Матушке ничего объяснять не пришлось: она уже всё знала.
– Ну что ж, я рада за них, – молвила она с безмятежной улыбкой, но лицо её заливала мраморная мертвенность. – А я тоже приняла важное решение, доченька. Я ухожу от твоего батюшки.
Казалось, уже ничто не могло потрясти разбитую вдребезги душу Свободы, подкосить её и покрыть седым инеем горечи. Всё было уничтожено, опрокинуто, стёрто в порошок… И всё-таки маленький осколок чувств шевельнулся в этих руинах.
– Я удивляюсь, матушка, что ты не подумала об этом раньше, – глухо вырвалось у неё. – Батюшка стал обращаться с тобой не так, как ты того заслуживаешь.
– Между ним и мной не осталось ни любви, ни уважения, – проронили матушкины поблёкшие губы. – Я задыхаюсь здесь. Но без тебя я не представляю своего существования: ты – моя душа и сердце, моя жизнь. Ты пойдёшь со мной, дитя моё?
Вместо ответа Свобода обняла её со всей своей бесслёзной болью.
– Ты у меня умница, храбрая охотница, – дрожащими губами шептала матушка. – Вдвоём мы справимся со всеми напастями.
В тот же день матушка разорвала пояс и бросила на обеденный стол. Князь, поставив кубок и промокнув губы краем скатерти, воззрился на неё вопросительно и холодно.
– Потрудись объяснить, что сие означает.
– По вашему обычаю сие означает развод, – ответила Сейрам, несгибаемо прямая и стройная, величественная в своём спокойном презрении. – Мы с тобою давно стали чужими друг другу, княже, меж нами пролегла ледяная пустыня. Я не вижу смысла влачить далее это жалкое подобие семейной жизни, а потому ухожу от тебя и забираю дочь.
Бабах! Княжне показалось, будто крыша дворца рухнула. Это отец вскочил, с грохотом опрокинув блюдо с жареными перепёлками и разлив кувшин дорогого привозного вина.
– Выметайся хоть сейчас! – рявкнул он разгневанным зверем, и отзвуки его голоса зловеще прокатились по трапезной, а притихшие гости испуганно вжали головы в плечи. – Я тебя не держу. Но Свобода останется со мной. Дети принадлежат отцу по закону, и ты об этом прекрасно знаешь.
Сквозь леденящий ураган его ярости говорить было страшно, но Свобода тоже поднялась со словами:
– Батюшка, я хочу уйти вместе с матушкой.
– А тебя никто не спрашивает! – Глаза отца блеснули, высветленные бешеными вспышками. – Закрыть её в светёлке и не выпускать!
По мановению его пальцев, унизанных перстнями, стражники подхватили Свободу под руки и потащили. Она билась, кусалась, но ребята были дюжие.
– Отпустите её сей же час! – крикнула матушка, но стража скрутила и её.
Сколько ни вопила, сколько ни колотила Свобода в дверь, сколько ни надрывала испепелённую гневом душу – стража была неумолима, а отец даже не думал приходить.
– Батюшка, я ненавижу тебя! – крикнула она, швырнув в стену подушку.
Ещё никогда её не сажали под замок, не применяли грубой силы, даже не секли розгами. Растоптанная, униженная, зарёванная, она сидела, забившись в угол и рассматривая красные пятна на своих запястьях. Ручищи у стражников – железные.
Но у Смилины – во сто крат крепче.
С наступлением сумерек слюдяное оконце разбила стрела с привязанной к ней верёвкой и запиской. Перепуганная Свобода колобком скатилась с постели, подползла к стреле и в лунном свете кое-как разобрала буквы на берёсте:
«Родная, привяжи верёвку к чему-нибудь тяжёлому, что может выдержать вес человека. Матушка».
Сердце воскресло из пепла, обрадованно застучало. Свобода окинула светёлку в поисках чего-то увесистого, прочного. Её выбор пал на огромный дубовый ларь, окованный сталью, в котором хранилась домашняя утварь. Сколько она себя помнила, он всегда стоял в своём углу; казалось, сдвинуть его с места было не под силу никому. Княжна привязала конец верёвки к потемневшей от времени посеребрённой ручке на его крышке.
Ночным татем по верёвке в светёлку взобрался невысокий, стройный кангельский воин в лёгких доспехах, опоясанный саблей. Он стиснул оторопевшую Свободу в объятиях и прошептал голосом матушки:
– Это я, моя родная.
Свобода, еле сдержав рвущийся из груди счастливый смех, обняла её в ответ.
– Сможешь слезть вниз? – по-прежнему шёпотом спросила матушка.
Свобода выглянула в ночной сумрак сада. До земли было семь саженей [3], от высоты слегка закружилась голова, но княжна твёрдо кивнула. Быстро увязав в узелок кое-какие вещи, она выбросила его вниз, а потом собралась лезть сама.
– Я пойду первой, – сказала матушка. – Ежели что, подхвачу. – И добавила заботливо: – Надень рукавички, чтоб ладони не стереть.
Беспокойный ветер выдувал из глаз слёзы, сад взволнованно шелестел, наблюдая за этим дерзким побегом. Когда ноги Свободы коснулись земли, она попала в окружение: её обступили стражники с зажжёнными светочами. Двое из них крепко держали матушку, а возглавлял засадный отряд сам князь. Он сорвал с матушки кангельскую шапку-шлем, и косы с серебряной паутинкой проседи упали ей на грудь.
– Хорошая попытка, Сейрам, – усмехнулся он. – Но тщетная. Ты совершила преступление, пытаясь выкрасть мою дочь, но я, так уж и быть, на первый раз прощу тебя и отпущу невредимой. Ты, как я погляжу, напялила мужскую одёжу и доспехи… Что ж, ежели ты не угомонишься, то в следующий раз с тобой поступят как с мужчиной – вражеским воином, коль уж ты так напрашиваешься.
А матушка не сводила взгляда с княжны – бесстрашного, горьковато-нежного.
– Я не прощаюсь, Свобода. Мы будем вместе, я клянусь, – сказала она, и каждое её слово выжигалось на сердце девочки огненными письменами. – Я вернусь к тебе. Ничто нас не разлучит: ни боги, ни люди, ни сама смерть. Слышишь? Я клянусь тебе!
Эти слова звучали в песне ветра, вплетались в космы плакучих ив, шелестели с листопадом и журчали вместе с вешними ручьями. Свобода, оправдывая своё имя, убегала на поиски матушки, но её находили и возвращали. Встречаясь во сне со своим «вторым отцом», она молила его:
«Батюшка, помоги мне найти матушку!»
Серые глаза обдавали её ночной прохладой и печалью.
«Я здесь бессилен, дитя моё. Но матушка сдержит своё обещание. Она вернётся к тебе… в некотором роде».
Отец женился снова – на дочери одного из своих удельных соседей-князей, девушке миловидной, кроткой, доброй и покладистой, воспитанной в духе покорности мужу. И совершенно бесхребетной. Молодая супруга родила ему сына – наследника. Свобода даже не пыталась принять в своё сердце новых членов семьи: мачеха и маленький братец для неё не существовали. Нет, она не презирала, не ненавидела их, просто жила своей, отдельной от них жизнью.
*
Нет, не по сломанному ножу горевала Свобода в осеннем лесу. Отец, словно чувствуя за собой некую вину, пытался наладить отношения и заваливал её подарками – нарядами, драгоценными украшениями, дорогими заморскими безделушками. Всё это особо не волновало сердце княжны, и тогда князь преподнёс ей оружие. Увы, прослужило оно недолго. Когда нож сломался, Свободе вспомнился матушкин клинок… Уж он-то выдержал бы всё. Такая грусть накатила на княжну среди светлых золотых берёзок, что хоть волком вой.
А потом её накрыло счастье с незабудковыми глазами. Счастье, которое она уже похоронила и оплакала, воскресло и вернулось, обняв её сильными руками кузнеца. Сейчас это счастье сладко дремало на лежанке в лесном домике, приняв во сне кошачий облик, а Свобода с нежностью любовалась огромным чёрным зверем. Стяг с надписью «Только победа» торжествующе реял в осеннем небе…
А на ладони девушки горело синей каплей света волшебное кольцо. Внезапная мысль жарко забилась, расширяясь под сердцем, затрепетала в горле комком волнения: а ведь с его помощью можно отыскать матушку. Сколько упрямых попыток она предпринимала, пускаясь в путешествие к кангельским степям! Путала следы, пряталась, применяя охотничьи хитрости, один раз даже бросила на медвежьей тропинке свою одежду, вымазанную кровью зайца: хотела, чтоб отец перестал её искать, решив, что она погибла от зубов дикого зверя. Увы, в княжеской дружине тоже были хорошие охотники и следопыты. Её неизменно настигали…
Свобода воскресила в памяти матушкин облик. Это было просто. Матушка сама оживала перед нею, стоило сомкнуть веки: точёная, горделиво-стройная, с загадочным прищуром раскосых глаз – то ли ласковым, то ли безжалостным. Она была одинаково прекрасна и в богатых, струящихся одеждах, и в степном наряде своего народа, на полном скаку натягивающая лук.
Шагнуть в колышущийся проход – что могло быть проще? «Кольцо, перенеси меня к матушке», – для верности проговорила княжна про себя.
Она очутилась не в степи. Перед ней раскинулись роскошные сводчатые покои, озарённые тёплым золотым светом множества масляных лампад. На высоком резном столике с янтарными узорами стояла шкатулочка, мерцавшая самоцветной отделкой. Брать чужое княжна не привыкла, но любопытство заставило её приподнять крышку и заглянуть… Внутри загадочно мерцало ожерелье из смоляного камня – торжественно-печальное, как богатое одеяние знатной вдовы. Сердце ёкнуло: кажется, у матушки было похожее.
– Дитя моё! Ты здесь!
Свобода вздрогнула и выпрямилась. Плащ из вороньих перьев колыхался пологом мудрой ночи, серые глаза принимали отблески лампад, оставаясь при этом непроницаемыми и мягкими. Князь Ворон был очень высок, но Свобода переросла его больше, чем на полголовы.
– Как ты здесь оказалась, моя милая? Мне не докладывали о твоём прибытии, – сказал он.
– А я, батюшка, теперь тоже немножко колдунья, – засмеялась Свобода.
– Вот как! – улыбнулся Ворон, изучая кольцо на её руке. – Непростой перстенёк. Хм, сделан белогорской мастерицей. Впрочем, каким бы способом ты тут ни очутилась, я рад тебя видеть, родная. Хочешь что-нибудь испить или скушать?
– Благодарствую на угощении, батюшка, но я… С помощью этого перстенька – как ты верно догадался, непростого – я искала матушку.
Свобода поведала князю о свойствах кольца и своём недоумении: она хотела переместиться к матушке, а очутилась отчего-то здесь, во дворце Ворона.
– Может, я ещё не научилась правильно пользоваться кольцом? – печально и озадаченно заключила она.
Ворон задумчиво помолчал, поглаживая длинными пальцами шкатулочку.
– Нет, моя радость, кольцо правильно перенесло тебя, – молвил он со вздохом. – Твоя матушка здесь.
Счастье вспыхнуло светлыми крыльями за спиной Свободы, но в следующий миг снежной лавиной накатили думы: она искала, лила слёзы, ждала, то теряя надежду, то возрождая её в себе, а матушка всё это время была здесь и ни разу не попыталась дать хоть какую-то весточку о себе?! А князь Ворон тоже хорош – всё знал и молчал! Но она была готова всё им простить ради этого светлого мига долгожданной встречи.
– Здесь? – с мучительной смесью неуверенности, недоумения, радости и боли переспросила Свобода.
– Да, дитя моё, она здесь и ждёт тебя, – кивнул Ворон, открывая шкатулочку и вынимая чёрное ожерелье. Оно повисло на его пальцах, мерцая в свете лампад.
Печальные слова потекли мягким потоком, выбивая из-под ног княжны почву, а из её груди – воздух. Совсем не в кангельские степи отправилась матушка, покинув дом своего бывшего мужа…
– Она пришла ко мне очень усталая, измученная, утратившая блеск своих прекрасных очей. «Дай мне приют, я не обременю тебя надолго, – сказала она. – Искра жизни во мне гаснет. Я знаю, ты колдун… Когда меня не станет, помести мою душу в это ожерелье и сохрани его у себя. Отдай его моей дочери, но не теперь: она и без того удручена потерями, а весть о моей смерти совсем добьёт мою бедную девочку. Пусть её сердце живёт в покое, полагая, что моё продолжает биться. Отдай же ей это ожерелье в счастливую для неё пору, когда рядом с нею будет тот, кто и подхватит, и подставит плечо, и согреет объятиями. В ту пору, когда расцветёт её любовь. Тогда у неё будет достаточно душевных сил для этой встречи». После этого она попросила воды, а потом совсем сникла. Её отнесли в опочивальню. Она уснула, а я очень долго думал обо всём этом. Печаль легла на мою душу тяжким грузом, дитя моё. Со своего ложа Сейрам уже не встала – ни утром, ни когда-либо позже. Я исполнил её просьбу и поместил её душу в это ожерелье. Оттого-то я и сказал тогда, что не могу помочь тебе в поисках матушки. Она уже лежала бездыханная, а данное ей слово я не мог нарушить.
Чёрные бусины мрачно переливались в руках Свободы. Тёплые слёзы капали на дрожащие пальцы, а листья-дни, прожитые в разлуке с матушкой, уносил безжалостный ветер.
– Почему ты не исцелил её? – с глухим рокотом поздней осенней грозы возроптало в ней скорбное негодование. – Ты мог продлить ей жизнь!
Дождливая ночь вздохнула шелестом ветра.
– Я снова был перед непростым выбором, дорогая. Судьба – сеть со сложным, порой непостижимым рисунком. Жизненный путь твоей матушки подошёл к концу. Представь себе: полотно ткётся, пока есть нити, но когда они заканчиваются, настаёт край. Так и полотно жизни твоей матушки стало больше не из чего ткать. Продолжить его было бы можно, но для этого потребовалось бы брать чужие «нитки». А именно – твои, дитя моё, потому что вы крепко связаны друг с другом. Ежели бы я продлил жизнь твоей матушке, твой век оказался бы прискорбно коротким. Таким коротким, что ты не успела бы встретить свою любовь и получить от неё в подарок это чудесное колечко… Разумеется, я объяснил всё Сейрам, и это только укрепило её в выборе. Твоя матушка умерла, чтобы ты жила и была счастлива. Но своё слово она сдержала. Она снова с тобой.
– Почему? – Тёплые солёные ручейки катились по щекам, свет лампад плясал и влажно дробился в глазах Свободы. – Почему моя жизнь должна оплачиваться так дорого? Разве она более ценна, чем жизнь Лешего и матушки?
– В тебе есть силы идти по своему пути без неё, – улыбнулся Ворон, гладя её по волосам, как ребёнка. – А твоя матушка не смогла бы прожить без тебя и дня. Надень это ожерелье, когда ляжешь спать. Во сне ты сможешь увидеться и поговорить с нею.
– А её тело… Ты предал его земле или огню? – Смахивая слёзы, Свобода поднялась с лавки.
– Оно покоится здесь, родная. – Князь Ворон ласково взял её под локоть. – Ты можешь его увидеть, коли есть такое желание.
Сырой и пронзительно-зябкий сумрак подземных покоев рассеивал только колдовской огонь в прозрачных шарах, вмурованных в каменные стены. На каждом повороте, из всех углов на Свободу накатывали какие-то леденящие дуновения и жуткие шепотки, и она робко жалась к князю Ворону.
– Не бойся, дитя моё, – мягко молвил тот. – Здесь нет для тебя опасности.
Такие же светящиеся шары на вершинах толстых витых столбов озаряли небольшой сводчатый покой. Меж столбов на цепях висел хрустальный гроб. Разглядев сквозь его стенки женщину в белых одеяниях, Свобода на мгновение остановилась, не в силах идти дальше. Горло стеснилось, глаза солоно защипало. Ворон не торопил её, заботливо поддерживая под руку.
Шаг, ещё шаг. Здешний холод пронизывал до самого сердца, оседал инеем на волосах; дыхание девушки и её провожатого в чёрном плаще из перьев вырывалось седым туманом. Свобода всматривалась в родное лицо, почти такое же белое, как одежда и головная накидка, схваченная драгоценным очельем. На неподвижной груди лежали совсем седые косы, хотя кожа оставалась молодой и гладкой. Но в самое сердце Свободу пронзила улыбка на сомкнутых устах, с которых навеки ушли краски жизни. Нет, не дрогнут эти ресницы, не явят миру нежный и властный, смелый взор… Не поднимутся руки, не натянут лук и не пустят без промаха стрелу. Только эта улыбка будет сиять вечно.
– Такой её и нашли, – тихо проронил Ворон. – Она улыбалась на своём смертном ложе. Думаю, эта улыбка предназначается тебе, дитя моё. Я сделал всё, чтобы сохранить её тело нетленным.
Кольцо вернуло Свободу в лесной домик. Смилина уже проснулась и в человеческом облике подбрасывала дрова в огонь. Усевшись на лавку и облокотившись на стол, она задумчиво и грустно насупилась. Глаза с пушистыми ресницами прятались в тени её сведённых бровей, а отблески пламени весело плясали на её черепе. Сердце Свободы дрогнуло от нежности и вины за долгое отсутствие, и она прильнула к женщине-кошке сзади, обняла за могучие плечи и поцеловала в гладкую голову.