Изготовлением дробовиков и их обладанием мальчишки занимались в детдоме примерно до конца 1940 года. К этому времени и питание существенно улучшилось, и интересы у нас, ребят старшего возраста, были уже другими. Стремились хорошо учиться, в школах участвовали в физкультурных кружках, много читали, занимались спортом, часто ходили в кино в клуб паточного завода, этот клуб шефствовал тогда над детдомом. Зимой много бегали на коньках и лыжах по озеру, любили кататься на лыжах с городских валов.
Нельзя не отметить, что даже в разгульные 1935 — 36-й годы в детдоме не культивировались и абсолютному большинству воспитанников не были известны наркотики. Наверное, борьба с ними в те годы в стране была жестокой и эффективной. Быть может, не было этой заразы и потому, что граница была уже действительно «на замке» и наркотики в СССР через нее не проникали. Я помню только очень короткий период времени, буквально несколько дней, когда кто-то принес в детдом зеленую белену, рассказав, что она действует как водка, и некоторые из нас, я в том числе, из любопытства попробовали ее белые зерна. Действительно, с сознанием произошло что-то странное, стала мерещится какая-то чертовщина. Кто-то, призывая купаться, нырнул с кровати на пол и приобрел заметный синяк и сильные ссадины... После этого никто белену к нам не приносил. Я и моя компания смотрели, чтобы эта зараза не попала к малышам и создали предельно плохое мнение об этом слове. Не было никакой распущенности у ребят и по отношению к девчонкам. Держались в стороне от них, а они от нас.
КОМСОМОЛЬСКИЙ ДЕСАНТ
Конец 1935-го, первая половина 1936 года были очень сложными периодами для Ростовского детского дома. Директором детдома при моем поступлении туда была какая-то странная женщина, фамилия её была Титор. Жила она в одной из комнат детдомовского корпуса вместе со своей сестрой. Ходила в армейской форме начала 1920-х годов с револьвером «кольт» на боку, видимо, личным оружием, доставшимся ей после гражданской войны, наградой тех лет. Поговаривали, что ей пришлось воевать даже в банде Махно. Этот титоровский «кольт» я хорошо запомнил, потому как однажды получил его рукояткой по голове. Затеяли мы как-то в дождливый день игру в чехарду в спальном корпусе, в коридоре рядом с директорской комнатой-квартирой. Разошлись настолько в крике-гаме, что не заметили, как оказались у дверей этой комнаты. И вот, в очередной ор завалившейся груды тел из дверей той комнаты вылетает разъяренная директорша и начинает с «кольтом» в руках расшвыривать направо налево ребят, награждая их и левой, и правой рукой зуботычинами. Тут я и подвернулся ей под «кольт». Её боялись, и ей, видно, не раз грозили старшие детдомовцы посчитаться с ней. Но все же, как я помню, она держала детдом в своих руках. В первой половине 30-х годов в детдоме воспитанников держали до более старшего возраста, лет до 17 — 18, видимо из-за того, что тогда в стране была еще очень большая безработица, и детдомовцев некуда было пристраивать.
Где-то в конце осени 1935 года Титор куда-то исчезает. То ли её сняли с работы, то ли сама сбежала на какую-нибудь более спокойную работу, может быть арестовали за какие-нибудь прошлые грехи — никто ничего не знал. Репутация детдома в городе была ой — ой — ой. Нового директора городские власти никак не найдут. Воспитатели разбегаются, завуча тоже нет. Инстинкты уличной свободы у детдомовцев с новой силой возрождаются, так как среди воспитанников много таких, которые попали в детдом еще в середине 20-х, познав в то время беспризорщину, уличную свободу в полной мере, и ценили ее превыше всего. Распространенной забавой детдомовцев того времени было, например, бросание «гранат» в открытые окна местных жителей. «Граната» представляла собой согнутую кольцом упругую проволоку, между концами этого кольца (оно было диаметром 10 — 20 сантиметров) осторожно вставлялась взрывающаяся «пробка», предназначенная для детских «пугачей». В те годы эта игрушка-«пугач» продавалась повсеместно, без всяких ограничений, продавались к ней и заряды — «пробки», диаметром 10-12 миллиметров, залитые взрывчатым веществом, стоили они копейки. Пробка вставлялась в ствол пугача-«револьвера» и при ударе по ней курка она громко взрывалась. Детдомовцы эти «пробки» и приспособили для своих ответных выпадов против местного населения, с которым у них не всегда были мирные отношения.
При ударе о любое твердое препятствие пробка царапалась концом проволоки и всегда безотказно взрывалась, производя впечатление громкого выстрела. Запасались такими «гранатами» особенно в больших количествах к банному дню, когда всем детдомом ходили в городскую баню через весь город. Многие во время такого похода начинали припоминать, кому, где, когда доставалось по рукам или по лбу при заглядывании в окна, а такое любопытство было принято у детдомовцев: можно было стянуть с подоконника зреющие помидоры или еще что-нибудь интересное. Теперь была цель: в то окно, в котором в прошлом произошел конфликт, а если оно закрыто — в соседнее, ближайшее, бросить «гранату» и получить удовлетворение отмщенного.
Один за одним в ту осень 1935 года появляются и вскоре исчезают новые директора. Запомнился Капустин, большой тучный мужчина, бывший начальник то ли милиции, то ли уголовного розыска. При знакомстве с окружившими его детдомовцами рассказывал о том, как, внедрившись в банду уголовников, сумел арестовать главарей. При этом показывал прострелянный уголовниками свой живот. Но, побыв несколько дней в детдоме, исчез, отказавшись, видимо, от «почетной» должности директора. За ним появлялся на короткое время кто-то еще, потом кто-то еще, потом снова — никого. Мало кто учился в ту зиму 1935-36 года.
Вот в такой обстановке в конце зимы 1936 года в разбушевавшийся детдом высаживается партийно-комсомольский десант, нацеленный на «захват» власти в детдоме. Это были в основном опытные активисты- комсомольцы, взявшие под повседневный, даже, правильнее сказать, ежечасный контроль весь режим дня детдомовцев, особенно ребят. Присутствовали на подъеме, на завтраке, после чего до обеда и после обеда до ужина занимали ребят всевозможными интересными массовыми играми, викторинами, водили группы в музей, в кино.
Одновременно, может быть, чуть позднее появились и новый директор детдома — Иван Александрович Мороков, и новый завуч — Василии Николаевич Пятунин. Думаю, их поставили на эти посты в рамках ответственных партийных поручений. В городе они были известными людьми. И.А. Мороков после детдома был, кажется, председателем райисполкома, В.Н. Пятунин, помню, был после детдома главным редактором районной газеты. И до детдома они занимали какие-то ответственные посты в городе.
Это были именно те люди, которые с помощью активистов-комсомольцев смогли в короткий срок переломить, нормализовать обстановку в детдоме. Наиболее распоясавшихся ребят быстро раскидали из детдома кого куда: кого досрочно выпустили из детдома, специально добившись, видимо, от местных властей выделения рабочих мест на городских и районных предприятиях, кого в другие детдомы, кого в исправительно-трудовые детские колонии. В исправительно-трудовую колонию угодил и мой старший брат Иван.
И.А. Мороков был уже в довольно пожилом возрасте, наверное, под шестьдесят, участвовал в гражданской войне, имел увечье как результат ранения на воине. Он очень много непосредственно общался с воспитанниками, беседовал, рассказывал о войне, изучал ребят. Но главное, он был, судя по результатам его работы, великолепным организатором и очень заботливым человеком. Первое, что он сделал — всех обул, одел, наладил нормальное, значительно более хорошее питание. К началу 1936-37 учебного года все детдомовцы старше семи лет были определены по школам и стали учиться.
Какие-то шефы подарили детдому музыкальные инструменты — рояль, баян, струнные инструменты. Хорошо организована была художественная самодеятельность — драматический кружок, хор. Получил существенную поддержку танцевальный девчоночный кружок Ольги Георгиевны Флоринской. Стали выявляться таланты и из ребят. Сразу заметно выделился музыкальными способностями Валентин Левашов, за короткий срок от нуля он освоил баян и стал довольно прилично на слух играть на нем. Явно обозначились способности к рисованию у Руслана Ковалевского, у Виктора Медведева.
После комсомольской «оккупации» детдома зимой 1936 года детдомовские порядки и традиции существенно изменились. Резко сократилась текучесть воспитателей, некоторые из комсомольского «десанта» позднее стали штатными воспитателями, пионервожатыми, появилась штатная должность гармониста. Все, кто учился в школах, были распределены по группам, которые под присмотром воспитателей готовили заданные на дом уроки, коллективно отдыхали, слушали патефонные пластинки, что-нибудь рисовали, клеили. Многие мальчишки, сделав наспех уроки, конечно, стремились из комнатной обстановки на улицу — играть, бегать по льду, позднее, когда появились лыжи, кататься на лыжах с городских валов.
Процесс нормализации детдомовской жизни длился года полтора. Все это время директором детдома оставался И.А. Мороков, завучем — В.Н. Пятунин.
ПОПОЛНЕНИЕ 1937 ГОДА
В конце лета 1937 года в детдоме появилась группа новичков 13 — 15 летнего возраста. Это были, как сразу стало известным, дети, родители которых подверглись репрессиям. Помню фамилии, пожалуй, их всех: Блок, Л. Карина, Ю. Боген, С. Ивенский, В. и Н. Климовичи, В. Саблу- ков, И. и Г. Михровские, Р. Ковалевский. Их репрессированные родители не были лицами самого высокого ранга партийных или государственных руководителей, но все же были, похоже, довольно высокопоставленными партийными или государственными деятелями. Редкую фамилию Боген уже в перестроечное время я встретил в одном журнале, в статье, посвященной убийству С.М. Кирова. Среди первых он выбежал из соседнего кабинета горкома партии Ленинграда в коридор после выстрела. Фамилия Ивенский встретилась также в журнальной публикации 1990-х годов, в которой речь шла о продовольственной проблеме первых лет Советской власти. Кто-то из детдомовцев рассказывал, что фамилию Блок носил один из советских послов в Италии в 1930-е годы. Встречалась в публикациях перестроечного времени и фамилия Карин. Былили эти лица родственниками наших однофамильцев, трудно судить, но, судя по тому, что эти фамилии не встречались ранее, мне думается, что они были из числа близких нашим.
Фамилии эти я назвал для того, чтобы читатель знал, о каком круге детей репрессированных родителей я ниже поведу рассказ. Все перечисленные считали, что их родители репрессированы по ошибке, в этом скоро обязательно разберутся. По этой же причине, или по другой некоторые из перечисленных — Л. Карина, Блок, Саблуков вскоре из детдома выбыли. С остальными мне довелось прожить вместе много лет. Боген Юрий выпустился из детдома значительно раньше меня, кажется, в конце 1939 года, он поступил учиться в какой-то техникум в Ярославле, С. Ивенского взяли к себе родственники в Москву в 1940 году.
Никто из них не подвергался никакой дискриминации на протяжении всех лет совместного нашего пребывания в детдоме. Не слышал я ни от кого из них, чтобы они пожаловались на то, что кто-нибудь раньше, где- то к ним отнесся несправедливо. Жили они в тех же комнатах, где и все другие воспитанники, учились в тех же школах, где учились и мы.
Сейчас нередко можно услышать, что их, детей репрессированных родителей, и сажали-то в тюрьму, и содержали-то в специальных детдомах и еще о них говорят много всякой чепухи. Вранье все это, обычные перестроечные провокации.
До поступления в детдом все они нормально учились, не имели, в отличие от большинства детдомовцев, пропущенных школьных лет. Физически все были здоровы, нормально развиты, но физической культурой, в смысле тяги к спорту, не обладали. Никто из них не проявлял интереса ни к гимнастике, ни к легкой атлетике, ни к лыжам, ни к плаванию, ни к конькам. Никто из них не играл даже в мальчишеский футбол. В детских спортивных соревнованиях не выделялись ни в каком виде. Драться не умели. В общеобразовательном же развитии они, как правило, все заметно выделялись в лучшую сторону из основной массы детдомовцев.
Старше всех из них был Юрий Боген. Он выделялся из всех не только возрастом (поступил в детдом он уже семиклассником), но и серьезностью своих увлечений. Был чрезвычайно начитанным человеком. Целыми днями он лежал на кровати с книжкой в руке. Серьезно увлекался немецкой литературой, чаще всего в руках был у него Шиллер.
Вместе с тем был замкнут, близких товарищей в детдоме, по моему, не имел. Прибыл в детдом хорошо одетым. Ни в каких играх, вылазках и походах по окрестностям не участвовал. Наш детдомовский однокашник Руслан Ковалевский, с которым я несколько раз встречался в 1970- х годах, уверял, что видел после войны Ю. Богена в Таллине в составе какой-то военной комиссии, узнал его. Но фамилия у него была другая, и Руслан не решился завести с ним разговор.
С Семеном Ивенским я довольно близко дружил на почве коллекционирования художественных репродукций. Увлек меня этим занятием он. Этому, правда, очень способствовали вышедшие тогда и сразу прочитанные прекрасно иллюстрированные книги Константина Паустовского о художниках — «Орест Кипренский» и «Левитан». В этот же период был издан и попался в поле зрения проникновенно-трогательный рассказ А. Доде о картинах Рубенса «Нелло и Патраш».
Следует заметить, что в середине 1930-х годов было очень высоко поставлено, как это мне видится сейчас, детское художественное воспитание. Выходил великолепно иллюстрированный журнал «Юный художник», большим тиражом издавались художественные открытки Третьяковской галереи, Русского музея, Эрмитажа. В книжных магазинах много продавалось хорошего качества репродукций с картин великих художников: Леонардо-да-Винчи, Рафаэль, Веласкез, Рембрандт, Рубенс, Ван-Дейк, Давид, Жерико, Делакруа, много других знаменитостей мирового масштаба. И, конечно, все великие русские художники XX века — Репин, Суриков, Брюллов, Левитан, Шишкин, Саврасов, Васнецов, Федор Васильев, Серов, Александр Иванов, Айвазовский, Константин Коровин, Верещагин, Ге, братья Маковские, Куинджи, более ранние — Боровиковский, Левицкий и многие, многие другие. Репродукции всех перечисленных художников издания 1930-х годов, собранные в те годы, сохранились у меня до сих пор.
Потом уже стало ясно: в те 1930-е годы происходил резкий перелом в направлении художественного воспитания молодежи от послереволюционного модернизма, пытавшегося вытеснить прошлое в искусстве под лозунгом: «Долой Рафаэля, расстрелим Растрелли», снова к классике. Обновившиеся «руководители культуры» вспомнили, видно, слова Ленина о том, что «... только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой её можно строить пролетарскую культуру.»
К 100-летию со дня смерти Пушкина вышел специальный тематический набор художественных открыток — великолепного качества портретов пушкинского окружения, и мы, конечно, приобрели тогда этот памятный набор, скорее всего кто-то нам его подарил, зная наше увлечение коллекционированием художественных открыток. В том же, кажется, году в местном краеведческом музее появились в экспозиции картины известных русских художников: «Мальчик с собакой» К. Брюллова, «Рассвет в Кашмире» В. Верещагина, эти я хорошо запомнил, были еще картины и этюды Шишкина, К. Маковского, Репина и многих других художников.
Собирали мы вдвоем с Ивенским общую коллекцию репродукций с картин известных художников. Выпрашивали у равнодушных к репродукциям, обменивали на что-нибудь, получали в качестве подарков, когда заводились какие-нибудь деньги — покупали в первую очередь репродукции.
Очень способствовал нашему увлечению работавший периодически в то время в детдоме художник Карим. Он, бывший еще в 1920-х годах воспитанником Ростовского детдома, закончил потом Ярославское художественное училище, прекрасно рисовал, пользовался у детдомовцев уважением, непререкаемым авторитетом в любых вопросах. В тяжелый период для детдома 1936 — 37 годов он появился в детдоме в качестве воспитателя и оказывал благотворное воздействие на ребят. Внимательно присматривался к тем, кто пробовал рисовать. Я в себе никаких способностей к рисованию не ощущал и не стал заниматься этим делом, как это делали мои друзья С. Ивенский, Руслан Ковалевский, Виктор Медведев. А вот история изобразительного искусства завлекла сразу, как один из путей познания прошлого. К 1940 году совместная наша коллекция была уже довольно приличной. В ней были и довольно редкие репродукции с картин, которых уже не было в наших музеях, их государство то ли продало, то ли подарило каким-нибудь знатным государственным гостям. Например, были у нас репродукции варианта «Золотой осени», варианта «Вечернего звона» Левитана. Впоследствии ни таких репродукций, ни оригиналов самих картин мне не приходилось видеть.