— Да, похоже на правду, — вздохнул Хачик. — Господи! А сколько красивых фраз нам дашнаки говорили: «Друзья армян — французы, англичане — не оставят нас в беде, за их спиной нам бояться нечего, они нас защитят». А во время младотурецкой революции целовались с турецкими главарями, манифестации устраивали, факельные шествия и с утра до ночи кричали на площадях: «Да здравствует свобода, справедливость, равноправие!» Медали с изображениями Талата и Энвера в петлицах носили.
— Теперь Талат и Энвер показывают им справедливость и равноправие по-турецки, — вставил охотник Ншан.
— Одним словом, младотурки ловко обманули наших столичных франтов и оставили их в дурачках… Но черт с ними, тут словами делу не поможешь, лучше рассказывайте, что у вас делается, — обратился Гугас к Хачику.
Тот опять посмотрел на сидевшего на краю тахты Мурада и на Сирануш, убиравшую подушки с пола.
— Мурад! По-моему, тебе пора спать, — сказал Гугас, без слов поняв Хачика. — Ты, Сирануш, оставь все это, позже уберешь.
Мурад, досадуя, что ему не позволили присутствовать при беседе, вышел из комнаты. Сирануш последовала за ним.
Хачик встал и прикрыл дверь.
Новости у нас тоже невеселые, — начал он. — На днях опять убийство было, убили сапожника Крикора.
— Кто? Почему? — сдвинул брови Гугас.
— Обыкновенно, как это делалось не раз и не два. Жена потом рассказала… Как-то Крикору заказал сапоги один знатный турок из соседней деревни. «Сшей из лучшей кожи, за ценой не постою», — сказал он. Через неделю поздно вечером турок пришел за заказом; он подозрительно долго возился с сапогами, рассматривал их со всех сторон, несколько раз примерил, наконец похвалил: «Молодец, мастер! Хорошие сапоги сшил, удобные. Соседи завидовать мне станут», — и пошел себе, ничего не заплатив. Крикор, не оскорбляя турка, вежливо напомнил ему о плате: мол, уважаемый ага, наверное, забыл заплатить. Турок заявил, что стоимость сапог он оплатил полностью еще при заказе. Завязался спор. Дальше — больше, и наконец турок с криком: «Как ты смеешь, грязный гяур, обвинять правоверного мусульманина во лжи?» — выхватил кинжал и заколол Крикора на глазах у всей его семьи. Полицейские прибежали, конечно, только тогда, когда убийца скрылся… У жены Крикора трое детей.
— Ох, мерзавцы! — заскрипел зубами Гугас. — Какой мирный человек был Крикор! Тихий, мухи не обидит.
— Вот потому, что он чересчур тихим был, его и убили, — вставил Ншан. — Я ему не раз говорил: «Крикор, ты бы пистолет купил себе или кинжал завел, а то в недобрый час нападут на тебя, зарежут, как курицу». — «Кому, говорит, я нужен? Врагов у меня нет, ни с кем я не в ссоре. И стрелять-то не умею…»
— Что и говорить, ни за что пропал человек, жаль его, — добавил Мазманян.
— Еще что-нибудь есть? — спросил Гугас Хачика.
Хачик замялся было. Гугас встревоженно посмотрел на друзей.
— Давай выкладывай все, дядя Хачик, — нетерпеливо попросил он.
— Свидетель бог, столько накопилось, что не знаю, о чем и рассказать, что важнее… Да, месяц тому назад у Маркара молодую жену увели. Шла женщина из сада домой, напали на нее и увели. Сидит парень и воет, как волк, того гляди — бросится на кого-нибудь, бед натворит. Убью, говорит, первого попавшегося, а там будь что будет.
— Да, вижу, невеселые у вас новости, — покачав головой, произнес Гугас. — И когда этому конец будет?
— Никогда, видно. Наша проклятущая жизнь так и будет тянуться, как мутная вода арыка, пока совсем не высохнет, — ответил Ншан.
Гугас задумался. В его душе бушевал гнев, он понимал все горе сидевших рядом с ним людей, он понимал и то, что они ждут четкого и ясного ответа, как жить дальше, но что ответить, не знал, и поэтому, наверное, так сурово-печальны были его глубокие черные глаза.
Молчание нарушил Хачик:
— Вдобавок ко всему эти молодчики из дашнакского комитета безобразничать начали.
— А именно? — Ни один мускул не дрогнул на лице Гугаса, оно, казалось, застыло в непроницаемой суровости.
— На каждом перекрестке кричат, что настала пора поднимать восстание и избавиться от турецкого ига. Как будто это очень просто: захотел и восстал! А сами с каймакамом, бинбаши и другими чиновниками дружат, в гости друг к другу ходит. Запомните мои слова: эти мерзавцы своими предательскими поступками столкнут наш народ в пропасть, если их вовремя не обуздать!..
— Слава богу, их у нас не много, — вставил Ншан.
— Знаешь, что я скажу тебе, дядя Ншан: муха хоть небольшая тварь, но когда попадет в еду, то тебя затошнит, — ответил Хачик.
— Да, дела тут у вас серьезные, нужно хорошенько подумать обо всем, — сказал Гугас и встал.
Поднялись и гости. Дед ради приличия приглашал их посидеть еще.
— Нет, уже поздно. Гугасу нужно дать отдохнуть с дороги, — ответил за всех Хачик и направился к дверям.
За ним пошли и другие.
Гугас проводил гостей до калитки. Прощаясь с Хачиком, он нагнулся и на ухо прошептал:
— В моих тюках кое-что есть, нужно переправить в безопасное место.
— Сейчас? — спросил Хачик так же шепотом.
— Нет, завтра, и обязательно днем и открыто, чтобы не вызвать подозрений.
— Ладно, я утром зайду. — И Хачик исчез в ночном мраке.
Гугас постоял у калитки, глядя на город. В узких переулках лениво лаяли собаки и медленно шагали взад и вперед ночные сторожа. Погрузившись в темноту, город спал тревожным сном.
Глава вторая
Школа
Армянская школа помещалась в самом большом здании города, и армяне не без основания гордились ею. Они не жалели для нее средств. В школе было прекрасное оборудование. Учителя тоже были неплохие. Каждый год весной, когда открывалась дорога, жандармы приводили в город новую партию ссыльных армян со всех концов Турции, главным образом из ее европейской части — Измирни, Стамбула и с островов. Среди ссыльных было много учителей, редакторов газет, студентов и ученых. Здесь, в этом небольшом городке, они могли зарабатывать только уроками. Потому-то в школе преподавали даже ученые, известные своими трудами в области лингвистики, права и истории.
Дети искренне любили свою школу. Смуглые мальчуганы восторженно слушали на уроках рассказы о прошлом своей родины. Когда учитель говорил о далеких временах, о странах, где никто не произносил презренное слово «гяур» и людей не убивали на каждом шагу без причины, ребята слушали затаив дыхание и мысленно переносились в прошлое, когда их предки свободно пасли свои стада на высоких лугах и с оружием в руках защищали родину от многочисленных врагов. Мальчики вздыхали, мечтали о подвигах… Но грубые крики муллы на уроке турецкого языка и истории ислама возвращали их к мрачной действительности.
Этот учитель имел обыкновение врываться в класс со страшными ругательствами.
— Ну что, собачьи дети? Наверное, опять урока не знаете? — кричит он. — Тупоголовые скоты! Разве с вашим умом изучать священную историю ислама!
Мальчики, стоя навытяжку, слушают, как ученый мулла поносит их последними словами.
— Ты, коровья голова, — тычет пальцем учитель в сторону одного из них, — выйди вперед и расскажи нам о мудрых делах халифа Омара: как он своим священным мечом истреблял неверных?
— Простите, мулла эфенди, мы еще не проходили историю благословенного халифа Омара, — робко возражает вызванный к доске долговязый Смпад, сын Манукяна.
— Не возражать! Кто здесь кого учит: вы меня или я вас? Раз я требую рассказать историю халифа Омара, значит, ты обязан знать ее. Давай руку! — И мулла бьет линейкой по руке до тех пор, пока у несчастного Смпада не выступают слезы на глазах.
— Садись! Садитесь и вы. Что стоите, как олухи? Ты, — вызывает мулла Мушега, — расскажи, что ожидает неверующих на том свете.
— Все неверующие попадают в ад, где их ожидают страшные мучения, — скороговоркой выпаливает Мушег.
— Ах ты балда! Разве так нужно отвечать урок? Недаром твой отец гяур. «Все неверующие!..» — хорошо сказано! Выходит, не все собаки-христиане попадут в ад, а только неверующие. Хорош фрукт, нечего сказать! Вдолби себе в башку, что райское блаженство уготовано только для правоверных мусульман! — Мулла снова пускает в ход линейку.
— А кто расскажет, через какие испытания пройдет правоверный, прежде чем попадет в блаженный рай?
Класс в трепете молчит.
— Клянусь бородой пророка, я вдолблю знания в ваши ослиные головы! — кричит разъяренный учитель. Ну, как тебя зовут: Хачик, Крикор или как-нибудь в этом роде… отвечай!
Новая жертва выходит к доске.
— У ворот рая мост, тонкий, как волос, острее, чем сабля. Безгрешный человек смело шагает по этому мосту, без страха, и ворота рая раскрываются перед ним, — без запинки отвечает мальчик выученный, как видно, урок.
— А грешник?
— Грешник падает.
— Куда падает?
— Вниз.
— Ах ты осел! Да разве тебе не известно, что под мостом течет кипящая смола? Грешник попадает прямо туда, и смола уносит его в ад.
Наконец раздается долгожданный звонок, и мальчики выскакивают из класса, словно из того ада, о котором твердил им мулла.
Однажды на перемене Мурад гулял со своим двоюродным братом Качазом в обширном дворе школы. За чрезмерную смуглость товарищи прозвали Качаза «Арапом». Хотя Качаз был на год старше Мурада и заметно выше ростом, но он находился под влиянием Мурада и открыто признавал его превосходство. Он часто бегал к Мураду решать арифметические задачи, к которым Качаз питал отвращение.
— И кто только выдумал эти ужасные уравнения? — жаловался он каждый раз. — Наверное, какой-нибудь учитель из Стамбула от нечего делать сидел и выдумывал эти головоломки. И на что они нужны человеку? То ли дело история: одно удовольствие, только запоминай!
Сегодня они разговаривали о серьезных делах.
— Давай подкараулим муллу и забросаем его камнями или просто изобьем, — предложил Качаз.
— А дальше что? — спросил Мурад, стараясь казаться серьезным, почти суровым, как отец: он во всем подражал ему.
— Побьем — и все!
— Польза-то какая от этого? На следующем уроке он еще больше изобьет нас, а если заметит, кто его бил, то в полицию начнут таскать.
— Что же, по-твоему, так и позволять ему издеваться над нами? — не унимался Качаз.
Мурад задумался и вдруг весело улыбнулся.
— Знаешь, что я придумал? К следующему уроку муллы намажем стул клеем и всадим несколько булавок, пусть покорчится от боли…
Качаз охотно согласился. Они разыскали среди играющих ребят своих одноклассников и стали обсуждать подробности плана действия. Все согласились с тем, что надо проучить зловредного учителя. Только Смпад отказался.
— Вы как хотите, а я не согласен, — сказал он.
— Почему? — раздались возмущенные голоса.
— Узнают — тогда нам плохо будет. Исключат из школы, могут и в полицию отправить.
— Что, по-твоему, весь класс, двадцать шесть человек, исключат? — спросил Качаз.
— Нет, тебя побоятся.
— Ну что ж, пусть исключают. — Качаз даже присвистнул.
— Тебе все равно, а мне нет. Ты скоро пойдешь в чабаны, а я хочу окончить школу и стать адвокатом, — хвастливо заявил Смпад. — Отец говорит, что ничего не пожалеет для моего образования.
— Трус, вот кто ты! — возмутился Мушег. — Если боишься, то сиди себе дома, а муллу мы проучим.
— Как хотите, дело ваше… — И Смпад убежал.
На большой перемене Сирануш принесла Мураду завтрак — горячие оладьи из пшеничной муки и два яблока.
Сирануш в последнее время была какой-то задумчивой, даже ее всегда розовые щеки чуточку побледнели. По вечерам, готовя свои уроки, Мурад часто замечал, как Сирануш, сидевшая с рукодельем на коленях у окна, выходящего на улицу, грустно смотрела вдаль и тихо напевала какие-то печальные песенки.
А однажды рано утром Мурад увидел ее у родника рядом с Апетом. Он в чем-то горячо убеждал Сирануш, но она, опустив глаза, отрицательно качала головой. Заметив Мурада, они смутились. Сирануш схватила кувшин и побежала домой.
Сейчас, передав завтрак, Сирануш не ушла, как обычно, а в нерешительности остановилась возле Мурада.
— Я подожду, пока ты съешь все, и унесу посуду, — предложила она.
— Зачем же! Вечером я сам принесу.
Помолчав немного, она, не глядя на Мурада, спросила его:
— Ты сегодня не собираешься на стоянку каравана, к отцу?
— Может быть, пойду. А что?
— Я хотела тебя попросить… — Щеки Сирануш вспыхнули. — Ты никому не скажешь?
— Ну конечно, не скажу! — охотно подтвердил Мурад. Его одолевало любопытство.
— Мурад, миленький! Найди там Апета и передай ему, что я его буду ждать у садовой калитки, пусть непременно придет, мне нужно кое-что сказать ему.
— Хорошо.
— Только смотри — никому ни слова.
Сирануш повернулась и торопливо ушла.
Апет считался самым храбрым из всех смельчаков в этом затерянном в горных кряжах городке, где мужество и храбрость ценятся выше всего. Здесь на каждом шагу человека ждет тысяча опасностей, и беда тому, кто растеряется перед лицом врага, струсит и попытается улизнуть от него. Такой рано или поздно погибнет. А погибнет он непременно: его догонит меткая пуля, пущенная из берданки курда, угоняющего скот с пастбища, или свалит острый нож во время драк, столь часто провоцируемых турецкой молодежью в узких переулках городка. Нет, чтобы жить в этом царстве произвола и бесправия, нужно уметь постоять за себя, защитить своих, иначе увезут молодую сестру, жену и даже маленьких детей. До сих пор кое-где в горах сохранился обычай, по которому чабан, перед тем как выдать свою дочь замуж, рассматривает спину жениха: нет ли там пулевой раны или рубцов от удара ножа? Не струсил ли его будущий зять перед лицом врага и, удирая, не подставил ли ему свою спину?
У Апета орлиное сердце, это знают все. Он на лету подстреливает птицу, хорошо владеет кинжалом, а в метании ножей ему нет равных. Он не раз и не два показал храбрость, выручая друзей и соседей из беды. Недаром Гугас всюду таскает Апета за собой. К тому же Апет строен и красив, длинные волосы падают на его широкий лоб, а из-под них смотрят необыкновенно живые черные глаза, умные и задорные. Апет — лихой наездник, замечательный танцор, вдобавок ко всему у него приятный голос и он неплохо поет. Одно портило Апета — это чрезмерная вспыльчивость; за это люди прозвали его «Атеш», что означает «огонь». Со временем все так привыкли к этому, что никто иначе и не называл Апета.
Молодые девушки втайне вздыхали по Апету, не смея с ним встречаться, так как он слыл легкомысленным человеком: в городе поговаривали о какой-то незаконной связи его с одной вдовой, и матери предупреждали своих дочерей.
Гугас очень любил Апета. Кроме личных качеств Апета, которые были по душе караванщику, у Гугаса были и другие причины такой привязанности к этому юноше. Говорили о большой дружбе между караванщиком и покойным отцом Апета, погибшим далеко от родины на руках у Гугаса.
Мурад считал за большую честь для себя быть в дружеских отношениях с таким молодцом, как Апет, и поэтому с удовольствием принял предложение Сирануш. Дружба с Апетом — это значило прежде всего катанье верхом на лошади, затем стрельбу из настоящей винтовки и метание ножей — искусство, которым Апет владел в совершенстве.
На постоялом дворе Апета не оказалось. Опасаясь попасться на глаза отцу, Мурад не стал дожидаться Апета, а отправился в верхнюю часть города, где в маленьком домике, неподалеку от дороги, жил Апет со своей матерью — старухой Заназан. Мурад застал его за обычным занятием. Наклеив на стене лист разрисованной бумаги, Апет шагов с двадцати пяти метал маленькие ножи. Ножи, перевернувшись несколько раз в воздухе, врезались в рисунок. Увидев в дверях Мурада, Апет, не прекращая своего занятия, крикнул:
— Заходи, Мурад! Если хочешь испытать меткость своих глаз, бери ножи и попробуй.