— Вот и снова наступил май, — говорит старая Анастасия. — В первый день мая все ведьмы улетают ночью далеко от нашей земли. Это ночь предсказаний, гадания, ночь влюбленных, и тот, кто поглядит в зеркало, может увидеть там лицо своего суженого… — Так говорит старая Анастасия, хромая по спальне и подбирая брошенные кринолины, складывая шали, составляя рядком туфли в углу, пока девицы, забравшиеся в свои огромные постели, занимавшие чуть ли не всю комнату, не начинали пронзительно визжать со страха, хвататься друг за друга и умолять старую женщину не пугать их.
— Хватит, хватит, Анастасия! Мы хотим спать!
— Лучше иди пугай ребят, а не нас, старая ведьма!
— Она не ведьма, она — болтунья. Она родилась в ночь под рождество!
— Святая Анастасия, дева и мученица.
— Ха? Это — невозможно! У нее было семеро мужей! Анастасия, а ты не девственница?
— Нет, но семь раз мученица из-за вас, девушки!
— Пусть погадает, пусть погадает! За кого я выйду замуж, старая цыганка? Ответь-ка мне скорее.
— Ты можешь узнать об этом у зеркала, если не испугаешься!
— А я не боюсь! Вот возьму да и пойду! — воскликнула юная кузина Агуэда, подпрыгивая на кровати.
— Девочки, девочки, нельзя так шуметь! Сейчас придет мама, и нам всем попадет. Агуэда, ложись! А ты, Анастасия, замолчи сейчас же и уходи отсюда!
— Ваша мама сказала мне, чтобы я сидела тут с вами всю ночь, моя госпожа.
— А вот и не подумаю ложиться! — крикнула взбалмошная Агуэда, соскальзывая на пол. — Подожди, бабушка. Скажи мне, что я должна сделать?
— Скажи ей! Скажи! — затараторили другие девушки.
Старушка выпустила из рук ворох собранного платья, подошла поближе и пристально взглянула на девушку.
— Ты должна взять свечу, — начала она поучать ее, — и пойти в темную комнату. И чтобы там было зеркало, да никого, кроме тебя… Подойди к зеркалу, закрой глаза и скажи:
И если все сделаешь как надо, тотчас же из-за левого плеча покажется лицо того, за кого ты выйдешь замуж.
Наступило полное молчание. Потом Агуэда решилась спросить:
— А что будет, если я не все сделаю так, как надо?
— Ну, тогда надейся на милосердие божье.
— Почему?
— Потому что тогда ты можешь увидеть дьявола!
Девушки дружно вскрикнули и прижались друг к другу, до смерти перепугавшись.
— Ну, уж это-то — глупость! — заявила Агуэда. — У нас сейчас 1847 год. Какие еще могут быть дьяволы! — Тем не менее она заметно побледнела. — А я придумала, куда можно пойти. Придумала! Вниз, в залу. Там как раз висит большое зеркало, и сейчас там никого нет.
— Нет, нет, Агуэда! Нет! Это же грех! А вдруг ты увидишь дьявола? Что тогда?
— Ну и пусть! Я не боюсь! Я иду!
— Ой, ты — испорченная девчонка! Сумасшедшая!
— Если ты сейчас же не ляжешь в постель, я позову маму.
— А я расскажу ей, кто навещал тебя в монастыре в марте. Иди, бабушка, принеси мне свечу. Я пойду.
— Девочки! Девочки! Да остановите же ее. Не пускайте ее. Закройте дверь!
Но Агуэда уже выскользнула из комнаты и на цыпочках пробралась вниз. Она была босиком, распущенные по плечам черные волосы развевались на ходу, в одной руке у нее потрескивала свеча, другой она поддерживала подол длинного белого платья.
У двери в залу она остановилась, чтобы перевести дыхание, сердце громко билось. Она попыталась представить себе эту большую комнату ярко освещенной, заполненной гостями, увидеть пары, кружащиеся под веселую, темпераментную музыку скрипачей. Но, увы, теперь это была темная берлога, таинственная пещера с затворенными окнами и аккуратно расставленной вдоль стен мебелью. Агуэда перекрестилась и вошла внутрь.
Перед ней на стене висело большое старинное зеркало в позолоченной резной раме, украшенной листьями, цветами и причудливыми завитушками. Сначала она увидела себя в нем издалека и испугалась: маленький белый дух возникал из тьмы. Ни глаз, ни волос, с белой маской вместо лица — таким он выплывал из зеркала: яркая маска с двумя дырочками на месте глаз в белом облаке бального платья. Но, когда она приблизилась к зеркалу и подняла свечу к подбородку, мертвая маска превратилась в ее живое лицо.
Девушка закрыла глаза и прошептала магическую фразу. Она еще не успела закончить, как дикий ужас охватил все ее существо. Застыв на месте, она была не в силах пошевелиться, не могла заставить себя открыть глаза — ей показалось, что теперь она услыхала чьи-то шаги, приглушенный смешок, и тотчас же открыла глаза…
— И что ты увидела, мама? Ой, что же это было?
Но донья Агуэда будто позабыла про маленькую девочку, примостившуюся у нее на коленях. Она глядела на курчавую головку, склонившуюся ей на грудь, а видела себя в большом зеркале, висевшем в приемной зале. Это была та же большая комната и то же зеркало, только лицо, отражавшееся в нем, было совсем другое: постаревшее, злое, с каким-то мстительным выражением, обрамленное седеющими волосами и так ужасно изменившееся, так не похожее на то, другое, как белая маска отличалась от свежего, юного лица молоденькой девушки, которое она увидела тогда, в ту бурную майскую ночь много-много лет тому назад…
— Мама, ну что же это было? Расскажи, пожалуйста. Что ты увидела?
Донья Агуэда взглянула на дочку, потом снова в зеркало, но лицо не стало иным, только в глазах стояли слезы.
— Я увидела дьявола, — проговорила она с горечью.
Девочка побледнела.
— Дьявола, мама?.. Ох!
— Да, моя любимая. Я открыла глаза и там, в зеркале, над моим левым плечом увидела улыбающееся лицо дьявола!
— Ох, бедная мамочка! И ты очень испугалась?
— Можешь себе представить… И вот поэтому хорошие маленькие девочки не должны глядеться в зеркало, если им не разрешают мамы. И тебе придется бросить эту гадкую привычку, дорогая, постоянно любоваться собой в каждом зеркале, мимо которого ты проходишь, а то неровен час — и увидишь что-нибудь страшное.
— А дьявол, мама, как выглядит?
— Ну, дай-ка вспомнить… У него были такие курчавые волосы и шрам. Да, шрам на щеке.
— Как у папы?
— Почти. Только у дьявола это был шрам греха, а у твоего папы — шрам доблести и чести, как он говорит.
— Расскажи, расскажи еще про дьявола.
— Ну, у него были усы.
— Тоже как у папы?
— О, нет. У папы они грязные, с проседью и все насквозь провоняли табачищем, а у дьявола — черные-черные и такие изящные, такие изящные!
— А рогов у него не было, мама, или хвоста?
Губы матери сами собой сложились в едва приметную улыбку.
— Конечно, были. Но я в то время не могла их увидеть. Все, что я заметила, — это его блестящая одежда, сверкающие глаза, вьющиеся волосы и усы, прекрасные усы.
А он не говорил с тобой, мама?
— Говорил… Да, он говорил со мной, — ответила девочке донья Агуэда. И, наклонив седеющую голову, она тихонько всхлипнула.
— … Для таких чар, как ваши, не нужна свеча, прекрасная, — проговорил он в зеркало из-за ее спины, не переставая улыбаться, и, отступив на шаг, изогнулся картинно в низком поклоне. Она резко обернулась и взглянула ему прямо в лицо, а он громко расхохотался.
— А я знаю вас! — воскликнул он. — Вы — Агуэда, которая была еще маленькой девочкой, когда я уезжал, а теперь превратилась в восхитительную красавицу. Мы танцевали с вами вальс, а вот польку вы не стали.
— Дайте мне пройти, — проговорила она тихо, но решительно, видя, что он преграждает ей дорогу.
— Но я хочу станцевать с вами польку, прекрасная, — не унимался он.
Они стояли перед зеркалом, и только их частое дыхание слышалось в темной зале; свеча горела между ними, и на стенах колыхались их тени. Молодой Бадой Монтия (он прокрался в дом, будучи слишком пьяным, чтобы спокойно отправиться спать) вдруг почувствовал, что протрезвел, ощутил себя бодрым и готовым на все. Глаза его сверкали, а шрам на лице стал багровым.
— Дайте мне пройти, — повторила девушка. Голос ее зазвенел от ярости. А он крепко схватил ее за руку.
— Нет, — улыбнулся он. — Не пройдете, пока мы не станцуем.
— Подите к дьяволу!
— Ну и характер у моей гордячки!
— Я не ваша гордячка!
— Ну, а чья? Я знаю его? Я кого-нибудь смертельно оскорбляю? Так обращаясь со мной, вы делаете своими врагами и всех моих друзей.
— Ну и что из этого? — с вызовом спросила девушка, выдернула руку и сверкнула зубами у самого его лица. — О, как я ненавижу вас, напыщенные мальчишки! Вы побывали в Европе и воротились назад эдакими элегантными лордами, а мы, бедные девушки, должны послушно прощать вам все. Мы, конечно, не столь изящны, как парижанки, в нас нет столько огня, как у женщин Севильи, в нас мало остроты, остроумия! Ух, как вы все утомительно однообразны, как вы надоели мне, утонченные молодые люди!
— Да полноте, откуда вы все это взяли про нас?
— Слышала, как вы болтали между собой, и презираю всех вас, вместе взятых!
— Но себя-то вы уж, верно, совсем не презираете, сеньорита. Вы пришли сюда, чтобы полюбоваться в зеркало своими чарами, пришли в полночь!
Ее лицо стало мертвенно бледным. Он мстил обдуманно, рассчетливо.
— Я вовсе не собой любовалась, сэр!
— Может быть, вы любовались луной?
И тут она не выдержала. Открыла было рот от изумления и силилась что-то ответить, но залилась слезами. Свеча выпала из ее рук, она закрыла лицо руками и горько зарыдала. Свеча потухла, они остались в полной темноте. Бадой ощутил вдруг угрызения совести.
— Ой, не плачь, маленькая! Прости меня, пожалуйста! — говорил он срывающимся горячим шепотом. — Пожалуйста, не плачь! Я — свинья, грязная свинья! Я был пьян, маленькая, я был пьян и не соображал, что говорю.
На ощупь он отыскал ее руку и прижал к своим губам. Ее била мелкая дрожь. Ей стало холодно в белом платье.
— Дайте мне уйти, — простонала девушка и с силой отдернула руку.
— Нет, скажите сначала, что вы меня прощаете. Простите меня, Агуэда.
Ничего не отвечая, она притянула его руку к своим губам и вдруг со всей силы укусила за палец, да так сильно, что он взвыл от боли и в сердцах хлестнул другой рукой. Ударил и попал в пустоту, потому что Агуэда была уже далеко. Одним махом взлетела она по лестнице, до него донесся лишь легкий шелест юбки, когда он в ярости зализывал кровоточащий палец.
Жестокие мысли проносились в его разгоряченной голове: он пойдет и все расскажет своей матери, она сделает так, чтобы эту дикарку прогнали из дому. Или нет, лучше он сам поднимется сейчас в комнату к девицам, сдернет ее с постели и при всех отхлещет эту дуру по лицу!.. Но тут он вспомнил, что им всем предстоит завтра поездка в Антиполо, и он стал соображать, как бы сделать так, чтобы попасть с ней в одну лодку.
О-о, он ей отомстит, она заплатит ему за все, эта маленькая дрянь! «Она еще пожалеет об этом, горько пожалеет, — предвкушая месть, злорадствовал неудачливый кавалер, слизывая с пальца кровь. — Но какова! Иуда в юбке! Какие в этот момент у нее были глаза! А как хороша она в гневе, как залилась румянцем!» Ему вспомнились ее обнаженные плечи, словно позолоченные в призрачном свете свечи, гладкие, бархатистые. Он снова увидел ее гордую, высокую шею, ее упругую грудь, едва скрытую за вырезом белого платья. «Черт возьми! А она была восхитительна! И как это ей пришло в голову, что у нее нет огня или грациозности? И остроты, пикантности? Да всего этого у нее сколько угодно!»
На душе у него вдруг стало так хорошо, что он не заметил, как помимо своей воли запел, запел громко, один в погруженной во мрак зале, и тотчас же понял, что влюбился, влюбился в нее самым сумасшедшим образом. Ему страстно захотелось увидеть ее опять — сразу! тут же! — дотронуться до ее руки, провести рукой по ее волосам, услышать ее строгий голос. Он растворил окно, и неизъяснимая прелесть майской ночи поразила его до глубины души. Да, это был уже май, пришло лето, а он был молод — очень молод! — и до самозабвения влюблен. И переполнившее его ощущение счастья было столь сильно, что он не выдержал, на глазах его выступили слезы.
Но он еще не прощает ее. Нет, не прощает! Она заплатит ему, он заставит ее заплатить ему за все, он отомстит ей. Злобные мысли навязчиво, снова и снова возвращались к нему. «Ах, что за ночь! — Он поцеловал свой укушенный палец. — Что за ночь!.. Я никогда не забуду эту ночь!» — думал он вслух восхищенно, стоя в темной зале перед раскрытым окном, и слезы катились из его глаз, а ветер играл волосами. Он прижимал к губам кровоточащий палец…
Но, увы, сердце забывает, у сердца много забот… И проходит майский день, и лето проходит, и налетает буря на сады, увешанные перезрелыми плодами; сердце стареет… Часы, дни, месяцы и годы — они текут и текут, нагромождаясь друг на друга; память переполняется, в ней все перемешивается, все покрывается густой пылью, зарастает паутиной; стены ветшают и рушатся, гниют и покрываются плесенью, память чахнет, умирает… И пришло время, когда в такую же предмайскую полночь Бадой Монтия шел домой, не помня уже ничего об этом происшествии, сосредоточив все свое внимание лишь на том, как бы благополучно пересечь улицу, — шел, опираясь на трость. Глаза его потускнели, ноги плохо слушались — он стал стар, ему уже больше шестидесяти. Ссутулившийся, сморщенный старичок с побелевшими волосами и усами — он шел, возвращаясь с тайного собрания патриотов; в его ушах все еще стоял шум собрания, ему слышались речи, и сердце этого человека, страстно любящего свою родину, ликовало, когда он приближался к дверям родного дома… Позабыв о кануне майского дня, вошел он внутрь дома и в дремлющей тишине машинально заглянул за дверь залы, заглянул — и вздрогнул, застыл на месте, кровь похолодела у него в жилах: там, в зеркале, ему померещилось лицо, лицо духа, освещенное неверным светом свечи, с закрытыми глазами и шевелящимися губами, лицо, которое — как ему показалось — он уже видел там прежде (может, это было минуту назад?), — память лихорадочно работала, закрутилась в обратном направлении вереница годов, месяцев, дней и часов — он стал опять молод, юный щеголь, только что возвратившийся из Европы, он весь вечер напролет танцевал, пил напропалую… Он вскрикнул, мальчик у зеркала в накинутой на плечи пижаме подскочил от страха и едва не выронил свечу, но, обернувшись назад и разглядев в дверях старого человека, вздохнул с облегчением, весело рассмеялся и подскочил к нему.
— Ой, дедушка, как ты напугал меня!
Дон Бадой стоял перед ним бледный и растерянный.
— Так это ты, маленький разбойник! И что все это значит, а? Что ты здесь делаешь в такой час?
— Ничего, дедушка. Я только… я только…
— Да, ты, великий сеньор Только, я очень рад с Вами познакомиться, сеньор Только! Я вот сейчас обломаю о твою голову эту трость, тогда ты, наверное, станешь кем-нибудь еще, сэр!
— Дедушка, да это просто глупость. Они сказали мне, что я увижу свою жену.
— Жену? Какую жену?
— Мою. Ребята в школе рассказывали, что можно увидеть свою будущую жену, если поглядеть ночью в зеркало и сказать:
Дон Бадой сочувственно улыбнулся. Он погладил мальчика по голове и увлек с собой обратно в залу. Уселся в глубокое кресло и притянул его к себе.
— Поставь свечу на пол, сынок, и давай поговорим об этом… Итак, тебе уже нужна жена, а? Или ты сначала хотел только взглянуть на нее, так сказать, одним глазком?.. А ты знаешь, что те, кто занимается такими вещами, глупые, испорченные мальчишки, рискуют увидеть страшные вещи?
— Знаю, мальчишки предупредили меня, что можно увидеть вместо этого ведьму.
— Именно! А эта ведьма такая страшная, такая ужасная, что ты мог бы умереть от испуга. А то еще заколдует тебя, замучает, съест твое сердце и выпьет кровь!