«Господин доктор Мезоннев сейчас как раз прибыл в Париж для участия в симпозиуме. Возможно, он сможет найти время, чтобы осмотреть вас. Разумеется, мне не следует говорить ему, что вы ожидали доктора Сивиаля…»
«Скажите ему то, что посчитаете нужным, – простонал я, пытаясь усмирить дрожь, от которой у меня стучали зубы. – Кто такой доктор Мезоннев?»
«Главный хирург Больницы Питье…» – проговорил лакей.
Несколькими днями позже он признался мне, что другие врачи также называют Жака Жиля Мезоннева Быком из камня, или Вероломным убийцей, и что в целом он считался одним из наиболее противоречивых хирургов Парижа тех дней.
Мезоннев же действительно появился в моем номере очень скоро. Это был человек приблизительно пятидесяти пяти лет, маленького роста и с чем-то бычьим в облике. Корчась от боли, которая занимала меня много больше посетителей, я смог составить о его внешности очень смутное представление. Но именно поэтому со временем эта встреча перешла в число незабываемых. Мезоннев показался мне типичным представителем героического поколения пионеров хирургии. Он набросился на меня с изобильным потоком придирок, но в моем состоянии между мукой и опиумным дурманом было невозможно уловить смысл всех его слов. Затем в его руке оказался необыкновенно длинный зонд. Он работал с быстротой и решительностью времен, когда наркоза еще не существовало. «Фрагмент камня, – сказал он по истечении двух минут, – застрял на пути наружу. Однако же он продвинулся довольно далеко…»
Я почувствовал пронизывающую, бесконечно острую, режущую боль. После этого перед моим лицом очутилась рука Мезоннева с щипцами, зажимающими кусочек камня размером с горошину. Он выпрямился, убрал щипцы и зонд в специальный футляр и констатировал: «Вашу мочекаменную болезнь следует прооперировать. Я буду оперировать завтра утром в Больнице Питье. Там вы сможете убедиться, что это очень легкая операция. Доброго дня, месье!»
Он оставил меня в состоянии полного изнеможения. Но несколькими часами позже я почувствовал себя достаточно отдохнувшим, чтобы решиться на следующий день приехать в Питье, одну из наиболее известных больниц тогдашнего Парижа, и таким образом занять время до возвращения Сивиаля.
Я распорядился нанять мне мягко подрессоренный экипаж, который доставил бы меня в ботанический сад. Неподалеку, на улице Ласепед располагалось древнее здание Питье, воздвигнутое по приказу Марии Медичи в 1612 году и задуманное как ночлежка для парижских нищих. Это было весьма мрачное, заброшенное сооружение с грязными бороздами под темными окнами.
С моими документами проникнуть в операционную не составило никакого труда. Сам операционный зал находился на первом этаже, и было очевидно, что стены его не штукатурили и не белили с незапамятных времен. Расставленные внутри стулья были настолько грязны, что наблюдатели, которые уже дожидались рядом с наспех протертой кроватью, служившей операционным столом, обыкновенно предпочитали постоять. Окна находились так невысоко от пола, что в них мог заглянуть любой прохожий.
На дальнейшие наблюдения оставалось не слишком много времени, поскольку вскоре появился Мезоннев с его ассистентами.
Он распорядился подать ему его операционное платье, как коркой покрытое засохшей кровью и гноем. Из одной из петель свисало несколько жгутов для перевязывания сосудов.
Первый пациент оказался истощенным шестидесятилетним мужчиной с мочекаменной болезнью, который, как громогласно возвестил своим грубым голосом Мезоннев, страдал от недуга уже в течение двух лет и только теперь решился на камнесечение. Последнее, по его выражению, было и остается единственным надежным средством спасения и останется им, несмотря на то что некоторые другие врачи настойчиво пропагандируют прочие хирургические методы. Очевидно, это был выпад в сторону Сивиаля.
Пациент, как объяснил Мезоннев, был настолько слаб, что ему был противопоказан наркоз.
Между тем один из ассистентов заставил пациента закусить сложенную несколько раз ткань и прижал его плечи к кровати, другой же развел его ноги и зафиксировал их в положении, удобном для камнесечения.
Старик был слишком немощен, чтобы сопротивляться. Его сил не доставало даже, чтобы кричать. Он издавал лишь клокочущие стоны, когда Мезоннев с проворством фокусника проталкивал желобчатый зонд в мочеиспускательный канал, а затем, считанные секунды спустя, уже вонзил скальпель в его промежность. Я видел, что в ране открылось сильное кровотечение, из-за которого пациент потерял сознание. Мезоннев быстро завел в рану щипцы. Его рука при этом полностью окрасилась кровью. Было очевидно, что он повредил крупный сосуд! Мезоннев в спешке принялся вытаскивать щипцы из раны. Он потребовал новый инструмент, снова ввел его и снова потянул назад.
Инструменты, которые изобрел и использовал барон Эртелуп для бескровного дробления камней в мочевом пузыре
Мезоннев выпрямился, лицо его побагровело. В руке он держал щипцы с зажатым в них фрагментом камня.
Взбудораженный и даже охваченный приступом паники, я покинул операционную еще до окончания операции.
Одной из особенностей истории является то, что славой за действительно великие и важные для потомков изобретения она наделяет только одного человека, даже если фактически оно явилось плодом работы нескольких славных умов. Сегодня я с уверенностью могу сказать, что Жан Сивиаль отнюдь не единственный француз, в чьей голове родилась идея камнедробления. Возможно, не был самым находчивым даже изобретатель и изготовитель инструментов, которые в его руках послужили воплощению этой идеи.
Позже мне доводилось встречаться и с негодующим Амюсса, и Лероем д’Этуалем, преисполненным упрямым изобретательским духом и оттого преисполненным также лютой ненавистью к Сивиалю, но, прежде всего, с выходцем из аристократии Эртелупом, который выдумал «перкутер», инструмент для дробления камней с двумя функциональными губками, который работал по принципу ручного инструмента, называемого англичанином или французом, и этот принцип Сивиаль позже взял за основу своего «трехгубого» изобретения. Все они были хорошими врачами с блестящей техникой, талантливыми изобретателями и упорными борцами за славу.
И тем не менее, оглядываясь на мое знакомство с Сивиалем, состоявшееся двадцать третьего мая по его прибытии в Париж, я могу с уверенностью заключить, почему слава была уготована судьбой именно ему и почему она его не покинет.
Так называемая судьба редко вознаграждает прилежных умельцев, теоретиков или мечтателей. Чаще всего она одаривает тех, кто наделен расчетливым умом и кому удается воплотить на практике свои мечты и теории.
Двадцать третьего мая я явился в больницу Некер на улице Дэ Сэрре, 151. Тогда еще не было принято наблюдать непосредственно в больнице пациентов, которых мы сегодня назвали бы частными. Оказавшись в упомянутой клинике, я еще не подозревал, почему Сивиаль, получив письмо Томпсона, сразу же распорядился проводить меня к нему. Я ступил через порог его кабинета, а тем временем внутри меня боролись сразу несколько чувств: это был и страх, и доверие, и любопытство, и напряжение – и все они забурлили во мне, когда я вспомнил о событиях в Лакнау.
Сивиаль выступил из полумрака, покрывавшего его письменный стол. Это был крепкий мужчина среднего роста, который выглядел моложе своих лет, поскольку лицо его было очень ухоженно, а по сторонам его ниспадали длинные волосы. Нельзя было отказать ему в элегантности, которая была отнюдь не типична для врача, а скорее характеризовала успешного промышленника, владельца многомиллионного состояния. Сивиаль поприветствовал меня, как и предсказывал Топмсон, с переливающимся через край дружелюбием. Когда я поведал ему мою историю, по ходу которой упомянул, что его слава достигла уже пределов Индии, Сивиаль оставил всякие попытки скрыть свое тщеславие. Он перебил меня гневной тирадой в адрес французских врачей.
«За тридцать лет я прооперировал тысячи больных, – воскликнул он, – но каждый день мне приходится начинать с нового сражения за мой метод. Когда я только приступил к работе над ним, Дюбуа, один из самых прославленных акушеров-гинекологов Франции, твердил, что я сумасшедший. Но это не помешало ему в 1829 году воспользоваться моим методом, поскольку в его собственном мочевом пузыре обнаружился камень. Сансон, врач больницы Отель-Дье, сам является изобретателем отвратительного метода камнесечения, а именно со стороны прямой кишки, который он шлифовал на многих несчастных. И тот самый Сансон, который поносил меня, обзаведясь личным мочевым камнем, идет за помощью ко мне, опасаясь прибегнуть к собственному кровожадному методу. Он прекрасно знал, что его операция не что иное, как варварская резня, ему все было известно о смертях, которые она за собой влекла. Лисфранк, предшественник Мезоннева – хотя оба они достойны друг друга, – насмехался надо мной и моей работой и продолжал кромсать своих жертв. В 1831 году я прооперировал его мочекаменную болезнь! Когда речь зашла о них самих, они приняли решение в пользу куда лучшего метода».
Все эти заявления были весьма типичны для Сивиаля ввиду той ожесточенной и нескончаемой борьбы, какую он вел с конкурентами. «Если кому-то вздумалось претворить в жизнь что-то революционное, – продолжал он, – ему придется сражаться до самой могилы. Я знаю, почему все они ополчились против меня. Они не умеют обращаться с моими инструментами. Все они мясники, и в их руках не хватает чувства – в их руках…» Он подошел ко мне ближе и вытянул вперед руки, которые нельзя было назвать ни особенно тонкими, ни особенно изящными – в отличие от рук Томпсона. Однако было заметно, что они обладают особенной чувствительностью, которая, как мне довелось пережить на собственном опыте, позволяла Сивиалю, двигающемуся во мраке человеческого тела, угадать его движение раньше, чем он успевал прикоснуться к нему своими инструментами.
Сивиаль осмотрел меня с поразительной ловкостью. Почти пятьдесят лет спустя мне предстоял еще один осмотр под местным наркозом при помощи современного цистоскопа. И я могу с уверенностью сказать, что последний был для меня более утомительным, чем первый, который проводился по сегодняшним меркам грубыми инструментами.
«Ваш индийский врач полный дурак, – заявил он. – У вас совсем не два камня, а один – в форме пары сросшихся яиц. Но я легко, в два приема раздроблю его, поскольку он не кажется мне особенно твердым…» И этот диагноз – без рентгеновского аппарата, без цистоскопа, только при помощи катетера и зонда – был еще одним свидетельством выдающейся интуиции и не менее выдающегося мастерства Сивиаля.
Сивиаль снова уселся за свой письменный стол. «Я попросил вас прийти сюда, – сказал он, – совсем не потому, что хочу потребовать довериться мне и моему методу, не показав вам, как я оперирую. Я готов провести для вас, так сказать, частный семинар, и пригласить присутствовать при моей операции, которая состоится в самое ближайшее время».
Мы направились в операционную, которую даже можно было назвать чистой, если руководствоваться понятием чистоты тех времен, хотя на операционном столе и были заметны засохшие капельки крови, а сам Сивиаль повязывал вокруг себя сверху донизу окровавленный фартук. Пока мы ждали его ассистентов и пока его пациент, сорокалетний, болезненного вида мужчина, шел к операционному столу, Сивиаль рассказывал о своих инструментах, а особенно о «перкутере» с двумя губками, тогда представлявшемся мне весьма миниатюрным, но который сегодня мог бы показаться бесчеловечным орудием пытки.
«Я и сам, – пояснил он, – поначалу пользовался методом не слишком гуманным: захватывал камень щипцами и потом обрабатывал его долотом. Но в этом случае все оборудование должно быть закреплено на операционном столе, чтобы щипцы могли выдерживать сопротивление камня при ударах по нему долотом. Если пациент при этом пошевелится, жестко зафиксированный инструмент может вызвать боли и серьезные повреждения. С тех пор как я изобрел винтовую резьбу, которая позволяет губкам щипцов плотнее примыкать друг к другу и тем самым дробить не слишком прочные камни, мы больше не используем неподвижные установки и крупные инструменты или используем их в исключительных случаях».
Тем временем ассистенты уже расположили пациента на столе и привели в нужное для операции положение.
«Я не даю наркоза, – пояснил Сивиаль, – и это еще одно доказательство тому, что при помощи моего инструмента можно проводить совершенно безболезненные операции…»
Больной и правда не издал ни звука, пока Сивиаль наполнял его мочевой пузырь водой и затем вводил катетер и сам инструмент, губки которого при этом были сведены. Казалось, что окружающий мир для Сивиаля перестал существовать. И это было так, ведь его интересовал только мир тела пациента, когда он ощупывал его и прислушивался к нему. Его руки двигались очень медленно и плавно. Мое же внимание было приковано к лицу больного: в его выражении я силился угадать страдания и муку, но этого мне так и не удалось сделать. Неожиданно Сивиаль правой рукой стал вкручивать винт в специально нарезанное на щипцах отверстие.
«Сейчас я захватываю камень, – прошептал он, – это очень небольшой камешек… Я раскалываю его. Слышите… Слышите, как он крошится…?»
Я и вправду услышал приглушенный скрежещущий звук…
«Теперь я разжимаю щипцы… – бормотал Сивиаль, снова ослабляя винт, – и поворачиваю их, чтобы освободить от осколков камня. И сейчас инструмент можно вынуть…»
Когда он стал вытягивать катетер наружу, побелевшее лицо пациента впервые исказилось. Но через несколько секунд Сивиаль уже держал инструмент в руках. На нем не было крови, а был лишь желтоватый песок. Сивиаль передал его своему ассистенту и ввел другой, более внушительный по размерам катетер.
«Удаление осколков камня, – сказал он, и дыхание его становилось все чаще, – это самая сложная часть всей операции. Почти пятнадцать лет я боролся с сопряженными с ней трудностями. Но осколки по-прежнему застревают в проходе и вызывают повреждения и воспаления. Одним только спринцеванием исправить это невозможно. Мы наполняли мочевой пузырь ртутью с тем расчетом, что поток этого тугоплавкого металла, покидая пузырь, унесет с собой и каменные осколки. Но то было заблуждение. Как только я изобрел больший катетер для вакуумирования, который сейчас перед вами, и стал использовать его наряду со спринцеванием, проблема разрешилась сама собой…»
Вскоре больной был избавлен от целого множества мелких и крупных твердых мочевых осколков. Сивиаль ввел специальный зонд для осмотра и ощупал им стенки мочевого пузыря. За все время операции больной вскрикнул лишь единожды. Все остальное время он лежал спокойно и смотрел в пол до тех самых пор, пока Сивиаль не выпрямился и не обратился ко мне. «Операция окончена, – возвестил он почти что торжествуя. – Пациент полностью излечен от мочекаменной болезни…»
Сивиаль «прооперировал» меня в три этапа, двадцать седьмого мая, второго и четвертого июня, и таким образом избавил меня от моего камня, хотя он и оказался довольно прочным. После каждой из операций я пережил по приступу лихорадки, что для того времени было вполне естественным. Воспаление мочевого пузыря, которое продолжалось четырнадцать дней и поначалу очень беспокоило меня, Сивиаль также причислял к неизбежным «природным реакциям». И я научился смотреть на него в том же свете.
Двадцатого июня я покинул Париж.
К сожалению, мне так и не довелось еще хоть раз повидать Сивиаля вплоть до его внезапной смерти в 1867 году. Но, поскольку позже между мной и Томпсоном завязались дружеские отношения, я имел возможность заочно следить за его успехами после нашего знакомства. Дальнейшей его судьбе посвящена отдельная глава медицинской летописи, в особенности той ее части, в которой Сивиаль, учитель, и Томпсон, ученик, оказываются у постели неизлечимо больного короля Бельгии Леопольда I, где превращаются в конкурентов. Именно тогда Томпсон предстает перед миром как спаситель короля, а следовательно, как победитель Сивиаля.