лицо красивым. Садись! И ты, Исоф, тоже садись, подожди. Кендыри подавил смешок и добавил: — Всем, кто участки получит, сегодня даром бороды брею!
«Кто откажется от бесплатной услуги? — подумал Карашир, сел, скрестив ноги, на камень, поморщился под бритвой, коснувшейся его шеи. Исоф, все еще думая об их споре, не решился, однако, продолжать его в присутствии Кендыри и молча уселся на землю.
— Скажи мне, Карашир, — сказал Кендыри, — с нового участка камни на спине станешь таскать?
— Почему на спине? Осел есть у меня.
— А если Мирзо-Хур за долги возьмет у тебя осла?
Карашир отодвинулся, отстранил рукой бритву, уставился в склоненное над ним лицо брадобрея.
— Почему возьмет?
— А что еще с тебя взять?
Карашир уверенно махнул рукой:
— На будущий год богатым сделаюсь. Пшеницы много посею. Хлебом отдам.
— На будущий! — усмехнулся Кендыри, держа над головой Карашира бритву: — Но в этом году станешь просить у купца еще?
— Не стану! — Карашир повернулся спиною к Кендыри. — Плюю теперь на купца!
— Плюй, плюй! — нажимая лезвием, произнес Кендыри. — А пока, я слышал, купец хочет долги потребовать с тех, кто плюет на него.
— Не может этого быть! — прямо сказал Карашир, однако умолк и больше уже не произносил ни слова. В самом деле, что, если купец потребует все долги сразу? Просто захочет отомстить за те слова, какие Карашир кинул ему в лицо прошлый раз? Не только ослом тогда не расплатиться, пожалуй, и козу, и двух оставшихся кур, и… Карашир начал подсчитывать в уме все свои долги и даже перестал обращать внимание на боль, причиняемую брадобреем, неторопливо ворочающим его голову… Карашир подумал, что, пожалуй, зря поругался с купцом и что, во всяком случае, не следует с ним ссориться больше.
— А ты не отдавай ему ничего, — склонившись к самому уху Карашира, прошептал Кендыри.
— Как? — Карашир обернулся так резко, что Кендыри едва успел отвести бритву.
— Так… Разве Шо-Пир тебе до сих пор не советовал этого?
— Шо-Пир? Нет! Как можно?
— Когда скажет он — меня вспомни! — так же тихо произнес Кендыри и сразу заговорил громко: — Ну вот, теперь ты красив! Иди, а ты, Исоф, садись, тоже будешь красивым!
Но тут они услышали отдаленный отрывистый звук бубна, которым — было условлено — Бахтиор сзывал к голове канала всех ущельцев, чтобы приступить к торжеству открытия. Не захотев дожидаться Исофа и даже забыв поблагодарить Кендыри, Карашир поспешил на зов.
Из садов и домов селения в узенькие проулочки, слыша настойчивый и нарастающий дробный звук бубна, выходили ущельцы и устремлялись к тропе, ведущей в крепость.
3
Ветер, словно ему была нужна только передышка, задул снова.
Над полуразрушенной стеной крепости, в сплошной струе ветра, трепетал красный флаг.
Ниссо, оставшаяся дома одна, все утро всматривалась в прозрачную даль, чтоб увидеть, когда этот флаг появится. Ниссо очень хотелось быть в этот день на канале, но Шо-Пир велел ей остаться дома и не уходить никуда, пока не придет за ней Бахтиор или пока с Верхнего Пастбища не вернется Гюльриз. Впервые в своей жизни Ниссо скучала по людям и, не зная до сих пор скуки, не понимала, что с ней происходит. Ей хотелось побежать к крепости и увидеть, как вода потечет по новому руслу; ей хотелось быть вместе с Шо-Пиром; ей не сиделось на уже привычной террасе, с которой видны были и селение, и река, и крепость, и пустырь, недавно изрезанный тоненькими канавками. Но Ниссо слишком хорошо знала, что сегодня решается ее судьба, что ущельцы сегодня будут много и долго о ней говорить, что сам Шо-Пир беспокоится о том, чем кончатся эти разговоры. Когда ей приходило в голову, что вдруг, в самом деле, ее отдадут Азиз-хону, она снова чувствовала себя затравленным зверьком. Шо-Пир сказал, что этого никогда не будет, но ведь он не бог, он один, тех людей много, может быть, они окажутся могущественнее его? Все последние дни Ниссо жила в неукротимой тревоге за свою судьбу; наблюдая за Шо-Пиром и Бахтиором, она чувствовала, что они тоже тревожатся; Шо-Пир совсем не смеялся над ней последние дни, был как-то особенно ласков. Ниссо угадывала, что он думает о ней чаще, чем хотел бы показать ей…
Все утро Ниссо смотрела с террасы вниз; слушала призывный звук бубна, видела людей, идущих через селение. Они еще не дошли до крепости, когда, встречая их, над древней стеной взвилась полоса красного флага. «Моя душа в нем!» — подумала Ниссо и едва удержалась, чтоб не побежать туда. Затем люди вошли в полуразрушенные ворота крепости, прошли сквозь нее и направились выше, в глубь ущелья, — гора скрыла их от Ниссо…
Над стеной крепости в сплошной струе ветра трепетал красный флаг…
Ущельцы, собравшиеся на узком каменистом берегу реки Сиатанг, там, где была голова канала, смотрели на этот флаг, и на сухое русло канала, и на обломки скалы, лежащей поперек русла, над самым обрывом в реку, и на Шо-Пира, и на Бахтиора, — все ждали, что будет дальше, и разговаривали между собой почему-то вполголоса.
Шо-Пир, сидя на краю канала, тоже очень тихо переговаривался о чем-то с Бахтиором; тот, позабыв, что на его коленях лежит двуструнка, уже не играл на ней, а только чуть пощипывал жильную струну. Струна под его пальцами издавала все один и тот же тоненький звук.
Ущельцы — молодые и старые — были в халатах: серых, черных, коричневых. Босые и в цветных чулках, выпиравших из сыромятной обуви, они сидели и лежали на камнях вдоль русла канала, а некоторые взобрались на скалы, взгроможденные над рекой.
Среди пришедших сюда не видно было только Бобо-Калона; он с утра не выходил из своей башни и явно не желал показываться снующим через крепость людям. Купец и Кендыри тоже не пришли. Женщин не было ни одной, но Шо-Пир то и дело поглядывал в сторону верховий ущелья, ожидая появления Гюльриз с Женами Пастбищ. Тропа, уходящая туда, оставалась, однако, безлюдной. Уже четверо суток прошло с тех пор, как Гюльриз ушла на Верхнее Пастбище, и Шо-Пир не знал, что происходит там. Он признавался себе, что если намерение Гюльриз окончится неудачей, то ему придется увезти Ниссо в Волость и оставить там, ибо мало ли что может произойти с ней в селении? Как добиться благоприятного решения участи Ниссо? Все последние дни Шо-Пир продумывал речь, которую произнесет на собрании, и подбирал в уме доводы, наиболее убедительные для ущельцев.
Когда все ущельцы собрались, Шо-Пир приступил к делу без всякой торжественности.
— Сейчас пустим воду! — негромко сказал он, обращаясь ко всем. И, обойдя обломок скалы, коротким жестом подозвал к себе готовых взяться за работу ущельцев. — Давайте, товарищи, уберем эту глыбу! А ты, Худодод, иди к голове канала и слушай. Когда я три раза ударю в бубен, пусти воду в канал!
Человек двадцать, подсунув под остроугольную глыбу ломы и кирки, толкая друг друга, старались сдвинуть с места последнюю преграду.
Отбросив беспокойные мысли, Шо-Пир тоже навалился на лом.
— Дружней! Дружней! Вот так!
Глыба со скрипом повернулась, ущельцы разом от нее отскочили, она закачалась, давя мелкие камни, тяжело прокатилась вниз, с грохотом ударилась в край берегового утеса и бухнулась в реку Сиатанг… Шо-Пир трижды ударил в бубен. Худодод несколькими ударами лома выбил середину каменной, укрепленной лозами кустарника стенки, вода мгновенно развалила ее, хлынула из реки в освобожденное русло канала. Ответвленная от основного, круто уходившего вниз течения, вода перестал бурлить и, набежав в оставшуюся от сброшенной глыбы яму, быстро ее заполнила, решительно устремилась дальше, разлилась во всю ширину канала, понеслась к крепости. Толпа ущельцев молча наблюдала ее стремительный бег. Карашир вдруг сорвался с места и с криком: «Ио, Али!» побежал вдоль канала. И все, кто стоял и смотрел на воду, словно подстегнутые этим криком, с веселыми возгласами ринулись вслед за Караширом.
Крича: «Вода! Вода! Вода! Вода!» — Карашир как безумный пробежал через крепость, спрыгнул на тропу, ведущую к селению, и помчался по ней, стараясь перегнать воду. Ущельцы, крича во весь голос, бежали за ним…
Охваченный общим порывом Бахтиор, зажав под локоть двуструнку, тоже было устремился за ними, но оглянулся и увидел, что оставшийся один Шо-Пир, улыбаясь, неторопливо идет вдоль канала; Бахтиор сразу остановился, будто и не думал бежать, со смехом указал Шо-Пиру на толпу:
— Смотри, Шо-Пир! Как козлы прыгают!
— Даже те, кто до сих пор только рты с насмешкой разевали! — ответил Шо-Пир. Его голубые глаза заискрились, а сквозь здоровый загар проступил легкий румянец. — Идем со мной. Большое дело сделано, Бахтиор!
Достигнув селения, вода коричневой змеей пересекла его. Прыгая через ограды, сокращая путь сквозь сады, рассыпаясь по переулочкам, ущельцы бежали к раскинутому за селением пустырю. Женщины выбирались на плоские крыши, били в бубны и перекрикивались, а платья их трепетали на сильном ветру. Дети, прыгая, суетясь, перебегали путь взрослым, швыряя в воду мелкие камни, оглашали весь Сиатанг веселым визгом.
Вода понеслась мимо лавки купца. Мирзо-Хур и Кендыри, стоя под навесом цирюльни, молчаливо глядели на мелькающих мимо них сиатангцев. Сразу за лавкой вода веером разбежалась по узким канавкам, обрамлявшим участки каменистого пустыря. Устав от бега, старики, отставая от молодежи и набираясь степенности, шли теперь, тяжело дыша, уже стыдясь охватившего их порыва.
Позади всех, вместе с Бахтиором, медленно шел молчаливый Шо-Пир. Он приблизился к пустырю, когда вода растеклась по всем канавкам, а ущельцы, уже успокоенные, бродя по каменной россыпи, снова спорили: кому какой достанется участок… Выбрав среди камней пустыря большую и возвышенную гнейсовую плиту, Шо-Пир встал на нее.
— Теперь пора! Бахтиор, открывай собрание!
— Собрание! Собрание! — замахав руками, во весь голос завопил Бахтиор. — Здесь собрание будет. Зовите всех женщин, сами садитесь!
Накануне Бахтиор обошел все дома в Сиатанге и велел ущельцам прийти на собрание вместе с женщинами. Никто из ущельцев вчера не возражал, но сейчас, усаживаясь рядом с Шо-Пиром за гнейсовой плитой, как за большим столом, Бахтиор видел вокруг только мужчин. Впрочем, Бахтиор нисколько не удивился. Шо-Пир напрасно надеялся, что женщины придут, — вот ни одной не видно: те, что гремели в бубны, стоя на крышах, снова попрятались по домам; разве пустит на собрание жену хоть один муж!
Но под грядою скал показалась одинокая женская фигура. Шо-Пир и Бахтиор вгляделись: это шла, приближаясь к ним, Рыбья Кость.
— Смотри! Жена моя! — подскочил к Шо-Пиру возбужденный и радостный Карашир. — Я сказал ей: побью, если на собрание не придет!
Шо-Пир отлично знал, что Карашир и букашки зря не обидит и что именно Рыбья Кость всегда бьет своего мужа.
— Вижу, боится тебя жена! Уж я тебя прошу, пожалуйста, не бей ты сегодня ее.
— Пришла! Пожалуй, не буду, — важно ответил Карашир и, вполне удовлетворенный разговором, отошел в сторонку.
По тропе к пустырю приближались четыре женские фигуры. Все со вниманием воззрились на них, глядя, кто это может быть. Но, когда женщины приблизились и все узнали в них верных Установленному старух, никто не стал интересоваться ими, и они уселись на камни поодаль от мужчин. Рыбья Кость подошла к Караширу и усадила его рядом с собою.
Неожиданно для всех на пустыре показался Бобо-Калон. Он шел, важный и гордый, как патриарх, не глядя на окружающих, не отвечая на приглушенные приветствия своих приверженцев. Он шел, опираясь на палку, не перепрыгивая с камня на камень, а выбирая плавный путь между ними; серебряная пряжка блистала на солнце, показываясь на туго стянутых шароварах Бобо-Калона всякий раз, когда ветер надувал полу его белого, с длинными рукавами халата. Дряхлый сокол покачивался и чуть приподымал крылья, сохраняя равновесие на плече своего хозяина… Бобо-Калон сел на камень позади всех, положив палку у ног, и опустил глаза, явно не желая замечать окружающего. Сокол на его плече задремал. Увидев Бобо-Калона, Мирзо-Хур и Кендыри отделились от стены лавки и тоже направились к пустырю. Обойдя всех ущельцев и словно не выбрав подходящего места, они повернули обратно. На их пути сидели Карашир и Рыбья Кость. Проходя мимо них, купец как бы невзначай наклонился и тихо пробормотал Рыбьей Кости: