- Здорово, Филин.
- Здорово, Зверь. Выпить есть?
- Сейчас организую.
Я достал из холодильника армянский коньяк, какую-то закуску, вынес во двор.
- Водку не имею, но коньяк ничего, хороший.
- Ты же знаешь, что я коньяк не люблю?
- А я тебе не шестерка, за водкой бегать. Пахан тут?
- Какое твое дело? Тут. Тебя хочет видеть.
- Прямо сейчас?
- Нет, завтра в обед. Гостиница "Жемчужина Крыма".
- Приду.
- Ну ладно, наливай свою гадость. Что ты капаешь, лей полный стакан, антиллегент хуев.
- Придержи язык, Филин. Меня не колышет, что ты мясник и у Пахана в доверии. Я сам по себе, а вы сами по себе. Но никаких наездов я тебе не прощу, ты - это еще не сам Пахан. А на любого мясника всегда другой мясник найдется, покруче.
- Дерзкий ты, Зверь, пацан. Только я опустить тебя из без папашиного благословения могу.
- Один опускал... Помнишь, на пересылке в Абакане?
Эту историю воры знали, хотя времени прошло с тех пор достаточно. Я шел по уже по третьей ходке и на абаканской пересыльной тюрьме попал в камеру с первоходочниками. Что-то там с документами тюремные халдеи напутали. Имя у меня в зоне уже было, с Адвокатом предпочитали не связываться, но в этой хате я озорства ради не стал светить масть, а прикинулся простым мужиком. И какой-то беспредельщик ночью нырнул ко мне под одеяло.
Парень я был молодой, на рожу - не урод, вот он и пристроился, обещая мне в зоне золотые горы и думая про себя, что если опетушит меня, то сможет этим потом среди воров хвастаться. Того он не знал, что беспредел ворами никогда не поощрялся, да и к мужикам у воров отношение ровное и, где-то, даже, уважительное. Особенно, если мужик крепкий и честный. Но пацан всего этого не знал, легенды о воровских правилах и законах дошли до него явно в искаженном виде.
Я всегда был шкодником, а в молодости особенно. Поэтому я сделал вид, что склоняюсь на уговоры этого баклана, только спросил - не будет ли мне больно? Я знал, что камера не спит, прислушивается. На общаке почему-то считается доблестью унизить человека и за его счет возвыситься. Шпаненок аж слюни пустил от восторга, заверяя меня, что он припас масла с дачки (передачи) и смажет так, что я ничего и не почувствую. "А ты никому не расскажешь?" - продолжал упрямиться я. "Никому, вот те крест!" "Ну, ладно, давай...".
Я дождался, когда он спустил штаны, повернулся к нему лицом (до этого я лежал на спине), сгибом локтя придавил горло, а другой рукой крепко взял за яйца. И шепотом сказал: "Пикнешь, оторву!" Он бы и рад ответить, но гортань я ему зажал крепко. А потом, когда он от недостатка воздуха потерял сознание, я смачно его опустил, используя для этой цели не грязную задницу, а безвольно открытый рот. В камере были его дружки, но никто сразу и не понял, что происходит. А некоторое время спустя я откинул одеяло, уже кончая, и тут им вмешиваться ну никак было нельзя. Через час баклан спал у параши, а я в штрафном изоляторе. Говорят, кто-то из тюремных администраторов получил тогда взыскание за то, что не в ту камеру меня определил? Не знаю, не довелось больше побывать в Абакане.
Филин, естественно, эту историю знал. Но, что Филину этот детский лепет. Он - мясник, профессиональный убийца. Вон, сидит, падла, сухой, поджарый, мышцы, как веревки стальные перекатываются под кожей. Ишь, рубаху надел, наколки светит не хочет. Зря я, конечно, гонор свой показываю. Захочет - раздавит, как муху. Впрочем, пока мной Пахан интересуется, я в безопасности. Хотя, Нинка же сказала, что я уже приговорен ворами. Она до сих пор среди ворья по мелочи крутиться, должна знать. Значит, это Пахан в гостинице развлекается. То-то туда никого не пускают. Небось, полно коронованных законников собрались на встречу. Не часто Пахан на воле бывает. Это, ведь, только при мне он в Решетах смотрящим был три года без отдыха.
Филин допил второй стакан коньяка, зажевал грушей.
- Ладно, - сказал он, вставая, - живи, Зверь, до завтра. Хотя, у меня на тебя зла нет. А, что дерзкий - это хорошо. Не люблю, когда вор сдачи дать не может. А ты, хоть и сторонишься от нас, но аферюга классный. Наслышаны про твои подвиги. Не хочешь ли у меня несколько уроков взять? Мясники при любом раскладе при бабках.
Я даже растерялся от такого высказывания. От кого, но уж от Филина я столь лестных отзывов не ожидал. Да и не привык я как-то, чтоб Филин больше трех слов мог в предложение сложить. Да еще и без мата!
А зловещий посланник уже уходил, таял в сумерках, двигаясь, как хищник, цепко, легко и бесшумно.
Глава 5
Утро. Хоркин лежит в той же позе, на спине, будто и не пошевелился за всю ночь. Луч солнца падает ему на лицо. Хоркин открывает глаза. Он читает по памяти стихи Максимилиана Волошина:
"Я не изгой, я пасынок России...",
С последними строчками Хоркин упруго слетает с кровати и начинает утреннюю разминку. Это, буквально, взрыв, каскад движений, некий симбиоз "Танца зверей" из у-шу, таиландского бокса и конг-фу. Во время заключительного прыжка Хоркин падает расслабленно на ковер и замирает. Его грудь прекращает движение, дыхание останавливается. Он лежит в "позе мертвого" - высшее достижение раджа йоги- больше минуты при полной тишине утреннего гостиничного номера. Единственные звуки: шуршание до сих пор включенного и обезвученого телевизора и заунывный вой пылесоса в коридоре. Потом Хоркин "оживает".
***
Опять такси. Невыразительное, как у индейца, лицо Хоркина. Подъезд какого-то захудалого двухэтажного домика, реликта 50-х. Хоркин входит в подъезд, пробирается по длинному коридору коммуналки, без стука входит в одну из комнат.
Комната едва видна, сквозь плотные шторы почти не проникает дневной свет. В глубоком кресле сидит старуха, почти буквально напоминающая ведьму или бабу ягу из детских киносказок. Она всматривается в пришельца и шамкает:
-Явился, голуба. Явился, не запылился. Денежки принес.
Все ее фразы не носят вопросительной интонации. Они безлики, как и грамофонный голос.
-Явился,-отвечает Хоркин доброжелательно.-Не запылился. Денежки принес.
Он выкладывает на ветхий столик пачку долларов.
-Это для начала. Я остановлюсь в нашей квартире на Речном вокзале. Звони.
Бабка кхекает. Прокашлившись, произносит столь же безлико:
-"Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю... Из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих... По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну, и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее - как лица человеческие, и волосы у ней - как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее - как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну... Царем над собой она имела ангела бездны..."
- "Шестой Ангел вострубил...-почти радостно подхватил Хоркин.-И освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час и день, и месяц, и год, для того, чтобы умертвить третью часть людей."
После этого он резко повернулся и вышел.Взвыл мотор такси. Лицо Хоркина, сидящего в машине по-прежнему бесстрастно.
***
Маленькая квартира. Обстановка спартанская. Одна стена полностью заставлена книгами на самодельных стеллажах. Узкая койка в углу, стол, два стула. Никаких украшений. Некоторой дисгармонией смотрится мощный компьютер с принтером.
Входит Хоркин. Он втаскивает еще один стол, узкий и длинный. Ставит его к окну, вываливает на него какие-то тетради, несколько пачек бумаги для пишущих машинок. Переходит на столь же спартански обставленную кухню с огромным старинным холодильником ЗИЛ, выгружает из рюкзака продукты, в основном консервы и овощи.
Одет Хоркин более цивилизованно: на нем старенькие штруксы, вельветовая куртка, свитер, кроссовки.
Хоркин садится к телефону.
-Цирк? Здравствуйте, мне бы Никулина. Будет после обеда? Спасибо. Нет, передавать ничего не надо, я перезвоню сам. Скажите, а Корнилов со своими слонами в программе. Приезжает всей труппой через неделю. Большое спасибо, до свидания.
Хоркин садится к компьютеру. Крупно виден экран монитора. На нем загорается надпись: "Фотографии урода", киносценарий.
***
Экран компьютера обретает объем, текст сменяется фигурками, которые оживают, превращаются в настоящих людей. Разноголосый шум зверинца выплескивается с экрана.
Тигрица Лада явно собиралась обмануть своих тюремщиков и ускользнуть из мира насилия. Мне ее было искренне жалко. Она уже приволакивала зад, мочилась кровью, ничего не ела. Начальство, в сущности, ее уже списало. Мне же важно было придумать способ дачи лекарств. Эти дурацкие зверинцы не оборудованы клетками, в которых можно было бы зверя зафиксировать, обездвижить, чтобы сделать укол или обработать рану. Таблетки же Лада глотать не желала, мясо не ела, так что нашпиговать таблетками лакомый кусок я не мог .
Шэт ходил около шибера, люто косился на меня - ревновал. Шэт тоже вызывал у меня жалость. У него были вырваны когти на передних лапах (по этому признаку всегда можно определить, что животное раньше принадлежало Вальтеру Запашному - знаменитому дрессировщику и садисту), это очень затрудняло ему процедуру полчучения мяса, которое подается жищникам специальной вилкой; они его снимают с рожков когтями и затаскивают в клетку. Кроме того, Шэт нежно любил Ладу и ее болезнь повергла панря в глубокую печаль.
Шэт и Лада были по-своему знамениты. Оба людоеды. Шэт отъел руку одной из Вальтеровских помощниц, Лада воспитанаица ГДР - вырвала и, надо думать, проглотила у своей дрессировщицы прувую ягодицу. Спасло их от распрасы то, что они принадлежали к славной когорте уссурийских тигров, их племя гордо фигурировало в Красной Книге, - среди других потенциальных покойников, безвинных жертв рода людского. Сосланные в тюрьму передвижного зверинца бессрочно, они обрели друг друга, нежная любовь немного украшала их унылое существование. И теперь Лада умирала от пиелонефрита, а я не мог дать ей антибиотики.
Немного поддерживали нашу кошку кролики. Жестоко, конечно, скармливать их живьем, слышать их детский крик боли, но свежая, дивая кровь - могучий стимулятор для больного хищника.
Зоотехник Филиппыч увел меня в свой вагончик пить пиво. Заодно попросил п одписать акт выбраковки Лады. С этим зоотехником, работающим в зверинцу третий год, у меня сложились приятельские отношения. Скорей всего потому, что я терпеливо слушал его рассказы о том, как он был главным зоотехником крупного колхоза, как его уважали, о том, что у него семья, жена - немка, что недавно у них гостили ее родственники из ФРГ, зовут к себе и они скоро поедут.
Я удерживался от желания спросить, какого черта он тогда работает в этом поганном зверинце среди бичей и алкоголиков, почему к жене ездит раз-два в год, да и только на несколько дней. Мое молчание как бы поощряло его к дальнейшим легендам, а чувство благодарности к слушателю крепло. Это было хорошо, так как Филиппыя является моим непосредственным начальником.
- Дружба дружбой, - сказал я, глядя на акт, - но подписываться я не собираюсь. Лучше вызови хорошего ветврача или достань хотя бы инъектор Шилова, мы его насадим на жесткую палку и попробуем сделать укол.
- Михалыч, - возмутился он, - шеф требует акт, тигрица все равно подохнет, главное - списать вовремя, да шкуру снять.
- Шкуру надо снять с вам, вместе с шефом, - возмутился и я, а тигрицу надо лечить. Впрочем, что я - единственный рабочий? Вон их сколько, получки ждут у бухгалтерии. Любой подпишет. Ты лучше скажи, деньги мне на сливочное масло, яйца выделят? Я хочу замешать таблетки в яично-масляную оболочку, авось съест?
- Сомневаюсь, - пожал плечами Филиппыч. - Если вылечишь, тогда, конечно, все оплатят. А заранее... Ты же простой рабочий.
- Ну и хрен с ним, - допил я свой стакан, - действительно, что я из кожи вон лезу.
И я отломил у сушенной рыбы хвост и вкусно в него вгрязся.
А вечером с удовольствием обнаружил, что колобки из масла и яиц с надежной начинкой из разнообразных антибиотиков Лада уплетает с аппетитом.
Надо сказать, что деньги мне, истраченные на лечение, так и не вернули. Выписали, правда поощрительную премию - 50 руб. от директора. И благодарность директор объявил. Устно.
Я к тому времени работал в зверинце уже около месяца, работал, надо сказать, с удовольствием, хотя сам зверинец ничего, кроме отвращения, не вызывал.
... Хоркин проглядывает последний листок рукописи, потягивается, смотрит в окно. На дворе поздний вечер. Хоркин потирает ладонями лицо, засовывает в карман бумажник и выходит из квартиры.
***
Вечерний ресторан. Хоркин ужинает. Его скромная одежда бросается в глааза, на фоне франтовато одетых посетителей. Какая-то парочка пытается подсесть за столик Хоркина, сразу подбегает официант и уводит их к другому столику, а рядом с Хоркином ставит табличку "Служебный".
Хоркин ужинает. Из-за колонны за ним наблюдает толстый мужик, голова у него перевязана.
Хоркин заканчивает ужин, сует, изогнувшемуся в поклоне официанту, крупную купюру, идет к выходу. Толстый следит за ним. Хоркин останавливает такси. Он собирается сесть на заднее сидение, в этот момент на него набрасывают небольшую сеть сеть и быстро заталкивают в другую машину. Машина с визгом рвет с места. За ней следует еще одна, рядом с шофером - толстый.
Загородная дача. Машина с Хоркином и машина с толстым заезжают во двор. Двое здоровенных парней вытаскивают Хоркина с накинутой на верхнюю часть туловища сетью. Хоркин неподвижен. Его заносят в дом, бросают на ковер. Тело Хоркина безжизненно. Вошедший толстый проявляет тревогу: