Вот, однако, врач детской бригады взяла карту, бегло скользнула по ней взглядом и подтолкнула стоящего рядом фельдшера:
– Три года, судороги. Побежали.
Действительно, обоснованный повод к вызову. Судороги – это явление серьезное. Но не температура 38,7 °С, которую молодая мамаша просто не знает, чем сбивать.
Беру карточку нашей бригады. Семь лет, девочка, повод – «упала с кровати». Не знаешь даже, смеяться или пугаться. В прошлый раз было «плохо в туалете». Иногда диспетчера по части формулировки поводов переплевывают известного хохмача Колю Фоменко.
– Антон, взял?
По коридору неторопливо шествует Офелия Михайловна, врач моей бригады. Мы с ней друг друга терпеть не можем, но по умолчанию соблюдаем до зубов вооруженный нейтралитет при совместной работе. Худой мир лучше доброй ссоры. А ссоры у нас были весьма добрыми…
– Да.
Офелия пробегает глазами содержимое карты. И ожидаемо открывает рот.
– Оля! А что, детскую на этот вызов никак послать нельзя?
– Они на судороги поехали! – злобно отзывается Оля, отделенная от разгневанного врача решеткой окна диспетчерской. – Может, вернуть?
– Что, обе бригады поехали?
– Офелия Михайловна, отвяжитесь! – кричит Оля. Война Офелии с диспетчерской длится уже не первый год. – Все вопросы к старшему врачу! Дали вам вызов – езжайте!
– Сама езжай, шалашовка драная! – бушует Офелия. – Тебя бы, кикимору, по таким вызовам погонять, да в гору по гололеду!
Я поворачиваюсь спиной к разразившейся буре и иду в машину. К подобным сценам я уже привык. Михайловна практически каждую карту вызова, полученную из рук диспетчера направления, подвергает такой цензуре, что и главный редактор газеты покраснеет. Сейчас на шум прибежит старший врач, и сцена скандала растянется, как минимум, минут на десять.
Машина уже рычит, выбрасывая белые облачка выхлопных газов. Залезаю в салон, зябко ёжась. В машине гораздо холоднее, чем на улице.
– Бузит? – интересуется Валера.
Киваю.
– Печку не забудь.
– Да достал ты своей печкой. Включу, как машина согреется.
– Ну-ну.
Ждем, от скуки наблюдая за медленно ползущей вверх стрелкой индикатора температуры.
– Ну, скоро она там? – не выдерживает водитель. – Там больной окочурится, пока она лясы точить будет.
Словно услышав его, на крыльце возникает Офелия Михайловна, договаривая что-то в закрывающуюся дверь, что-то явно нелестное и малоцензурное. Смотрю на часы – задержка выезда уже восемь минут. Это – один из аспектов, почему я не люблю работать с Офелией. Согласен – три четверти наших вызовов малообоснованны, зачастую – необоснованны вообще – но задерживать выезд нельзя. С диспетчеров что спрашивать? Они же больного не видят. И принимать, согласно действующему законодательству, обязаны все вызова, даже зная, что вызывает очередная Клуценко. Орать нужно на вызывающих – и то, после приезда на место в максимально короткое время.
– … проститутка! – рычит Офелия, звучно бахая дверью машины. Это она явно продолжает незаконченный разговор со старшим врачом. – Вонючка траханная! Дрань подзаборная! Поехали, чего стоишь!
Валера даже не огрызается – знает, что бесполезно и чревато. Если этот персонаж Шекспира вошел в раж, цепляться с ним эквивалентно попытке поиграть в салочки с укушенным за известное место быком. Машина трогается с места.
Бросаю сквозь стекла задних дверей взгляд на ставшее почти родным трехэтажное здание подстанции. Когда я теперь его увижу?
* * *
Смена начинается с пятого этажа. Народная медицинская примета – как смену начнешь, так она и пройдет. Лифт, естественно, в пятиэтажках не предусмотрен. Михайловна все бурчит, поднимаясь по грязным степеням. Я шагаю следом, стукаясь углами терапевтической сумки об узкие подъездные повороты. Звоним в обитую грязным дерматином дверь.
Ее открывает женщина со скуластым злым лицом, запахнутая в грязноватый халат и наряженная в заношенные тапочки.
– Наконец-то! Вас сто лет можно ждать.
– Можно, – не выдерживаю я, опережая Офелию. – Можно и двести.
Мамочка только рот приоткрывает в ответ на такое хамство.
– Больную показывайте, – рявкнула Офелия, опережая мамашу. – А ля-ля свое потом справите.
Мы проходим через прихожую, насквозь пропитанную запахами псины, нафталина и пригоревших котлет, конвоируемые онемевший на какое-то время мамашей. Под ноги нам выскакивает и начинает активно егозить полупородистая собачонка, явно вознамерившаяся совершить суицид под моими ногами.
– Собаку уберите, – сердито говорю я. – Неужели тяжело было это сделать до нашего приезда?
– Она…
– … не кусается, – заканчиваю я. – Знаем, слышим на каждом вызове. Только это для вас она не кусается. А вот будем вашему ребенку делать укол – он начнет кричать. Кто собачке объяснит, что мы ребенка лечим, а не мучаем? Вы?
Входим в комнату. Детская довольно тесная, к стене притиснута двухъярусная кровать. Понятно. С такой, действительно, упасть можно с последствиями. На стульчике сидит девочка начального школьного возраста, в пижамке, расшитой бабочками, прижимающая к затылку мокрое полотенце и смотрящая на нас испуганными глазами. И еще более испуганными – на мамашу. Воображаю, чего она ей наобещала до нашего приезда….
Ставлю сумку у стены, присаживаюсь на корточки возле девочки.
– Ну-ка, зайчонок, покажи, что у тебя там…
Слава Богу, зайчонок оказывается дисциплинированным и понятливым – покорно убирает полотенце, давая мне нащупать в затылочной области головы шишку. Небольшую, слава Богу.
Свободный стул мгновенно оккупирует мамаша, пристально наблюдая за мной. Доктор, хмыкнув, кладет тонометр на детскую кровать и, пристроив карточку на стенку, начинает писать. Мамаша, поняв намек, делает загадочное движение нижней челюстью и выходит за вторым стулом.
Гематома на ощупь теплая, но ранки нет, светлые волосики ничем не запачканы.
– Голова не болит?
Девочка отрицательно мотает предметом обследования. Да, если бы болела, так бы не трясла…
– В глазах не двоится? Не тошнит?
– Нет…
– А где болит?
– Там, где шишечка.
Все понятно. Обошлось без сотрясения или чего похуже, хотя последнее слово все равно за хирургом стационара.
Офелия Михайловна, расположившись на освободившемся стуле, неторопливо пишет карту вызова. Входит мама с табуреткой в руках, решительно присаживается возле врача.
– Что с ней, доктор?
– Ушиб затылочной области… – начинает Офелия.
– Ясно, она, как упала, сразу затылком стукнулась. Я ей сколько раз говорила, чтобы не баловалась на кровати. Говорила я тебе, зараза такая, или нет? Чем только слушает… У меня аж давление подпрыгнуло. Вот, – мамаша проворно выгребла из ящика какие-то лекарства, – мне ваш участковый назначил принимать нифедипин и адельфан. А утром приняла таблетку, перемерила давление, оно у меня еще выше было. Я приняла лазикс, трижды сходила мочиться, потом снова измерила…
Мы с Михайловной обменялись недоумевающими взглядами.
– Стоп-стоп! – врач остановила мамашу, уже закатывающую рукав халата, явно с намеком на проведение нами тонометрии. – Я не поняла – мы к кому приехали?
– К вам или к ребенку? – поддакнул я.
– Это… ну, к Машке, конечно, – запнулась мать семейства. – Вот, там у нее шишка сзади, я ей полотенце мокрое положила. А потом снова приняла нифедипин, потому что голова кружиться начала. И мне он что-то не помог. А сейчас, до вашего приезда, давление было 150/100.
Ох, этой маме нужно нашим диспетчерам ноги целовать, честное слово. Если бы Офелия на них утром пар не выпустила, сейчас такое бы началось!
– Какое, вы сказали, давление? – глухим от злости голосом переспрашивает врач.
– 150/100.
– И что?
– Как – что? Оно же высокое. Я вот едва по квартире хожу.
– А я с таким вот давлением на вызова езжу, – цедит Офелия. – И всяких двинутых выслушиваю, которые за своими детьми следить не умеют.
– А… эп…
И дыхание в зобу у этой вороны сперло!
– Вы нас для чего вызвали? Ребенок у вас упал? Так мы и будем заниматься ребенком! А свое давление можешь себе знаешь куда засунуть?! Что ты мне своим давлением тычешь? У меня дважды за смену предкризовое состояние бывает, я с нитроглицерина не слезаю – а еще по пятым этажам, как та девочка, бегаю! Мать, называется! Ребенок с разбитой головой сидит, а она мне тут про свое давление долдонит!
– Да вы… да я…, – прорезается голос у мамаши.
– Что – ты? Что – ты? Ты лучше лекарства свои держи в другой комнате, потому что в следующий раз твое дитё таблеток наглотается, а ты и ухом не поведешь!
– Вы… вы… вон! Вон отсюда!
Ребенка вот только жалко. Подбираю с пола игрушечного Карлсона и передвигаюсь, закрывая безобразную сцену от детских глаз.
– Машенька, а это кто?
– Это Карлесон, – шепчет Машенька, все еще ошарашенная происходящим.
– А где он живет?
– На крыше. С Малышом.
– А как он на крышу попадает? Страшно по крышам же лазить.
– У него моторчик сзади. Вот, вы разве не видите? Он кнопочку на животе нажимает – и моторчик жужжит.
Нажимаю – и правда, пластиковый моторчик приходит в движение, больно хватив меня по указательному пальцу, начиная жужжать. Более того, Карлсон радостно выкрикивает, хоть и заедающим, но все же узнаваемым голосом Ливанова: «Я в меру упитанный мужчина в полном расцвете сил!».
Каркающий голос киношного Шерлока Холмса отвлекает орущих друг на друга женщин. Поднимаюсь с колен.
– Доктор, сотрясения мозга нет, всего лишь подкожная гематома. Очаговой симптоматики не выявлено, анизокория и нистагм отсутствуют.
Вот так вот, позаковыристей до понаучнее! Деморализует homo imprudentis моментально. Мамаша осекается, подавленная волной незнакомых слов.
– Значит так! – вклинивается в паузу Офелия Михайловна. – Ребенка нужно показать детскому невропатологу и хирургу, для исключения отсроченной симптоматики ЧМТ. Я предлагаю вам поехать в детскую больницу…
– Никуда я с вами не поеду! – истерически вскрикивает мамаша.
– Ваше дело! И ваш ребенок! Мое слово такое, а решайте дальше сами. Вот, в карте распишитесь.
– Нигде я ничего расписывать не буду! Я… на вас вашем у… кто у вас там? Жалобу напишу!
– Да ты… – вскидывается Офелия.
– Позвольте! – я аккуратно влезаю между ними, оттесняя мамашу в коридор и закрываю за собой дверь.
– Пустите!
– Я вас и не держу. Послушайте меня – прежде чем жаловаться.
– Что?
Я оглядываю прихожую. Обои местами выцвели, местами подраны собачьими когтями, на полу затертый до неузнаваемости рисунка линолеум. Вопиющая беднота квартиры матери-одиночки. Напротив вешалки прибита полка со стоящим на ней дешевым дисковым телефоном. Рядом с ним горделиво соседствует серебристо блестящая сотовая Nokia, создавая режущий глаз контраст.
– Что же вы так? – говорю. – Сотовые телефоны за десять тысяч покупаете, а ребенка в таком свинарнике воспитываете?
– Какое ваше собачье дело? Я вас…
– Не надо нас, милая женщина. Подумайте о том, что палка может оказаться о двух концах. И тогда встанет вопрос о том, кого она больнее стукнет.
– Вы мне что, угрожаете? Норма-ально! Хорошая у нас “Скорая помощь”, нечего сказать! Вызывала врачей, а тут бандиты приехали какие-то! Ну, ничего, я вашему начальству все разъясню, и про стерву эту вашу в халате и про вас тоже! Вы у меня с работы вмиг повылетаете!
– Понимаете, в чем дело… – я нарочито лениво тяну слова. – Такую травму трудно заработать, упав с кровати.
– Что?
– Если бы она упала с такой высоты, было бы сотрясение головного мозга. Или – что еще хуже – ушиб его же. А гематомка у нее на голове небольшая, больше похожая на ту, которая остается от удара по голове кулаком.
– Да вы что такое несете?!
– Свидетелей не было, – совсем тихо говорю я. – Как она упала – никто не видел. Поэтому и доказать вам это будет сложновато.
– Где доказать?
– А в суде. Знаете, в Уголовном кодексе есть соответствующая статья, определяющая меру наказания за жестокое обращение с детьми? В лучшем случае это вам грозит штрафом в сто пятьдесят минимальных окладов. И, в случае чего, я с этой нашей стервой в халате легко засвидетельствуем то, что, приехав на вызов, застали заплаканного ребенка со следами побоев. О чем незамедлительно сообщим в УВД. А они, на основании этого, непременно возбудят уголовное дело. Будет суд и, чем черт не шутит, возможно даже лишение родительских прав.
Да, это я, наверное, перехватил. У мамаши все лицо залилось стабильной сочной краснотой. Пожалуй, сейчас у нее и впрямь появились проблемы с давлением.
– Поэтому подумайте – нужны ли вам проблемы?
– Да как вы смеете… – шепчет мамаша.
– А вы как смеете? – повышаю голос я. – Вы растите ребенка, а он у вас в такой тесноте, духоте и вонище живет, что и бомж застесняется. Себе дорогие сотовые покупаете, а ей дешевые игрушки суете. Лекарства, которые опасны для детского организма, у нее в комнате храните, бесконтрольно от возможности случайного приема ей этих лекарств. Вызвали бригаду “Скорой помощи” вроде бы к Маше, а сами, в нашем присутствии назвав ее заразой, полезли к доктору с жалобами на свое якобы болезненное состояние, мешая сбору анамнеза по основному поводу вызова. Это как, по-вашему? Нормально? Порядочно? Девочка нуждается в срочной консультации специалистов – а вы отказываете ей в этом лишь по причине брызжущих из вас эмоций, совершенно не думая о том, что ее здоровье вполне может оказаться под реальной угрозой в ближайшие семьдесят два часа.
Наступает молчание, прерываемое нашим тяжелым дыханием. Мамаша молчит, явно не находит слов, чтобы достойно выразить бродящую в ней смесь ненависти, страха, обиды… и вины. Ибо опровергнуть сказанное мной она не может.
– Давайте – звоните, пишите, жалуйтесь. Я вас от телефона за уши не оттаскиваю. Вы же не за ребенка своего беспокоитесь – на него вас в данный момент плевать – вы нам хотите отомстить! Давайте, не стесняйтесь! Ну? Звоните, расскажите нашему начальству, какие сволочи работают на выездных бригадах – приезжают, хамят, морали читают, мешают детей воспитывать! Пожалуйста!
Поворачиваюсь и ухожу в комнату, оставляя ошарашенную мамочку в коридоре. Первое, что я вижу в комнате – это плачущую Машу и Офелию, прижавшую ее к себе и гладящую по голове. Аккуратными движениями, минующими область ушиба. Ребенок доверчиво жмется к ноге «стервы в халате», судорожно всхлипывая.
В проеме возникает мамаша, безмолвно созерцающая открывшуюся перед ней картину. Удивительное дело – обе они не говорят ни слова! Воистину, только дождик детских слез может погасить бушующее пламя взрослой ненависти.
– Собирайтесь в больницу, – тихо говорю я. – Берите свой паспорт, полис свой и ребенка.
– Машенька, иди к маме, – говорит Офелия. – Помоги ей собраться.
Машенька слушается. Мама – о, чудо – тоже.
* * *
Всю дорогу мы ехали молча – Офелия сидела в кабине с водителем, мамаша, нахохлившись, пристроилась на лавке, а Маша, с искренним любопытством вертя травмированной головой, расположившись на носилках.
В приемном детской больнице дежурил наш совместитель – доктор Ованесян, известный на педиатрических бригадах как «поющий доктор». Был он наделен удивительным чувством эмпатии к детям, искренней любви и неподдельной доброты. Сам не раз был свидетелем – самые противные младенцы, орущие во все горло по поводу и без оного, моментально замолкали и начинали улыбаться, стоило «поющему» появиться в комнате. Он всегда с удовольствием возился с детками на вызовах, рассказывал им сказки, пел песенки, играл в «козу рогатую» – вообще, блестяще владел богатым арсеналом хитростей, помогающих расположить к себе ребенка и вызвать в нем положительные эмоции. Как говорится, был он педиатр от Бога.