Теперь — несколько шуточных песен, которые называются «Песни спортивного цикла». Я задумал написать целый большой спортивный цикл, который будет включать в себя… если возможно, будет охватывать все виды спорта, я постараюсь это сделать… А?
Из зала. «Спортлото».
Высоцкий. Нет, про «Спортлото» у меня уже есть одна песня, я еще не пою ее, потому что нет мелодии. Это Такая шуточная песня про спорт. Спорт ведь дает большие возможности для драматургии, там столкновение явное. Драматургия — это же столкновение. Там боксеры — они друг друга просто бьют, все ясно. Играют команды — каждая хочет победить. В этом смысле легче писать. И вот послушайте, пожалуйста, песню, которая называется «Утренняя гимнастика».
Вдох глубокий! Руки шире!..
Интересно смотреть на выжидающие глаза… мол, ну сейчас-το и начнется. Нет, уж началось, уже заканчивается. Нет, я шучу.
Я хочу спеть вам две шуточные песни, касающиеся индусов. «Песня о буддизме»… «О переселении душ». Вы ведь знаете, что мы не умираем, а переселяемся — кто куда сможет, тот туда и переселяется.
Кто верит в Магомета, кто — в Аллаха, кто — в Исуса…
Вот песня, еще одна, называется «Песенка про йога». «Иогы, хто воны таки» — вот сейчас идет такой фильм у вас. Вот они кто такие:
Чем славится индийская культура…
Вы очень похожи на Иннокентия Смоктуновского, вам говорили это, да? Говорили? Я серьезно. Я не для того, чтобы вы все смотрели, я просто не мог не сказать, я все время смотрю, и мне как-то немножко… Потому что Кеша был у меня на «концерте» как-то однажды инкогнито. Я думал, может быть, опять…
Вот я вам хочу еще спеть песню, которая называется «Человек за бортом»:
Был шторм, канаты рвали кожу с рук…
На вопросы из своей личной жизни я не отвечаю. Но тут вопрос поставлен творчески: «В каком фильмр она будет сниматься?» Я не знаю еще, в каком она будет сниматься фильме. Достаточно, да? Значит, я хочу вам… Что такое? Почему такое волнение? Что случилось? Вот послушайте еще одну шуточную песню, называется «Песенка ни про что, или Что случилось в Африке»:
В желтой, жаркой Африке…
О! А там, между прочим, идет вовсю писанина, магнитофонщики, такие счастливые. Наверное, мого новых песен у них. Вы у них перепишите…
Послушайте песню, которая называется «Москва — Одесса»:
В который раз лечу «Москва — Одесса»,
Опять не выпускают самолет.
А вот прошла, вся в синем, стюардесса, как принцесса,
Надежная, как весь гражданский флот.
Откры…
Забыл. Забываю почему-то. Как?
Из зала: «Самый дальний закуток!»
Высоцкий: Не-ет! Что такое? «Открыты Киев, Харьков, Кишинев…» А? Да я не знаю, первая, первая строчка. Ну что такое. Это вы понимаете! Склероз! Первый признак. Я уже все время забываю на этом месте Значит, будем считать, что это так… Ну бывает выпадение! Вы знаете, и на сцене бывает такое. Просто пропала строчка. Я ее миллион раз пел, эту песню! Может, проскочим еще раз? А?
В который раз лечу «Москва — Одесса»..
Я прошу вас, не вызывайте меня… Дело вот в чем: я даже перевыполнил сегодня свой план, последнюю песню я не предполагал петь. Я никогда не пою так, что — вроде спел, закончил, потом вызвали — еще…
Нет, все, что я хотел, с самого начала до конца я для вас сделал. Я благодарен вам за то, что вы в свое рабочее время… в обеденный перерыв. Значит, всего хорошего.
Вы знаете, вот я сейчас позвонил в Москву — там все на картошку выезжают. Тоже — отдел закроют, и все уезжают на картошку. Скоро, может быть, будет движение наоборот — из деревни в город. Наверное, будут в научные отделы из колхозов вводить, они будут заниматься здесь…
Ну ладно. Всего хорошего, большое спасибо и — до свидания!
ИВАНТЕЕВКА (26 января 1976 г.)
На братских могилах не ставят крестов...
Добрый день!
Я спел с самого начала песню, а не начал сразу читать лекцию — просто чтобы показать вам, что я — это я, и еще — намекнуть, что сегодня все-таки петь я буду. Лекция лекцией, а иллюстрации будут. А так как я много занимаюсь стихами и песнями, я обязательно должен показывать то, что делаю в театре и кино Но все-таки называется наша сегодняшняя встреча «Поэтический театр и роль музыки и поэзии в решении художественного образа в театре и кино».
Вам видно все? А то меня осветили снизу — как мертвец я выгляжу, да?
Я работаю в Москве, в московском Театре на Таганке Если кто-нибудь слышал об этом театре или, может быть, даже видел спектакли нашего театра, то вы знаете, что у нас очень много музыки и поэзии. И даже эмблема, шуточная эмблема нашего театра — в спектакле «Час пик», когда главное действующее лицо распахивает плащ, и у него на плаще, с внутренней стороны, на подкладке нарисована гитара. Есть такой символ. Многие наши актеры играют на гитарах, исполняют стихи и песни замечательных наших поэтов и свои — мы в нашем театре не только играем, не только являемся исполнителями, актерами, но еще являемся, по силе возможностей, авторами.
Когда начался театр? Это было одиннадцать лет тому назад — начался он со спектакля «Добрый человек из Сезуана». Этот спектакль был поставлен Юрием Петровичем Любимовым, главным режиссером нашего театра, на выпускном курсе Щукинского училища с молодыми ребятами и девушками. Кончили они учиться, и решили этот курс не распускать, а спектакль сохранить. И спектакль этот перешел к нам в театр, и с него мы начали. И вот в этом спектакле сразу проявилась линия театра на поэзию и музыку. А именно — здесь Брехт вместе с драматическим текстом одновременно написал еще несколько зонгов — песен. Можно было и читать их просто со сцены, а можно было и исполнять. И мы пошли по второму пути. Слуцкий перевел брехтовские зонги, и их очень много На протяжении спектакля. Исполняют их все персонажи, почти каждый персонаж имеет отдельную песню, но есть много песен, которые исполняются «от театра».
Я в этом спектакле играю роль безработного летчика Янг Суна, мне тоже довелось исполнять очень интересную песню. Мне кажется, что это не только не бтвлекает, как говорится, людей от того, что происходит на сцене, а, наоборот, еще углубляет понимание характера человека, которого ты играешь. Этот человек, которого я изображаю, отчаялся, работы у него нет, он любыми путями, какими угодно средствами — и хорошими и плохими — пытается достать денег, чтобы дать взятку, чтобы его взяли на работу, чтобы летать, летать, летать. У него есть и хорошее, потому что он снова пытается подняться в воздух и рассказывает об этих самолетах как о каком-то чуде, и в то же время он женился на девушке из-за того, что она ему дает деньги, чтобы он каким-то образом получил работу. И когда у него все это рушится, он готов буквально на все. В конце концов он превращается в нормального, такого же, как и люди, которым он служит, человека— жестокого, лживого и т. д. А вначале в нем было очень много хорошего. Начинается этот спектакль с того, что этот безработный летчик пытается повеситься, но у него, к счастью, ничего не получается, а иначе спектакль нужно было бы заканчивать вначале В этом спектакле я в конце второго акта, в самом кульминационном моменте, пою песню. Я вам ее, вероятно, покажу позже.
Так что видите — в театре с самого начала было тяготение к поэзии и музыке. Ну а в период, когда мы начинали, вообще поэзия была на самом первом месте, и было время, когда поэты выступали в Лужниках и в Политехническом, и достать билеты было невозможно, и люди рвались, ломали двери, били стекла, чтобы только послушать поэтов.
Такое явление вообще только у нас можно видеть, потому что в других странах интерес к поэзии неособенный, а у нас всегда, во все века, во все десятилетия, было необыкновенное тяготение людей к поэзии, а к песне — тем более, я даже об этом и не говорю.
И вот мы лет, наверное, девять тому назад в нашем театре пригласили Андрея Вознесенского, чтобы он написал, вернее, подобрал несколько стихов, чтобы сделать поэтический спектакль. Он подобрал, мы поставили в меру нашего таланта и хотели сыграть этот спектакль всего один раз — в Фонд мира. И сыграли — минут сорок играли мы, а потом сам Вознесенский читал свои стихотворения.
Был большой успех у этого спектакля. Но когда спектакль кончился — значит, его надо прекращать играть? Вознесенский все время в отъездах, он вольный человек, поэт, ездит то на периферию, то в Вашингтон, он не может работать в театре. Ну и мы решили играть этот спектакль сами, потому что публика просила не прекращать. И вот теперь прошло уже девять лет, мы сыграли уже восемьсот раз этот спектакль. Он нам очень нужен, мы его не прекращаем играть, хотя иногда сходишь с ума: в восьмисотый раз произносить одни и те же стихи и тексты и петь одни и те же песни — это невмоготу. А этот спектакль нам нужен по многим причинам: во-первых, всегда прекрасно, когда со сцены звучат стихи, а во-вторых, мы находимся на хозрасчете, значит, нам нужно… А этот спектакль нас кормит, потому что мы его играем в десять часов вечера — в семь идет один спектакль, а в десять мы играем вот эти самые «Антимиры». Идет этот спектакль полтора часа без перерыва, и вот уже восемьсот раз мы играем, а зрительные залы полны, никто никуда не уходит.
Ну а для того, чтобы нам не было все-таки так скучновато играть одно и то же, мы его все время обновляем. И вот недавно, год примерно тому назад, Вознесенский написал специально для меня новые стихи, на которые я сделал музыку и исполняю в этом спектакле. Называется эта песня «Песня акына».
Не славы и не короны…
Этот спектакль, я думаю, мы еще будем долго играть. Но у нас уже был один спектакль по произведениям Андрея Вознесенского, тоже поэтический спектакль, назывался он «Берегите ваши лица». Этот спектакль, к сожалению, не идет у нас в репертуаре, потому что он отправлен на доработку. Мы его дорабатываем уже довольно долго, и, выйдет он или нет, я пока не знаю, но будем надеяться. Он был очень красивый, этот спектакль, он был шагом вперед по сравнению с «Антимирами». Там на сцене был сделан нотный стан — светящийся задник и опущенные штанкеты, которые делали нотную линейку. И мы на этих самых штанкетах сидели, поджав ноги — как ноты. И под мою песню — я ее сейчас не помню — там такая была песня:
Я изучил все ноты от и до…
И вот мы в это время на нотных линейках перераспределялись, и играла в соответствии с этим музыка— то вальсы, то какие-то быстрые мелодии. Потом эти штанкеты, эти пять линеек, превращались в трибуны стадиона, мы сидели там, кричали, шли стихи «Левый крайний, левый крайний» А потом я играл старуху и собирал бутылки после матча.
Спектакль был действительно очень красивый, там много стихов звучало, мы с Борисом Хмельницким написали музыку ко многим стихам Вознесенского, и некоторые стихи, которые были просто ртихами, стали песнями, и их стали исполнять — спектакль не идет, а их исполняют с эстрады. Например, «Вальс при свечах»— это песня, которую мы написали с Борисом Хмельницким.
Ну вот. Мы решили не терять эту поэтическую линию и все время ее продолжали. И поставили спектакль, который называется «Павшие и живые». Это спектакль о поэтах и писателях, погибших в Великую Отечественную войну, или оставшихся живыми, но которые жили во время войны и писали о ней Из ныне живущих — это Слуцкий, Самойлов, Межиров, Симонов, Сурков (там поется «Землянка»), а из погибших— Кульчицкий, Коган, который вызвался возглавить поиск разведчиков в сорок втором году и погиб, и похоронен на сопке Сахарная Голова, — молодые ребята, двадцатилетние, которые остались там, на полях сражений. Вот, чтобы отдать дань им, мы поставили этот спектакль. Он сделан тоже необычно интересно
Вообще, я вам хочу сказать, что образность поэтическая свойственна не только нашим спектаклям, которые мы делаем на стихах. Даже в прозаических, в «нормальных» пьесах введено очень много песен и стихов, и кроме всего прочего сам строй, само оформление— все имеет отношение к поэзии. Там есть и метафоры, и символы, и образность. Для каждого спектакля придумываются специальные декорации, специальный образ. Если вы пойдете в другие театры, вы можете увидеть рисованные задники, построенные павильоны, и в этих павильонах и задниках небо, например, намалевано. Можно играть и Чехова, и Островского, и Горького, и кого угодно. У нас — нет, у нас каждый спектакль можно играть только в его декорациях.
Возвращаюсь к «Павшим и живым». Для меня этот спектакль был дорог не только тем, что я играл там несколько ролей. Я играл там поэта Кульчицкого, погибшего в сорок третьем году, я играл там в новелле «Диктатор-завоеватель» Чаплина, потом — Гитлера, а потом играл замечательного нашего поэта, который умер через несколько лет после войны, Семена Гудзенко. Это один из самых блестящих военных поэтов. Он пришел к Оренбургу в самом конце войны после ранения и госпиталя и сказал: «Я хочу прочитать свои стихи». Оренбург пишет в своих воспоминаниях: «Я приготовился, что сейчас опять начнутся эти стихи о танках, о фашистских зверствах, о которых много тогда писали, и сказал: «Ну почитайте». И вдруг он начал читать стихи. И он настолько обалдел, Оренбург, что носился с этими стихами, бегал в Союз писателей, показывал их всем. И стихи эти напечатали, потом сделали книжку, и выяснилось, что это — один из самых прекрасных военных поэтов. И в пятьдесят четвертом году он случайно умер — по-моему, сбитый машиной, я даже не помню сейчас отчего. Но Оренбург по этому поводу написал: «Было такое чувство, словно его сейчас, через десять лет, настиг долетевший с войны осколок». Вот его стихи я вам хочу почитать… (Читает.)
В каждом нашем спектакле мы играем по нескольку ролей. У нас такой театр, что мы играем без грима, не клеим себе усов и бород, а выходим со своими лицами. И зритель, видя условные декорации, понимает, что никто его не пытается обмануть, сказать: «Вот, вы знаете, это мы в настоящем играем! Это небо — настоящее! Если тут фабрика — она настоящая!..» Нет, у нас все сделано условно. Если это фабрика — люди поворачиваются, делают такие движения ритмичные, и зрительный зал очень охотно идет на эту игру. Это же, в конце концов, не важно, важны взаимоотношения между людьми и что там происходит, верно? И поэтому мы играем по многу ролей, переодеваемся, выходим на сцену в другом образе со своим лицом. И никто не недоумевает, а все считают, что это так и нужно, так возможно. Бывает реалистический театр, а бывает условный, вот у нас — условный.
Так вот когда я играю Гитлера в новелле «Диктатор-завоеватель», по двум боковым дорогам выходят немецкие солдаты с закатанными рукавами и поют песню. Это была первая песня, первые стихи на музыку, которые я написал для нашего театра по заказу нашего главного режиссера. Заключил даже договор, и вот эта песня впервые прозвучала со сцены. Называется она «Песня немецких солдат» («Солдаты группы «Центр»); может быть, вы ее знаете.
Солдат всегда здоров, солдат на все готов…
Я написал еще несколько песен, стали меня просить, и стал я писать стихи, песни, даже небольшие сцены в наш театр. И когда про это дело узнали — что я пишу для театра, мне стали предлагать и для других театральных коллективов: «Современника», Театра сатиры, МХАТа и т. д. Я, честно говоря, неохотно соглашаюсь, потому что я считаю: жанр авторской песни, вернее, стихи на музыку — это самостоятельный жанр. Его нельзя путать и равнять с эстрадной песней, это совсем разные вещи. И во всем мире это уже делается много лет, а у нас с трудом воспринимается, что человек сам пишет тексты, сам пишет музыку и сам исполняет.
В московском Театре сатиры Плучек ставил спектакль по произведению Штейна «Последний парад». Спектакль прозаический, нормальная драматургия, но такова тяга к поэзии и к музыке, что мне были заказаны еще во время написания пьесы несколько песен. И одну из них, очень известную теперь всем зрителям и слушателям, потому что она была на пластинке, я писал специально для спектакля «Последний парад». А песня эта называется «Утренняя гимнастика».