Он положил деньги в карман, опустился на колени:
— Аллах! Ты все видишь. Аллах, прости своего сына Мади, бедного солдата. — Винтовка свалилась с его плеча, цокнула затвором о камень. От испуга Мади выругался и прервал молитву. — На гору пойдешь. Там лес густой-густой. Спустишься к реке тропинкой, тут их, этих грибов, пропасть, сколько тебе угодно! — Сделал скорбную мину, потом хитровато подмигнул: — Русийя… Ха-ха-ха. Не закручивай мне мозги. На грибах хочешь заработать! Иди собирай, Ари. И сегодня, и завтра собирай. Неделю собирай. Да поможет тебе аллах. Я тебя не видел, не вижу, иди. Ари, иди. — Он вновь опустился на колени, и, когда кончил молитву, Ари уже не было на месте. Мади нащупал в кармане деньги и весело замурлыкал солдатскую песенку:
И расхохотался над выдумкой Ари.
— Какой-такой Русийя! Ну чего только Пзела не придумает для своей проказы! Грибов ему захотелось, а не Русийя… Хитрец, Мади не проведешь.
Он не спеша поднялся на гору. Прикинул в уме, каким маршрутом ему лучше идти к реке, чтобы не спугнуть Ари, дать возможность Пзеле отвести душу на, грибном поле. Он, Мади, не такой уж нахал, чтобы присвоить себе украденные деньги. Однако половину возьмет, он имеет на это право: сколько раз, рискуя попасть на гауптвахту, быть избитым унтер-офицером, он выручал Пзелу в его похождениях. «Ну конечно, я имею право, — убеждал он себя. — Ты мне, я тебе, Ари. Так уж у нас заведено. А украл ты слишком много».
На закате солнца согласно приказу на охрану границы Мади должен встретить своего напарника, и ночью они вдвоем будут нести службу. Пункт встречи у реки, метров двести правее грибного массива. «За это время Ари успеет нагрузиться».
— Ах, Пзела, Пзела, большой выдумщик! Русийя! Ха-ха-ха…
Пока Ари отсутствовал, Сергей сверил карту с местностью. Он нашел на карте и шоссе, по которому они мчались на такси, и проселочную дорогу, ведущую к пограничной реке, и сосновый бор, укрывающий возвышенность.
Они спустились с горы. Ари теперь шел с ним рядом, плечо к плечу, и все поглядывал в лицо Сергею и молчал.
— Алмэк, брат Серга, — наконец промолвил Ари. — Моя не обманывает. Не думай обо мне плохо. Ты верь Ари. Русийя… Льенин.
Он совсем прижался к плечу. Глаза его были влажными.
— Сколько тут грибов! — прошептал Сергей. — Смотри!
— Слюшай, — насторожился Ари, беря Сергея за руку. — Слюшай… это река!..
Да, это шепот реки. Совсем-совсем близко. И река не так уж широка, всего метров шестьдесят. Сергей почувствовал в ногах слабость, сильно стучало сердце. Они присели.
— Слюшай, там Русийя, — начал было Ари, но, заметив, что Сергей его не слушает, умолк. Сквозь прогалину виднелась вода. Сергей все ниже и ниже приседал и наконец жадным взором охватил тонюсенькую полоску земли противоположного берега. «Мама! Если бы ты знала… Я рядом, рядом. Папа, ах, как хорошо было бы, если бы ты оказался на этом участке границы!» Воображение обострилось, и Сергей увидел отца. Он подходил к берегу таким же, каким запомнился: противогазная сумка, пистолет, три кубика на зеленых петлицах, лицо освещено улыбкой. Протянул руки: «Сережа, Сережа» — и обнял…
— Серга, пора…
— Ари… Это правда, что ты не обманываешь меня?.. Нет, нет, я верю, Ари, я верю тебе.
Ари вытирал слезы.
— Моя тебя никогда больше не увидит. Сапсем не увидит. — Он схватил его руку и прижал к груди. — Алмэк… Русийя…
— Возьми деньги. Они мне не нужны. — Сергей насильно затолкал пачку в его карман. — Прощай…
— Плыви прямо, не бойся, Серга. Я свой аскер знаю, пока шалтай-болтай, ты уплывешь.
— А Мади?
— И Мади такая же солдат. Он бедный, бедный, сапсем бедный. Не бойся, плыви…
Сергей вошел в воду. Противоположный берег открылся ему широко-широко. Заметил смотровую вышку, на мгновение показавшуюся ветряком с машущими руками-крыльями.
— Прощай, Ари, алмэк Ари, — прошептал Сергей и нырнул под воду.
Ари взбежал на взгорье, мигом оказался на сосне, присмотрелся: на темной ряби заметил светлую голову Сергея, будто бы с белой кожицей арбуз плыл по реке, все удаляясь и удаляясь.
— Русийя… алмэк Серга…
Он опустился на землю и долго стоял, не зная, куда ему идти и что делать. Его маленькое, но горячее сердце опустело. И он разрыдался. Плача, услышал:
— Пзела, ходи ко мне, ходи.
Ари даже не пошевелился. Мади сам подошел к нему:
— Э-э, да ты плачешь. И грибов не собрал. Вай, вай, ва-ай. Перестань, Пзела, ты мне таким не нравишься. — Он достал из кармана деньги, поплевывая на пальцы, отсчитал несколько бумажек, — Мади не шакал, бери свою долю и ходи быстрее отсюда. Скоро мой напарник появится. Слышишь, Пзела, попадет и тебе, и мне.
Ари поднял голову, его темные глазенки вновь обрели прежний вид. Мади покачал головой:
— Ой, Пзела, от тебя все можно ожидать. Ты самый-самый выдумщик.
Ари потрогал затвор.
— Стреляет?
— Еще как. Послушай песню:
— …Коль затвор блестит, — повторил Ари. — Мади, к хозяину я не пойду…
— Правильно! Денга у тебя есть, валяй куда хочешь. Шоссе рядом, заплатишь шоферу, он тебя доставит хоть в столицу.
— К Махамеду?
— Валяй к брату. Надоел ты мне, Пзела. Уходи с моих глаз!
Ари подумал: «Теперь он переплыл… Русийя… Серга».
И он припустил изо всех сил к шоссе, затем на окраину родного города, в свою вросшую в землю хижину… И настанет время, он выдаст свою тайну сначала брату Махамеду, потом Мади, уже согбенному и нуждой и годами.
Глава восьмая
Серж обдумывал странички своей будущей книги, обдумывал каждый день — вечером, перед тем как уснуть, и утром, лежа в постели. Заглавие для своей книги он еще не нашел, оно потом придет, самое подходящее и самое яркое…
Дымок от сигареты тянулся к открытой форточке. Серж, следя за ним, погружался в мысли. О, это были почти готовые странички! «От Любови Ивановны пришло письмо. Николая Михайловича не было дома, он, как всегда, в своем тире. Кстати сказать, русские, по моему глубокому убеждению, действительно не хотят войны, все их газеты заполнены призывами поднимать экономику страны. Но в то же время минувшая война для русских — ни в коем случае не далекое прошлое, все они еще не остыли и находятся в состоянии ожидания и готовности. Даже Фрося, прекрасная акробатка, можно сказать звезда циркового искусства, и та готова вцепиться в ваши волосы, если вы промолвите что-то не совсем лестное о любом периоде войны. Они таких готовы распять на кресте — дух прошлого испытания, высокое осмысление победы и сегодняшний день страны слиты неразрывно. Печально, но это — факт.
Письмо все же я прочитал до прихода Николая Михайловича. Оказывается, Любовь Ивановна задержится еще на месяц во Владивостоке. Это меня обрадовало и удивило. Обрадовало потому, что я, хотя и настаивал, чтобы Анюта поскорее приезжала, в душе все же опасался ее приезда — а вдруг не признает. Удивило потому, что накануне Любовь Ивановна прислала телеграмму, в которой сообщила, что выезжает поездом. Весь день я провел под впечатлением прочитанного письма. Мое смятение погасил Николай Михайлович, придя домой и прочитав письмо. «Разве ты не слышал? — сказал он. — На город наложили карантин, там обнаружили признаки какого-то опасного гриппа. Перестраховщики, конечно, запретили поголовный выезд». «Почему же она не написала в письме об этом?» — спросил я. Николай Михайлович ответил так: «Когда женишься на своей Самурайке — все поймешь… Сам знаешь, мать не станет волновать ни тебя, ни меня. Это уж точно!»
Николай Михайлович все больше убеждается в том, что наша дружба с Фросей закончится браком. О, разве я думал раньше о таком стечении обстоятельств! Мне еще до сих пор кажется, что моя роль закончится в этой стране какими-то головокружительными трюками, подобно тем, о которых так часто рассказывается в фильмах, — будут убийства, сумасшедшие погони на машинах, вертолетах и даже на подводных лодках… О, сценаристы, о, постановщики, как вы любите дурачить публику своими домыслами и вымыслами, накалять сердца несведущих людей!.. Трюки, трюки во имя денег, во имя личной славы! А вот мой отец, теперь я точно знаю, за всю свою службу ни разу не попадал в ситуацию, подобную вашим фильмам. Он многие годы проработал скромным помощником капитана торгового флота. И разбил себе позвоночник, честно выполняя свои обязанности на корабле. В Гении ему установили высокую пенсию, с почетом списали с корабля. Под видом лечения он совершенно легально выехал на родину и… не вернулся в Гению. Очень уж прозаично, буднично!.. Без особых приключений.
Однако же о Фросе. Конечно, я к ней неравнодушен. Может быть, все это пройдет со временем, только едва ли. Похоже на то, что когда-нибудь я под видом туриста окажусь с ней в квартире Хьюма. И железный человек, отрицающий человеческие чувства, будет приятно шокирован и скажет тогда: «О’кей! Серж, я преклоняюсь перед твоей мудростью».
У меня есть в этом деле добрый союзник — бог. Я слышу его по ночам: «Фрося — твоя звезда, люби ее, человек».
Сигарета погасла. С минуту Серж лежал, ни о чем не думая. Потом вновь погружался в мысли, как бы продолжая следующую страницу.
«Прошел месяц, как я готовлю вывод лошадей на арену, готовлю добросовестно, и за это меня хвалят. А вчера к зарплате получил надбавку. Но испытываю одно неудобство — не всегда имею возможность с начала и до конца представления сидеть во втором ряду на втором месте справа от выхода. Две двойки и первое января… Они меня не так уж сильно волнуют: я убежден, что не сегодня-завтра Архип появится и мы обменяемся газетами, на моей обозначены новые координаты и установки позывных. Архип уйдет, я останусь в ожидании новых заданий. Мне даже не интересно знать, кто такой Архип, его легальная профессия, какого он роду и племени, достаточно того, что он работает на Хьюма. Тревожит другое — смогу ли я вообще выполнить задание Стенбека. Николай Михайлович очень добрый, много рассказывает о войне, о преступлениях нацистов. Я изучил его историю болезни. Оказывается, при нервном потрясении этот человек может вновь потерять зрение… Таковы последствия стенбековского ДОСа. Николай Михайлович принимает энергичные меры по розыску Стенбека, у него имеется переписка с различными организациями и боевыми товарищами. Судя по ней, дело Стенбека может всплыть в печати, принять широкую огласку. Мысль о том, что Стенбека в конце концов могут извлечь из рук Хьюма и посадить на скамью преступников, вынуждает меня думать о ситуации простого случая… Шел — поскользнулся, упал — не поднялся. Со стены строящегося дома упал кирпич… на голову. Шел вдоль железной дороги, сильный встречный ветер, сзади поезд… Да мало ли подобных случаев! И все же, и все же… Добродушный Николай Михайлович… И все же смогу ли я воспользоваться ситуацией простого случая. Говорят, змея жалит человека только в том случае, если ей угрожает опасность. Но я-то не змея, Хьюм! И далеко не каждый разведчик — убийца. Стенбек — фашист, на его совести сотни жертв. Он при определенной ситуации может, не задумываясь, всадить нож в спину самому Хьюму…»
К окну прилипло улыбающееся лицо Николая Михайловича.
— Сынок! Доброе утро! Как спалось?
— О’кей!..
— Завтрак на столе…
— Ты уходишь?
— Сегодня принимаю зачеты на разряд, — подмигнул весело. — Самурайка на первый тянет. В четыре часа у нее дневное представление, так она решила пораньше отстреляться. А ты как планируешь свой день?
— Пойду на манеж, вечером конная группа дает последние гастроли.
— Последние?! Как же ты?
— Придется и мне уезжать. Ты не волнуйся, я тебе буду каждый день письма писать.
— О’кей, — помахал рукой Николай Михайлович.
…До центра Николай Михайлович доехал автобусом. Тротуары уже заполнила пестрая публика. Встречный поток был гуще, а Николай Михайлович спешил и почти грудь в грудь столкнулся с мужчиной атлетического телосложения.
— Извините, — сказал тот и пристальным взглядом измерил Шумилова. Лицо атлета показалось Николаю Михайловичу знакомым. Он остановился. Откуда-то подвернулась Фрося. Она взяла под руку Николая Михайловича и поторопила его.
— Погоди, погоди, Фрося, — шептал он, все глядя на атлета.
Мужчина удалялся, а Фрося торопила:
— Я могу опоздать, дядя Коль!
— Сидоренко! Да не может быть! Не может быть!
Фрося высвободила руку:
— А ну вас, дядя Коль, я побежала.
Николай Михайлович догнал атлета и некоторое время шел в двух-трех шагах от него, разглядывая и припоминая. Нет, он не ошибся. Не в силах сдержаться, закричал:
— Миша! Сидоренко! — и заключил атлета в объятия. Тот еле освободился и, отступив от Шумилова, сказал:
— Вы ошиблись! Я не знаю вас, гражданин…
— Не узнаешь?.. Шумилов я, Николай Михайлович. Помнишь пятнадцатую заставу? А я слышал, что ты погиб. Дай бог памяти, кто же мне это говорил… Ах ты, Миша, Миша. Ну что же ты так смотришь на меня? — И опять бросился обнимать атлета, тиская его в своих могучих руках.
— Я совсем не Миша, вы ошиблись. До свидания.
— Ошибся?! Да не может быть этого.
…Фрося стреляла первой. Ее все тут знали, и каждый старался дать совет. Инструктор шикал на публику, проворно шкондылял вдоль прилавка, маслянисто улыбаясь Фросе, приговаривал:
— Один пуля — один враг, один пуля — один враг.
Инструктор на фронте был известным снайпером. Он гремел медалями и с гордостью поглаживал пестрый ряд орденов.
— Я на фронте командовал целым взводом снайперов. Ти знаешь об этом, Фрося? Обо мне сама «Правда» пять раз писала. Пять! И об этом ти слышала. Скажи, пожалуйста, она все знает… Билетик ти мне устроишь в цирк? Ну стрелай, стрелай, Фрося.
А Николай Михайлович все думал и думал о Сидоренко, и не было перед ним ни веселого Вано Санадзе, ни ожидающих своей очереди молодых парней, ни Фроси — воображаемый Миша, его заместитель по боевой подготовке, как бы затмил весь тир.
— Дядя Коль, — подошла к нему Фрося, — вот контрамарка, приходите в цирк.
— Не может быть, не может быть…
— О чем вы, дядя Коль?
— А-а, Фрося… Спасибо, спасибо, приду.
— Дядя Коль…
— Ну что?
— Сережу не ругайте, мы сегодня задержимся…
— Он тебе нравится?
— Что вы, дядя Коль! Нравится… Больше, больше, дядя Коль… А вы меня… не любите. Самурайку не любите?
— Фрося, Фрося… Ты Очень добрая… Был бы я моложе, эдак лет на тридцать… Хо-хо-хо!
— Ну и что случилось бы? Смешной вы, дядя Коль.
— Смешной… Иди. Удостоверение тебе сам принесу…
И снова в воображении возник Сидоренко. Шумилова охватило какое-то необъяснимое волнение, бросало то в холод, то в жар. Вано, зашедший в контору, ахнул:
— Командыр, что с вами? Ти совсем-совсем бледный. Не захворал ли?
— Я только что встретил человека, которого считал погибшим.
— Что тут такого! Такая война была, все могло случиться — убитые оказывались живыми. С моим фронтовым другом так произошло. Его даже в могилу положили, хотели засыпать, а он вдруг руку поднял и кукиш показал. Так из похоронной команды все разбежались…
— Да, да, ты прав, Вано, ничего не случилось. Но я не ошибся, не ошибся. Это был Сидоренко. Но почему он не признался…
— Понымаю. Мой совет: иди в милицию, там тебя знают, и скажи: Сидоренко не признался, что он Сидоренко.
— А вдруг это не Сидоренко?
— Тогда иди домой, поспи крепко или вина выпей, и все пройдет. Это ведь у тебя, Николай Михайлович, нэрвы разбушевались. Иди, Фросино удостоверение я сам заполню. Доверяешь, командир?