- Не знаю. Приручат, наверное.
Смех Ота был резким, ранящим. - Чтобы приручить, нужно воспользоваться преимуществом разума. Им никогда не приручить этих зверей, ибо они могут быть дикими, но они не тупы.
- Тогда... став заложниками, они узнают пути Тисте и не станут видеть в них чужаков, врагов.
- Ты в это веришь? Возможно, так и будет.
Тропа вела вверх, хотя уже не так круто, чтобы скользили ноги. Однако они начали уставать. - Учитель, вы этого ожидали?
- Некоторым образом.
- О чем вы?
- Дитя, нас пригласили.
- Кто?
- Это еще нужно узнать.
Она знала, что ведет жизнь скромную, но уже догадывалась, что большинство искусов оказываются пустыми. Идти можно лишь вперед, но никто не может поклясться, что впереди ждет лучшая жизнь. Потенциал кажется бременем, возможности кажутся идущими по следу волками. Мечты о божественной власти были обрывками детства; они развеваются сзади клочьями паутины, усталыми флажками давнего празднества. Она вспомнила вдруг о куклах в безмолвных, темных пределах сундука - глаза смотрят в никуда, уста улыбаются никому. Теперь он далеко позади - не дотянешься, не побежишь к нему через комнату. В этом месте царит тишина, тихая, как окружающая комната и вся крепость. Как куклы жили в сундуке, она с Отом обитала в крепости, и может статься, что это владение - лишь иная версия, что все дело в размере.
Боги и богини тоже в своих комнатах. Она почти могла их видеть - стоят у высоких окон, выглядывают, грезя о лучших местах, лучших временах, лучших жизнях. Как у кукол, их глаза устремлены в широкие дали и ничто более близкое не заставит их пошевелиться. Ни на миг.
Но теперь ее одолевают более странные воспоминания. Комната в башне, мертвые мухи на каменной решетке оконного проема, на выгоревших стекляшках, словно в бешеной жажде бегства они забили себя до смерти, пытаясь коснуться недостижимого света. Не нужно было убирать с окна паутину, потому что пауки умело кормятся безрассудными мухами.
Не есть ли будущее лишь череда миров, в которых мы жаждем жить? Каждый недосягаем, но чистый свет и чудные виды разворачиваются без конца. И вправду ли бешеная жажда и отчаяние столь различны?
Казалось, они поднимались половину дня, но тропа впереди так и вилась вверх. Огонь пылал в мышцах ног, заставляя думать о торфяных пожарах - некое воспоминание детства о месте, где лес умер так давно, что сгнил на земле слой за слоем, и все пропитано водой цвета ржавчины. Она вспомнила груды шкур, вынимаемых из прудов, каменные грузила на перепутанных черных веревках. Вспомнила жесткие волосы внутри - день был холодным и воздух кишел мошкарой - сверкнули ножи, рассекая связки, и шкуры рассыпались...
Столь внезапно пришедшие воспоминания заставили Корию встать на месте.
Шкуры Джелеков.
Очевидно, От ощутил ее отсутствие, ибо повернулся и сошел вниз.
- Учитель, - сказала она, - расскажите о первых встречах Джелеков и моего народа.
Выражение лица Джагута наполнило ее тоской.
Когда он не стал отвечать, она продолжила тоном тусклым, но упрямым: - Я кое-что вспомнила, учитель. Мы ничего не понимали в Солтейкенах, верно? Огромные волки, которых мы убивали, оказались на деле народом. Мы убивали их. Охотились за ними, ведь наши души так жаждут охоты. - Ей захотелось сплюнуть при последнем слове, однако оно упало столь же безжизненно, как и все прочие. - Мы срезали шкуры с трупов и дубили в болотах.
От жестом велел ей идти, и они зашагали снова. - Происхождение Джелеков - загадка, заложница. Перетекая в двуногую форму, они имеют некое сходство с Бегущими-за-Псами с дальнего юга. Может, лица более звероподобны, но едва ли это должно удивлять - морозный мир севера суров к своим жителям.
- Бегущие-за-Псами общаются с ними?
- На юге ныне живут Жекки. Возможно, они общаются.
- Мы охотились на них. Забавы ради.
- Таково наследие самых разумных существ - время от времени наслаждаться резней, - ответил От. - Так мы играем в богов. Лжем самим себе, создав иллюзию всемогущества. Одна лишь мера есть для мудрости народа, и это умение удержать руку. Не сумей ограничить себя, и убийство выглянет из глаз, и все твои претензии на цивилизованность прозвучат пусто.
- Такое наследство есть и среди Джагутов?
- Настало время, Кория, когда Джагуты перестали шагать вперед.
Тут на нее напала легкая дрожь, словно он коснулся ее недавних раздумий, отлично всё понимая.
- И тогда перед нами предстал выбор, - продолжал От. - Продолжить путь вперед или развернуться, открыв благо возвращения по недавнему пути. Мы стояли на месте, споря сотни лет, и наконец, во взаимном и вполне заслуженном отвращении каждый выбрал путь по себе.
- Так окончилась ваша цивилизация.
- Ну, ее вообще почти не было. Да и мало у кого... Итак, ты нашла мрачное воспоминание и готова его мусолить? Пора принимать важное решение. Выплюнешь или проглотишь?
- Я уйду от цивилизации.
- Не сможешь, она внутри тебя.
- Но не внутри вас? - требовательно спросила она.
- Не глупи, Кория, - сказал он, и голос приплыл, тихий, как шелест ножа о точильный камень. - Ты видела мой набор оружия. Почти все аргументы железа - для споров цивилизации. Какие краски мы наложим на лица? Под каким именем явимся? Перед какими богами должны склониться? Тебе ли отвечать на эти вопросы за меня? Я взял секиру, чтобы защищать свою вольность - но знай: отзвуки этих чувств ты будешь слышать эпоха за эпохой.
Она фыркнула: - Воображаете, я проживу целые эпохи, учитель?
- Дитя, ты будешь жить вечно.
- Убеждение ребенка!
- И кошмар взрослого, - отбрил он.
- Хотели бы, чтобы я не взрослела? Или счастливы, воображая мои вечные кошмары?
- Выбор за тобой, Кория. Выплюнь или проглоти.
- Я вам не верю. Не буду я жить вечно. Никто не вечен, даже боги.
- И что ты знаешь о богах?
- Ничего. "Всё. Я стояла с ними у окна. Во тьме сундука глаза ничего не видят, но не знают об этом". Она могла бы перед уходом вынуть кукол. Посадить рядком у окна, между мертвых мух, и прижать плоские лица к грязным стеклам. Могла бы приказать им увидеть все, что можно увидеть.
Но, хотя она была некогда богиней, но не такой жестокой.
"Мы не мухи".
Однажды она пришла к окну, чтобы увидеть: мухи пропали. Солнечное тепло вернуло всех к жизни. Тот день стал самым страшным днем детства.
"Нужно было скормить их паукам. Если бы я не смела их жилища... В этом месте..." - Я многое начала вспоминать, - сказала она вслух.
От хмыкнул, не поворачивая головы и не сбавляя шага. - И это твои воспоминания?
- Думаю, да. Чьи же еще?
- Еще нужно понять, заложница. Но начало положено.
"Майхиб. Сосуд. Желающий наполниться. Сундук с куклами. Тянись же быстрее! Выбери одну ради самой жизни - выбери одну!"
Ее осадило другое воспоминание, но явно не настоящее. Она была вне башни, висела в горячем полуденном воздухе. Перед ней было окно, сквозь серое стекло она увидела ряды и ряды лиц. Она плыла, всматриваясь в них, удивляясь унылым выражениям.
"Ну, теперь я, кажется, знаю, на что смотрят боги и богини".
Драгоценные камни скрипели и ломались под ногами. Она вообразила себя старой, сломленной и согбенной, и в руках все золото, серебро и самоцветы мира, а в сердце жадное желание... она знала, что отдала бы всё ради... ради одной детской мечты.
Дети умирают. Ферен не отпускала этих слов из разума, спеленутая и сжавшаяся в горьких объятиях. Иные выпадают из утробы с закрытыми глазами, и теплота крови на лицах - лишь злая насмешка. Они исторгаются в волнах боли, только чтобы недвижно улечься в мокрых ладонях. Ни одна женщина такого не заслуживает. Для других отмерена пригоршня лет, которые лишь потом кажутся короткими - крики голода, хватка маленьких рук, сияющие глаза - кажется, они мудры, знают нечто невыразимое... А затем однажды глаза смотрят из-под приспущенных век, но не видят ничего.
Неудача жестока. Судьба привыкла входить в опустевшие комнаты с непринужденностью завзятой мошенницы. Дети умирают. Для чужих ушей сетования матерей звучат скучно. Все отворачиваются и смотрят в землю, или усердно изучают горизонт, словно там есть чему меняться.
Она помнила выражение лица Ринта, любимого брата, и уже научилась понимать, что оно означает. Помнила старух, хлопотавших с деловитым видом и не желавших встречать ее взгляд. Помнила свою ярость при звуке детского смеха, и как кто-то кричал на детей, заставляя замолчать. Не то чтобы смерть была редкой гостьей... Она всегда крадется рядом, холодная словно тень. Нет, грубая правда в том, что мир бьет душу, пока не согнет кости и не разорвет сердце.
Тогда она сбежала, и все прошедшие годы ощущаются как один день - ушиб горя свеж под кожей, и отзвуки бесчувственного смеха звенят в ушах.
Они странствовали по Барефову Одиночеству, и каждую ночь она брала в постель юношу, бастарда Драконуса, и говорила себе: только потому, что лорд приказал. Однако встречать взгляд брата становилось все труднее. Аратан изливал в нее семя два, три раза за ночь, и у нее не было ничего, чтобы предотвратить возможное; она ничего не сделала и в ночь, когда возлегла с Гриззином Фарлом. Хотя бы тут было оправдание - она была пьяной, ей владело нечто беспутное, жажда помчаться навстречу судьбе, утонуть в жестоких последствиях.
Своего будущего она не страшилась, ибо утонуть в болоте собственных поступков означает тешить иллюзию контроля. Но она притязает на принадлежащее другим - на годы впереди, на жизни, которые они вынуждены будут вести. Потерявшие ребенка матери бывают одержимы жаждой опекать, и такова будет участь Ферен, ведь дитя ее ждут пожизненные страдания. Аратан может породить бастарда, став отражением отца, и обратятся ни них обоих суровые и непрощающие взоры совести. Брат, вновь обезоруженный, сбежит от роли любящего дядюшки, уязвленный жалом свежей потери.
Аратан в возрасте, в котором мог бы быть ее сын - юноша, падающий под гнетом мира. Таковы все юноши. Он не ее сын, но сможет сделать ей сына. Да, она была уверена, что сможет. Брат сумел узреть странный, зловещий узел ее разума, смешение судеб, одной пустой, другой быстро наполняющейся. Она уверена.
Одно дело пользоваться ради удовольствия. Совсем другое - просто использовать. Она учила Аратана искусству любовных игр, шептала о благодарности его будущих женщин. Но что это будут за женщины, кто станет благодарить Ферен за всё, что она дала их любовнику? Где он найдет женщин - хрупкий сын-ублюдок, которого вскоре бросят среди Азатенаев? Не ей решать этот вопрос, разумеется; она часто напоминала себе это, но без толку. Он станет таким, каким она его сделает; он сделает ей то, чего могло не быть. Сына. И тогда, в темноте и поту, она погладит его волосы, сложит руки в кулаки - мягкие пальцы без ногтей - и сожмет своими ладонями, воображая в летучем, смешанном с чувством вины экстазе, что руки мальчишки становятся меньше, как будто она может силой превратить их в ручки младенца.
В женщинах есть особого рода дерзость. Раздвинуть ноги означает пригласить, а приглашение влечет сдачу в плен. Каждую ночь привкус этой сдачи превращается во влекущее зелье. Брат, наверное, видит, и он прав, что боится. Женщина, готовая на всё - женщина опасная.
Каждый день в скачке через бесплодные земли она жаждет грядущей ночи, беспомощного рвения юнца, содрогания тела поверх тела, волн, как бы уносящих его жизнь - так много жизни струится в нее... Она готова использовать эту жизнь.
Дети умирают. Но женщина может понести новых. Сыновья родятся и умирают иногда, но сыновей много. И мечты о будущем таятся в сжатых ладонях, местах тьмы.
Скачущий рядом с сестрой, став пленником повисшего между ними молчания, Ринт озирал очертания земель, желая, чтобы здания встали перед ними, вырвавшись из твердой почвы, остановив путешествие. Дальше ехать нельзя; только и осталось, что поворотить и вернуться в Куральд Галайн.
Получив дитя, она сбежит, как вор по улице - в скрытые аллеи, тайными путями, которые никто не проследит. Приз во чреве. Она вытащит нож и зашипит на любого, кто подойдет близко. Даже на брата.
Он проклинал Драконуса, проклинал всю затею; он ощущал, как слабеет от тоски при виде юного Аратана, столь гордо скачущего бок о бок с отцом. Он-то был о сестре лучшего мнения... Весь мир, съежившийся до жалкого отряда, стал горьким.
День близился к концу, тени тянулись от передовых всадников, эфемерные и уродливые. По обеим сторонам катилась равнина, волнистая как выброшенный ковер, голая на возвышенностях, которые зимние ветра месяц за месяцем словно резали ножами. Места более низменные белели, лишившись жизни от залежей соли.
В полдень они миновали какие-то развалины. Камни фундамента создали прямоугольник, слишком большой для Азатенаев; Ринт не заметил и следов легендарного искусства зодчих в грубо отесанном граните. Стены давным-давно упали, создав осыпь на дне низины, а на другой стороне лежали грудами камней. Кажется, никто никогда не разбирал эти завалы. Кроме одинокой постройки, Ринт не замечал иных признаков обитания - ни амбаров, ни стен вокруг полей, ни следов плуга на почве. Он удивлялся, скача мимо.
Но только невежество делает прошлое пустым. Глупцы создают мир из ничего - каприз бога, некое смелое явление сущего в Бездне. Эти видения лишь тешат тщету верующих. Всё вокруг создано ради них: чтобы видели глаза, чтобы было чем восхищаться. Ринт в такое не верит. У прошлого нет начала. Что-то всегда существовало прежде, сколь далеко не тянись. Заблуждения смертной жизни, которая начинается, а значит, должна окончиться, и вот все сущее подражает ей, словно покорный раб. Нет, всё, что существует, существовало всегда в мириадах форм.
Сестра сделала любовником сына-бастарда, а лет ему столько же, сколько могло быть ее умершему сыну. Подумай подольше - и всё выворачивается. Всё шелушится, обнажая подлые тайны в тусклом полусвете. У прошлого было лицо, и это лицо она готова вернуть к жизни. Аратан заслуживает лучшего, и стоит ли удивляться его наивности: он вошел в возраст глупости, как бывает со всеми юношами. Мечты пылают, словно языки солнечного пламени, но сколь высоко бы они его не возносили, впереди падение, вечный полет в пучину отчаяния. Что-то тонкое потеряно - для Аратана настали годы ошибок, неловкости телесной и душевной. Бездонная любовь к Ферен скоро станет уязвленной ненавистью.
Таковы были страхи Ринта, и он ощущал себя беспомощным.
Изогнувшись, он поглядел назад, отыскивая Виля и Галака, но лишь пустая равнина тянулась, уходя к сумрачному востоку. Они в лучшем случае в двух днях пути.
А где-то впереди ждут первые селения Азатенаев. Он воображал удивительные крепости, замки и дворцы. Сады, где вода хлещет из земли в неустанном служении. Прочные стены и крепкие двери со следами пожаров, набегов Джелеков. Внутри же просторные палаты с мебелью скудной и бедной, и слабый запах дыма - не копоти пожара, а запаха одежды и покрывал, кислые и горькие. Это будут неприветливые места, он знал, что нужно постараться их покинуть как можно скорее.
К чему Азатенаям желание принимать лорда Драконуса, кроме разве что обычной вежливости? Здесь тайна. Гриззин Фарл смотрел на Драконуса, как на старого друга, между ними давняя близость, если та беспутная ночь не была ловким представлением. Однако Ринт знал, что лорд провел в Куральд Галайне всю жизнь, а из Дома уезжал лишь сражаться в войнах. Защитник - Азатенай никогда не посещал королевство Тисте; во всяком случае, Рит о таком не помнил. Как же они могли встретиться?
Тут скрытые течения. Драконус не просто увозит бастарда подальше, чтобы притушить притязания придворных врагов. Творится что-то иное.
Дневная жара не хотела спадать. Они приехали к другим руинам, похожим на прежние, хотя тут было три здания, обширные, каждое построено без оглядки на другие. Углы спорили, линии сталкивались, но Ринт все же понял, что три здания строились в одно и то же время. Остатки возвышались на углах до высоты груди, в серединах стен были вдвое ниже. Казалось, камни упали беспорядочно, вовне и внутрь строений. Никаких следов крыш не было видно.