Два раза нас перерывали стуком.
Надолго залился звонок.
Джемелли по-мужски пожал мне руку,
К письму оранжевый подставил огонёк.
В темневшей комнате письмо вздохнуло, заалело
И, в чёрный шорох съёжившись, сгорело.
«Не трусь, малыш! Они боятся сами шума.
Им по ночам да кроликов выхватывать покорных.
Теперь беги, беги проворно
И ни о чём другом не думай!
Задержат – твёрдо отвечай, руби, чтоб верили:
Ты приходил просить – держи –
ракетку для пинг-понга.
А задержался? Марки выбирал: вот эти – Конго
И Золотого Берега.
Но – не задержат».
Он на цыпочках провёл меня сквозь кухню
И, в паутине, пыльное оконце распахнул.
Жестоко красная на западе заря уже потухла,
И вечер тёмной сыростью в лицо пахнул.
«Сарайчик видишь? Я спущу тебя на крышу.
Через забор – во двор – а он сквозной – и вышел.
Иди не сразу – сразу не иди.
Намелочи. Трамваями следы свои запутай.
Вскочил – проехал две минуты –
Сходи.
…И скажешь Ляленьке: фамилии моей она не знает,
И где встречались мы – не помнит этих мест.
Что легче б – умер я! Что ГПУ живых не отпускает
И не прощает верности невест».
«Что дважды два так часто – не четыре…»
Что дважды два так часто – не четыре,
Не знал я. Оттого был свят и нетерпим.
Узнал – и хорошо и смутно мне в подлунном мире,
И по-сердечному мне просто стало с ним.
Не привелось спираль наук исполнить.
От философии, от споров я поник устало, –
Искусства искорка осколком русских молний
Ко мне на камень сердца пала.
Ка-кая ло-ги-ка?! Моих родных в застенках
Терзали, – я – я рвался умереть
За слов их медь,
От доброты чрезмерной черезмерно злых!
Цветов немного есть, но много есть оттенков,
И полюбился мне тогда один из них.
В те годы красный цвет дробился радугой,
И, жаром переливчатых полос его обваренный,
Я недоумевал речам Смирнова, Радека,
Стонал перед загадочным молчанием Бухарина.
Я понимал, я чувствовал, что что-то здесь не то,
Что правды ни следа
В судебных строках нет, –
И я метался: что? –
Когда?
Сломило Революции хребет?
Делил их камер немоту – и наконец
В затылок свой я принял их свинец.
А годы шли. Цвета бежали за цветами,
Безшумно выскользнув, из красного ушла его душа –
И беззастенчиво взнесли над площадями
Всё то, над чем глумились, потроша.
Сегодня марши слушаю по радио – шагают
Лейб-гвардии Преображенский и Измайловский полки!!{57} –
Что я? Где я? Мне уши изменяют?
Их марши бывшие играют –
Бывшие большевики…
Шли годы. Воздвигались монументы,
Вшивалось золото в чиновничьи мундиры позументом,
Ораторы коснели, запинаясь по шпаргалкам,
И на трибуны под унылые аплодисменты
Вожди являлись жирною развалкой.
И сверх могил, нарыхленных как грядок,
Парил немыслимый, неслыханный порядок.
Я помню зал Ленмастерских. Собрание рабочих,
Какие в годы те до изнуренья длились.
В однообразных прениях часами ночи
Часы вечерние давно сменились.
Молчали, хлопали, вставали в нужный миг.
Всё было, как заведено. Всё было, как везде.
И вдруг на сцену поднялся старик,
Очки, обмотанные ниточкой, воздев.
Он был – как старых пролетариев рисуют на плакатах,
Годов десятых неприлично ожившая быль.
В углубинах лица его осела черновато
Металла и металла спиленная пыль.
Никто не доглядел, когда просил он слова,
И не приметили, как был он неположенно взволнован,
Когда, уставясь отрешённо в зал,
Глубоким голосом сказал,
Как в жизни говорят не в каждой
И говорят – однажды:
«Вот она – звёздочка – в сердце моём,
Зажжённая – Владимиром – Ильичом
В Тысяча – Девятьсот – Пятом!..»
Устало морщились: оратор!
Сейчас международных дел коснётся,
Гляди, за час до сути доберётся.
А он, вцепясь в трибуны аналой{58},
Гремел перед толпой,
Раздвинув междубровье:
«Зря
– баррикады
– строили
– встарь?
Зря, значит,
– мы
– умирали?
К ТРОНУ
– бредёт
– по рабочей
– крови
ЦАРЬ!
СТАЛИН!!!»
Партер откинулся, нагнулся бельэтаж,
И сладкий ужас оковал
Оцепеневший зал,
И слышно было, как упал
Стенографистки карандаш{59}, –
Слова, как кони, понесли упряжкой взбешенной,
Дробя по лбам, по головам, по памяти, по лжи, –
И кто-то крикнул одиноко: «Он – помешанный!»
И кто-то закричал испуганно: «Держи!»
На сцене топот,
В первом ряде шум, –
А он разил, разил их словом протопопа,
Безсмертный Аввакум!
Ему заткнули рот, уволокли за сцену,
Ещё донёсся хрип из-за кулис,
Забегали посланцы вверх и вниз, –
А зал,
Огромный зал –
Молчал…
И на трибуну, на замену,
Не сразу вышел кто-то полный.
Как верноподданного гнева сдерживая волны,
Застыл с рукою вскинутой:
«Товарищи! Спокойно. Меры приняты».
Глава пятая. Беседь
…восстановить каторгу и смертную казнь через повешение.
Я там не жил. Я не там родился.
И уже не побываю там.
А ведь вот как сердцем природнился
К этим недобычливым местам…
Топь. Да лес. Пшеница не возьмётся.
Нет бахчей. Сады родят не буйно.
По песку к холодному болотцу
Только рожь да бульба.
На пригорках – серые не машущие млыны.
На толоках – жёлтые без запаха цветы.
Церкви обезглавленные… Срубы изб унылых…
Гати хлипкие… Изгнившие мосты…
Турск, Чечерск, Мадоры и Святое…
Жлобин… Рогачёв…
Что-то я оставил там такое,
Что уж больше не вернётся нипочём…
Вечно быть готовым в путь далёкий,
Заставлять служить и самому служить, –
Снова мне таким бездумно лёгким
Никогда не быть.
Отступаем – мрачен, наступаем – весел,
Воевал да спирт тянул из фляги.
Ола. Вишеньки. Шипарня. Беседь.
Свержень. Заболотье. Рудня-Шляги.
Страх, и смех, и смерть солдатская простая…
Днепр и Сож. Березина и Друть{60}.
Что-то я такое там оставил, –
Не вернуть…
–
Доходя до быстрой мути Сожа,
В прутняке, в осиновых лесках,
Осенью холодной и погожей
Медленная Беседь стынет в берегах
Озерком без ряби и без стрежня.
Изжелта-багряный прибережник
Ветви вполреки переклоняет…
В тихую погоду
Слышно, как на воду
Дерево листы свои роняет…
Хорошо сюда прокрасться в тишине,
Белку высмотреть, услышать мыши шорох, –
Хорошо сюда вомчаться на коне,
В хлёст ветвей, копытом в жёлтый ворох,
Выпугнуть ушкана-зайченёнка –
«Э-ге-ге!» – кричать ему вдогонку.
Мы ж врубились в эту дремлющую глушь
Шалыми размахами армейских топоров,
Со змеиным стрепетом катюш{61},
В перегуле пушек, под моторный рёв.
От Десны рванувши вёрст на двести,
Мы за Сожем с ходу заняли плацдарм
И, пройдя, покинули деревню Беседь
Штабам, журналистам, комиссарам.
Тяжек был плацдарм Юрковичи-Шерстин.
Много мы оставили голов
У его поваленных осин,
У его разваленных домов.
Жилку тонкую единственного моста
Мины рвали…
Что ни день – в атаку подымались ростом –
И в сырые норы уползали.
Тёмной ночью осени, отрезанных от армии,
Били нас, толкали нас в чёрную реку –
Бой по расширению плацдарма!
Кто поймёт твой ужас и твою тоску?
Вся в воронках мёртвая, открытая земля…
Всё изрыто, всё, что можно рыть, –
Ни бревёнышка, ни локтя горбыля
Над собой окопчик перекрыть.
День и ночь долбят, долбят, долбят
В тесноту людскую,
И не ляжет ни один снаряд
Впустую…
В рыжей глине пепельные лица,
Штык копнёшь – она уже мокра, –
Деться некуда! Убогий клок землицы,
Километра два на полтора.
Нас и нас клюют из самолётов,
Нас и нас секут из миномётов,
Шестиствольным прошипеть, прорявкать скрипунам{62} –
Жмись к земле! И эти все – по нам!..
День и ночь сапёры мост латают,
И в воде связисты ловят провода, –
Немцы сыпят, сыпят на мост – и сливает
С моста розовенькая вода…
Связь наладят – и с Большой Земли
Сыпят, сыпят в Бога, в крест и в веру:
– Залегли,
Такую вашу мать?
До последнего бойца и офицера
НА – СТУ – ПАТЬ!!!
–
Как-то раз в щели, на вымокшей соломке,
Дудку стебелька безсмысленно жуя,
Опрокинулся, не знаю – я? не я?..
Я не слышал – били тихо? громко?
Плохо видел – что? темно? светло?
Вся душа – одно дупло,
И направить – ничего не мог.
Я отерп, не помнил я ни прежних лет, ни дома,
Только вот жевал, жевал трубчатый стебелёк
Соломы,
И дремадушила, как стена.
В щель – боец, с земли переклонённый:
«Где комбат?.. Товарищ старший лейтенант!
Вызывают! В штаб дивизиона!»
Штаб? Какой там штаб?.. Ах штаб!.. Да будь ты трижды!
Где-то живы люди? Пусть живут, но лишь бы
Нас не трогали. Да драть их в лоб с комдивом –
Это вылезать и ехать под обстрел?
Мост-то как? Неуж’ на диво
Цел?
Ха, гляди! Культурно рус воюет!
Год назад не встретить бы такую
Распорядливую переправу:
Вскачь коней! Шофёры – газ! Не кучась,
С правого – на левый, с левого – на правый, –
Есть ещё солдаты на Руси!
Ветерком на левый берег, в кручу –
Выноси!
И теперь уж рад, что я хоть начас вызван
Из проклятых мест, из чёрной ямы той,
Глубоко вдыхая воздух жизни,
Медленно я ехал просекой лесной.
Лес бурлил. Здесь двигались открыто.
На пору худую блиндажи покрыты
Были в два, и в три, и даже в шесть накатов.
Как всегда, шофёры первыми наглели –
Заведя машины мелко в аппарели,
Под осколки выставили скаты.
ПМП, конюшни, склады – не ступить!
Лес редя, стволы пилили и валили,
Тракторами к котлованам их тащили,
И дымили кухни, и топить
Собирались баньку полевую,
Батарея пушек занимала огневую,
Батарея гаубиц с поляны надрывалась,
Раздавали водку радостной толпе{63}, –
И в войну играло, и скрывалось
Только генеральское НП.
Как это устроено! – приди сюда из тыла –
Здесь передовая
И куда какая! –
Жить тебе не мило,
Свет тебе не мил, –
А приди сюда с передовой
– Тыл
Какой!..