— Но ведь спектакль «Владимир Высоцкий» так и не вышел на широкую аудиторию?
— Да, не вышел этот спектакль. Мы его начинали готовить как вечер памяти… А потом поняли, что он достоин выйти и на широкого зрителя. И мы его сыграли, по-моему, раз шесть. Официально это были прогоны. Но мы получали выговоры за то, что были зрители. Но как же проверить спектакль без зрителей? Это невозможно.
— Будет ли возобновлен спектакль «Владимир Высоцкий»?
— Я думаю, что да. Во всяком случае, это мнение художественного совета театра и главного режиссера Николая Николаевича Губенко. Спектакль «Владимир Высоцкий» должен быть!
Ноябрь 1987 г.
ДМИТРИЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ МЕЖЕВИЧ
В 1968 году я пришел в Театр на Таганке — первая встреча с Высоцким (хотя раньше слушал его в концерте). Была робость перед ним — точно помню свои ощущения, именно робость. Потом на репетиции спектакля «Берегите ваши лица» по Вознесенскому услышал «Охоту на волков» — впечатление было потрясающим, Володя меня просто покорил.
Говорить о Высоцком трудно. Всегда чувство опасности— не дай бог посягнуть на что-то… Я знал Высоцкого— вместе работали в спектаклях, были на гастролях, разговаривали. Он менялся, он сам по себе был разным. И герои его разные, а часть героев в нем присутствовала… Да и все мы разные. Он бывал замкнутым и открытым и, как всякий поэт, нуждался в одиночестве. Бывали и взрывы… А когда его одолевали сомнения — «черные человеки», бывал открытым, нуждался в общении.
Его актерские возможности неподвластны анализу. Знаете, как сороконожку спросили: с какой ноги она ходит?.. В «Гамлете» я был занят с самого начала репетиций. Володя шел к роли трудно, для него особенно тяжело было преодолеть «нулевой цикл».
Его манера петь менялась, совершенствовалась, выработалась специфика голоса. Знаете же, он говорил: «Я с детства хрипел…» Во время концертов иногда просил прибавить света в зале, ему нужно было видеть лица… Когда был в ударе, его воздействие на людей было ошеломляющим!
Когда «Пугачева» посмотрели мои друзья, кто-то из них сказал: «А что, у вас все читают, как Высоцкий?!» Понимаете? Хотя все было наоборот, Володя многое в своей манере взял от театра. А так как он обладал огромным темпераментом и поэтическим даром, то в нем эта таганская манера более всего сфокусировалась. Кроме того, его голос был уже заявлен на всю страну, поэтому и было такое восприятие — все читают, как Высоцкий…
Зимой 1980 года, уже после Володиной смерти, я встретился с Леонидом Осиповичем Утесовым. Он рассказал, что некоторое время Высоцкий и Марина Влади снимали квартиру в его доме, более того, они жили на одной лестничной площадке с Утесовым. Володя и Марина пригласили Леонида Осиповича в гости. Высоцкий спел «Охоту на волков»» и песню «Про любовь в каменном веке». И Утесов спросил: «Володя, когда вы говорите, у вас нет такого тембра, такого хрипа, как в пении. Почему?» Высоцкий ответил: «Знаете, Леонид Осипович, иначе будет неинтересно…» Ведь каждый артист ищет свою индивидуальность, какую-то уникальность… Все-таки свой голос Володя сделал сам.
Для Володи естественнее была гитара, оркестр может от чего-то отвлекать. А гитара и голос — это естественные формы выражения, характерные именно для авторской песни.
Естественно, Володя любил то, что делал, так и надо. В первую очередь надо делать то, что должно понравиться тебе, потом оно может понравиться и другим… А делать то, что нравится другим, а тебе не нравится, это, как говорил Розов, абракадабра!
Конечно, Володя понимал масштаб и значимость того, что делает. Из бардов мало кого признавал, кроме Булата Окуджавы. Любил слушать Вертинского, иногда просил меня спеть…
В Болгарии по инициативе Вани Бортника я пел Володе Вертинского. Я начал петь, а Володя говорит: «Еще, еще…» Редко я его видел таким увлеченным. Он знал Вертинского, но тогда некоторые песни услышал впервые. В какой-то мере для Володи это было открытие Вертинского.
1973 год. Ташкент и Алма-Ата — эти две поездки были подряд, одна за другой. Володя пригласил меня к себе в номер и показывал какие-то культуристические упражнения. Показал и говорит: «Делай эти упражнения, и через два месяца тебе придется перешивать пиджаки». Мы тогда долго разговаривали, Володя вспоминал, как он начинал писать песни… Потом сказал: «Иногда берешь текст, смотришь и удивляешься: неужели это я написал?!» Он имел такую способность — посмотреть на свою работу со стороны, некоторое отстранение…
Еще запомнилось, что Володя назвал свою первую песню «Татуировка» и что он удивлялся: оказывается, его записи есть даже в Мурманске. Приезжали друзья — а это было начало 60-х годов — и рассказывали, что слышали его записи в Мурманске.
1975 год. Гастроли в Болгарии, первая наша поездка за границу. В Болгарии нас хорошо принимали! Стоял сентябрь, а в Болгарии это продолжение лета… Вначале была София, потом поездка по стране, и снова возвращение в Софию. И вот во второй раз Володю попросили записать пластинку. На студию приехали Володя, Шаповалов и я, — три гитары. Пластинку записали сразу, без единого дубля.
Спектакль «В поисках жанра» возник неожиданно. Заболела Славина, надо было отменять спектакль. Но зрители уже пришли… А отмена спектакля, когда зрители уже в зале, — это всегда сложно. На сцену вышел Любимов и сказал: «Чтобы не отменять спектакль, мы предлагаем вам наш импровизированный концерт». А перед этим позвонил Владимиру, он, к счастью, оказался дома… Зрителям тогда наш концерт понравился, и Любимов подумал, почему бы не существовать спектаклю в таком необычном качестве. В первом спектакле участников было гораздо больше, а потом остались Владимир, Золотухин, Филатов и я.
Конечно, бывали срывы, бывали загулы… Юрий Петрович в очередной раз говорил: «Все! С Высоцким расстаюсь!» Но вот Володя появлялся в театре, и все куда-то уходило — и срочные замены, и отмены спектаклей.
Мне кажется, что он был не волен в своем творчестве — это было естественно, как мать рожает дитя Его песни — это от бога. И не мог остановиться, сделать паузу, его песни — кони, которых он не мог остановить.
Потерю Высоцкого театр почувствовал — что-то у нас нарушилось… В последнее время (съемки, концерты, длительные поездки) его часто не бывало, но всегда было чувство: в театре — Высоцкий. Трудно привыкнуть к его смерти, это был удар… И еще такое ощущение, что потеряны какие-то отмычки к его личности, возможности общения, а они были… Не спросили, не выяснили, не поговорили.
Ноябрь 1987 г.
VI. ВИТАЛИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ШАПОВАЛОВ
— В Щукинском училище вы учились у Любимова?
— Нет, Юрий Петрович выпустил курс в 64-м. Вернее, курс был не его, а Анны Алексеевны Орочко, а он на этом курсе сделал спектакль «Добрый человек из Сезуана». И этот курс влился в труппу старого Театра драмы и комедии, стал Театром на Таганке. В 64-м году я поступил в Щукинское училище и четыре года спустя, в 68-м, пришел в этот театр.
— А до этого вы про Таганку, естественно, слышали?
— Конечно, слышал все четыре года. С первого курса Таганка уже как театр существует. Шум вокруг Таганки: они такие бандиты, они долго не продержатся, они все равно себя изживут, потому что это показуха — эти свитера, эти гитары… А потом помпа была дикая. Ребята таганские ходили гордые, носы у них вздернутые, к ним вообще подступиться нельзя было. Это была такая высота — я робел перед ними.
Еще студентом в Рузе я отдыхал в актерском доме, подошел к Юре Смирнову и говорю: «Простите, а как Юрий Петрович?..» — «А что Юрий Петрович?» Он так это сказал. Неприличные вопросы задаю, уже нарвался на «интонацию».
Высоцкий… Слышу: Высоцкий, который писал еще песни хулиганские, блатные, в тот период… Кто-то ругается уже на него, что ходит по Москве в заячьем треухе, в шапке заячьей, «шпандерит» свои песни… А мне нравилось это, тем более что я на гитаре с девятого класса играю. Так что к этой «касте» был уже приобщен. И я его какие-то песенки тоже выучивал.
Я пришел на Таганку. Тут же на меня свалилось… Любимов мне сказал: «Готовьте роль в «Послушайте!» Маяковского вместо Высоцкого, потому что он ненадежный. На него очень трудно рассчитывать — он может уехать, исчезнуть, а наш театр должен работать.
Я не могу больше с этим мириться, готовьте эту роль. И готовьте роль Пугачева, учите текст». А Коля Губенко уже «намыливал лыжи» в кино, к Герасимову. Тем более что ему не давали квартиру. Он закрывался в шкафу у Дупака: «Николай Лукьянович, заходите, я квартиру получил, заходите в гости!» Он у Любимова жил в свое время… Любимов его очень любил, он у него был актер номер один — Коля Губенко.
— Жил у Юрия Петровича?
— У него дома, да. Поэтому Любимов обиделся, когда Губенко ушел. «Он у меня жил, я его принял по-отцовски, а он взял и ушел из театра…» Но он ушел в кино. И тут, естественно, на меня свалился и «Пугачев». То есть я не знаю, как сложилась бы моя судьба в театре, если бы Володя нормально работал, всегда вовремя приходил, был в форме… Но вот я пришел на стыке, когда с Володей такие неприятности и Коля уходит, и я как раз оказался нужным, влился… Сразу получил главные роли: два ввода — Маяковский и Пугачев плюс «Макинпотт» — главная роль, первая роль «от и до».
И с этого момента я уже стал котироваться, я уже сыграл Пугачева, «Послушайте!»… «Послушайте!» я очень долго играл, лет семь выигрывался… Любимов говорит: «Рубишь текст, и все. Рубишь текст, не тащишь мысль. Плохо читаешь Маяковского. Послушай, как он сам в записи читает. Маяковский сложен, но все равно нужно тащить его…» Я уже подражал Маяковскому, подражал Вене Смехову, поскольку он ближе к такой манере. Я семь лет мучился. «Юрий Петрович, уйду, снимите меня с роли!» Он: «Да ладно, дамские разговоры!» Это одно из его любимых выражений было: «Что за дамские разговоры?» Хотя, между прочим, сам страдал дамскими качествами во многих отношениях, потому и видел их в других.
— А в «Пугачеве» вы уже с Высоцким репетировали?
— Да… И потом я сыграл «Послушайте!». Любимов сказал: «Вот теперь правильно!» Через семь лет.
Была Лиля Брик на спектакле, была уже не в первый раз. Она видела Володю в этом спектакле.
— Видела Высоцкого?
— Видела. А тут меня увидела. И ребята пошли после спектакля с Лилей Брик поговорить. А я думаю: не пойду я — еще от Лили Брик услышать, что я плохо это делаю и вообще навожу тень на великого поэта. И не пошел. Но потом ко мне приходят ребята и говорят: «Слушай, ты зря не пошел». К ней подошел кто-то из ребят и говорит: «А раньше это играл Володя Высоцкий». Она говорит: «Я знаю, я видела Володю. А где вот тот, который сейчас играет вместо Володи Высоцкого? Тот, с закатанными рукавами… Мне он очень напомнил Володю, вы знаете…» Самого! Самого Маяковского!..
Иду к шефу и говорю: «Юрий Петрович, вот Лиля Брик хорошо его знала, Владимира Владимировича. Наверно, не хуже нашего. Однако сказала, что я ей очень напомнил…» — «Ну и читай, как ей нравится. Баба, подумаешь, что она знает! Играй как хочешь! Раз ты меня не слушаешь, шуруй как хочешь. Тебе же хуже». А Золотухин сказал: «Ребята, да вы не обращайте внимания, просто она сидела в четвертом ряду, как раз против Шапена — это прозвище мое, — ей под семьдесят лет, она глуховата, она одного его и слышала».
А с Высоцким… Вначале Володя ничего не говорил по поводу «Пугачева». Я сначала очень трудно входил, потому что мне все время говорили: «А Губенко здесь делал не так… А Губенко здесь делал вот так…» Ввод, главная роль — тяжелейшая. Просто вводная роль, любая — тяжело. А главная…
Володя присматривался ко мне. Только один раз сказал: «Шапен, ты напрасно опускаешь: «А казалось, казалось еще вчера…» — и делаешь паузу. А потом говоришь: «Дорогие мои, дорогие, хорошие…» Если уж взял ноту, так держи ее, зачем ты ее бросаешь? Если новый рисунок, тогда начинай снова, а уж одну-то мысль дотяни до конца: «А казалось, казалось еще вчера, дорогие мои, дорогие, хорошие». Как в песне — нужно закончить фразу, мысль, интонацию…» Я играл осознаннее, я играл психологически, а Володя говорит: «А музыкально — лучше» Я вначале выслушал, принял его замечания, а потом уже, когда мы побольше поиграли, он мне говорит: «Вот сейчас, Шапен, очень все прилично, сейчас нормально тащишь».
Ну а гитарные дела… Нас, естественно, объединяло именно это. Ему очень нравилось, как я аккомпанирую. Он полагал, что, как я аккомпанирую, не может никто. Он говорит: «Для меня это совершенство. Ша-пен так играет, как надо». Это не мне он говорил, а ребята передавали… А потом я видел, как он заводился, когда я брал гитару… Он сразу кричал: «Давай, давай, давай, Шапен…» Сам заводился…
Так получилось, что все годы мы сидели с ним вместе, в одной гримерной, просто спина к спине. Мы не были друзьями. Сейчас я могу сказать: к сожалению, мы не были друзьями. Мы были товарищами, я ему показывал какие-то вещи на гитаре и однажды сказал: «Тебя упрекают в примитивизме — одни и те же аккорды». — «А мне больше и не надо». — «Нет, ты возьми шестую ступень, у тебя музыкальная фраза будет длиннее. Один аккорд, но ты его можешь разнообразить. Это тебе даст больше окраски». — «Шапен, я знаю шесть аккордов, и народ меня понимает». — «Володя, ну я же тебе зла не желаю. Я просто хотел, чтобы у тебя звук был побогаче».
Он одевается на Чаплина в «Павших и живых», я — на Карбышева… Походил-походил — к его чести, жажда узнать у него была сильнее гордыни, — походил и говорит: «Шапен, покажи ля-минор». Я ему показал, и он везде это стал использовать. «А ты мне еще что-нибудь такое покажешь?» — «Володя, да ради бога, сколько угодно… У меня грузом лежит это знание, а тебе пригодится».
Володя хотел, чтобы я ему аккомпанировал на концертах. Но он же не будет просить. Он считал так: раз я знаю, что ему мой аккомпанемент нравится, я сам должен и предложить. Но мне жена вбила в голову: не примазывайся к славе Высоцкого, не играй с ним на концертах. И я не предлагал.
— Но ведь остались ваши совместные записи на болгарской пластинке «Автограф»?
— В Болгарии он сам предложил, потому что ему не хватало для диска одной гитары. Ему нужен был хороший, мощный аккомпанемент, мой четкий ритм. А Дима Межевич делал всякие украшения, хотя все верхушки в песне «В сон мне желтые огни» играл я. Ни одного дубля мы не сделали. Ни одного! Я Володе говорю: «Я ж не знаю всех твоих песен». — «Шапен, ты не знаешь? Один раз прослушал — шуруй. Я же знаю, что ты это делаешь «на раз». И не будет никаких репетиций, у нас нет времени. Все! Сели и поехали.
Я тут скажу несколько вступительных слов». Записали песню, Володя спрашивает: «Хорошо? И по нашей части тоже хорошо…» Все — и ни одного дубля, ни одного повтора. Целиком весь диск.
— А как складывались ваши личные отношения? Когда вы перешли на «Володя — Шапен»?
— Во-первых, мы по возрасту были… я же был не мальчик. В театре его иначе и не называли: Володя. Если бы его называли тогда Владимир Семенович, я бы его тоже так называл. А Шапен — потому что меня в институте так прозвали. Если ты хочешь, чтобы тебя звали Артур или Марио, тебя же в жизни так не назовут. Обязательно пришлепают что-то такое, что подходит именно тебе лично. Шапен — это не самая плохая кличка… В детстве меня звали Торба, Посадка номер пять, Чита — я изображал эту обезьяну.
Так вот Шапен. У нас в студии училась Роза Цирихова, горянка из дальнего района Северной Осетии. Настоящая горянка. Такие вот глазищи, низкий голос. Вся из себя горская девушка, молчаливая такая. И вот в перерыве одной репетиции Роза вдруг проронила: «Шаповалов… Шаповалов… пока выговоришь — Шапен!» Вот вам источник Те, кто был на репетиции, вынесли: а Цирихова-то Шаповалова назвала Шапен… Шапен, Шапен — так и прилипло. Посмеялись, а курс подхватил. И это перекочевало из института в театр. Мы были на гастролях за рубежом, на одной из пресс-конференций Любимов говорит: «Наши актеры не только драматическим искусством занимаются, у каждого есть свое хобби: Шапен, например, на трубе играет в свободное от работы время». Я говорю Петровичу: «Какое хобби, какое свободное время — я же профессиональный трубач!..»