– Что за фигня?..
– Ну, это довольно противно… Хочешь, чтобы я рассказал?
– Давай-ка колись. Никаких секретов между нами. – Я улыбаюсь.
Эдди вздыхает:
– Мисс Уилтон держит у себя на столе маленький горшок с растением – я не знаю точно каким. У мамы тоже такое есть – с темно-лиловыми цветами и волосатыми листьями, помнишь?
– По описанию похоже на африканскую фиалку.
– Кто ее знает. Ну, она один раз наказала нас, заставила сидеть в классе вместо обеда. И я сказал, что так хочу есть, что готов сожрать что угодно. А Бен меня начал подначивать, что я не съем ее цветок. Ну и…
– Ты его съел? – Я поднимаю бровь, на ходу складываю на груди руки.
Эдди пожимает плечами, но видно, что он горд собой.
– Не весь. Только цветы.
– Эдди!
– Не рассказывай маме! – хихикает он и снова бежит вперед. – Какое у тебя было прозвище в школе? – кричит он, обернувшись ко мне.
– Вообще-то, никакого. Просто Рик. Я всегда была самой младшей, бегала за старшими хвостиком. Динни иногда звал меня Щенок.
У нас с Эдди отношения ближе, чем обычно у теток с племянниками. Я жила с ним два месяца, пока Бет выздоравливала, пока ей оказывали помощь. Непростое это было время, мы были предупредительны, не ссорились и во всем друг другу уступали, вели себя нормально. Долгих разговоров по душам мы не вели. Не изливали друг другу душу, не откровенничали. Эдди тогда был слишком мал, а я чересчур замкнута. Но нас объединяли страх за Бет, постоянное чувство тревоги, печали и замешательства. Мы оба с ума сходили и понимали это. Оно-то нас и сблизило – то тяжелое время. Мы с Максвеллом, отцом Эдди, взволнованно спорили вполголоса за закрытыми дверями, потому что не хотели, чтобы мальчик услышал, как отец называет его мать недееспособной.
Все, что осталось от дома на дереве, – несколько досок, потемневших и зеленых, скользких на вид. Они похожи на сгнившие обломки кораблекрушения.
– Ну что ж, он знавал и лучшие времена, – грустно констатирую я.
– Ты же можешь его заново отстроить. Я помогу, хочешь? – Эдди старается меня подбодрить.
Я улыбаюсь:
– Можем попытаться. Но в любом случае дом годится только для лета, сейчас в нем холодно и грязно, так что нужно все обдумать.
– Почему вы перестали сюда ездить? Навещать прабабушку? – Невинный вопрос – бедняга Эдди, он хочет разрядить обстановку. Ну и выбрал что спросить.
– О… знаешь… просто мы, когда подросли, стали ездить всюду с родителями. Да я и не помню.
– Но ты же сама говорила, что люди навсегда запоминают важные события своего детства. Ты мне так сказала, когда я получил приз на конкурсе чтецов.
Я, конечно, имела в виду приятные воспоминания. Но Эдди получил этот приз, когда я жила с ним, в те два месяца. И мы тогда оба, не сговариваясь, подумали об одном: Эдди никогда не забудет, как вернулся из школы домой и обнаружил Бет в ужасном виде. Увидев, как эта мысль отразилась на его лице, я только прикрыла глаза и пожалела, что не могу вернуть вылетевшие слова.
– Вот видишь, лишнее доказательство того, что это не было так уж важно, понимаешь? – отвечаю я небрежно. – Пошли, тут еще полно всего интересного.
Мы идем обратно к дому и, спасаясь от начавшегося дождя, ныряем в оранжерею. Оттуда, вымокнув до нитки, мы двигаемся короткими перебежками от укрытия к укрытию, от старой конюшни к каретному сараю, заваленному хламом и побелевшему от птичьего помета. Задрав головы, мы считаем ласточкины гнезда: потолочные балки облеплены ими, будто древесными грибами. Эдди находит топорик с лезвием, покрытым ржавчиной.
– Класс! – выдыхает он, описывая в воздухе широкую дугу.
Я ловлю его за запястье, большим пальцем провожу по лезвию, убеждаюсь, что оно не чересчур острое.
– Будь с ним крайне осторожен! – Я смотрю ему прямо в глаза. – И не носи его в дом.
– Не буду, – обещает мальчишка, снова взмахивает топориком – и улыбается, слушая, как свистит разрубаемый воздух.
Становится темнее, дождь усиливается. За дверью каретного сарая уже течет, пузырясь, грязный ручей.
– Пойдем-ка домой, пора уже. Твоя мама начнет беспокоиться, куда мы пропали.
– Давай покажем ей дом на дереве и скажем, что можем его восстановить. Спросим, что она об этом думает. Как ты думаешь, она захочет работать с нами?
– Я не уверена, Эд. Ты же знаешь, как она легко простужается в такую погоду, – отвечаю я. – У нее нет никакой защиты от зимней стужи. Ни полноты, ни мускулатуры, ни толстой кожи.
Когда мы являемся на кухню, Бет снова печет пирожки с мясом. Раскатывает тесто, вырезает кусочки, кладет начинку, отправляет в духовку, снимает с противня. Она начала печь вчера, готовясь к приезду Эдди, и конца, похоже, не видно. Кухонный стол засыпан мукой и обрезками теста, заставлен пустыми лотками из-под фарша. Запах просто божественный. Раскрасневшаяся Бет вынимает из духовки очередную порцию, ставит противень на исцарапанную столешницу. Она уже заполнила пирожками все коробки для печенья, миски и подносы. А еще несколько пакетов убраны в древнюю морозилку в подполе. Я хватаю пару пирожков, один протягиваю Эдди. Обжигаю язык начинкой.
– М-м… сказочно вкусно, – говорю я вместо приветствия.
Бет отвечает улыбкой, которая становится шире, когда она поворачивается к сыну. Подойдя, она целует Эдди в щеку и оставляет бледные мучные отпечатки у него на рукавах.
– Ты просто молодец, сынок. Все учителя, похоже, тобой довольны, – обращается она к мальчику.
Я беру со стола табель, сдуваю муку и перелистываю.
– Кроме, кажется, мисс Уилтон, – добавляет Бет.
Та самая. Африканская фиалка.
– Что она преподает? – спрашиваю я, и Эдди поеживается.
– Французский, – мычит он с набитым ртом.
– Она пишет, что ты работал не в полную силу, и если бы постарался, то мог добиться куда больших успехов, – продолжает Бет, держа Эдди за плечи и не давая ему улизнуть. Он пожимает плечами. – И еще: тебя в этом семестре трижды наказывали, оставляли после уроков! Что это значит?
– Французский жутко скучный! – заявляет Эдди. – А мисс Уилтон жутко строгая. И несправедливая, честно! Один раз наказала меня за то, что Бен бросил мне записку. Я, что ли, был в этом виноват?
– Ну, постарайся быть повнимательнее, хорошо? Французский язык – важный предмет… да, важный! – настаивает Бет, когда Эдди закатывает глаза. – Вот я разбогатею, уйду на пенсию и перееду на юг Франции, что ты будешь делать, не зная языка?
– Буду кричать и тыкать во все пальцем, – отважно предполагает Эдди.
Бет сурово поджимает губы, но потом прыскает со смеху. Смех у нее мягкий, глубокий – как редко я его слышу. Сейчас она не может сдержать его, спасибо Эдди.
– Можно мне еще пирожок? – спрашивает он, понимая, что победил.
– Бери. А потом отправляйся в ванную, грязнуля!
Эдди хватает два пирожка и пулей вылетает из кухни.
– Захвати наверх свой рюкзак! – кричит Бет ему вдогонку.
– У меня руки заняты! – вопит в ответ Эдди.
– Скажи уж, просто лень, – тихо комментирует Бет, глядя на меня, и улыбается чуть виновато.
Потом мы смотрим фильм. Бет свернулась калачиком на диване рядом с Эдди, между ними большущая миска с попкорном. Взглянув на сестру, я замечаю, что она почти не смотрит на экран. Повернув голову, она положила подбородок на плечо Эдди и довольно жмурит глаза. У меня внутри что-то разжимается, будто ледышка тает в камине. Суббота и воскресенье пролетают незаметно – поход в кинотеатр в Девайзесе, приготовление уроков за кухонным столом, пирожки. Эдди или возится в каретном сарае, или обследует пустую конюшню, размахивая топориком. Бет безмятежна, хотя немного рассеянна. Печь она перестает, когда заканчивается мука, и подолгу стоит у окна, наблюдает за Эдди со слабой, отсутствующей улыбкой.
– Я могу взять его во Францию на будущее лето, – говорит она, не отрывая взгляда от окна.
Я подаю ей чашку чаю.
– Мне кажется, ему там понравится, – отвечаю я.
– Например, в Дордонь. Или в долину Ло. Мы бы поплавали в речке.
Меня радует, что она строит планы на будущее. Меня радует, что она загадывает на целый год вперед. На миг я кладу подбородок ей на плечо, следую за ее взглядом, устремленным в сад.
– Я же говорила, что ему здесь понравится, – замечаю я. – У нас будет замечательное Рождество.
Волосы у Бет чуть пахнут мятой, и я перекидываю их ей на спину, расправляю, провожу рукой, приглаживая их.
Вечером в воскресенье Максвелл приезжает за сыном. Я зову Бет, открываю ему дверь и, пока она не появилась, показываю ему первый этаж и варю кофе. Максвелл развелся с Бет пять лет назад, когда ее депрессия набирала обороты, а вес стремительно снижался. Он объяснил, что больше так не может и что нельзя растить ребенка в такой обстановке. Так что он ее бросил и почти сразу же снова женился – на маленькой, пухлой и пышущей здоровьем женщине по имени Диана. Белоснежные зубы, кашемир, превосходный маникюр. Женщина без излишних сложностей. Мне всегда казалось, что депрессия Бет пришлась Максвеллу как нельзя кстати. Но он вовсе не злодей. Просто познакомился с Бет в хорошие времена, вот и все. Она тогда была само изящество – грациозная, застенчивая красавица, напоминающая лебедя или лилию. А Максвелл оказался другом до первой беды. Сейчас с его серого плаща на пол капает вода, но никакая непогода не может погасить отблеск богатства на его волосах, обуви, коже.
– Замечательное место, – говорит Максвелл и делает глоток обжигающе-горячего кофе с хлюпающим звуком, который я не переношу.
– Да, мне тоже так кажется, – соглашаюсь я и протягиваю руки к плите. Мне трудно было делать вид, что Максвелл мне нравится, даже когда он был моим родственником. Сейчас это почти невозможно.
– Потребует много работы, конечно. Но возможности просто огромные, – заявляет он.
Свое состояние Максвелл сколотил на недвижимости, и я задумываюсь, и не без злорадства, сильно ли отразился на нем финансовый кризис. Огромные возможности. Точно так же он говорил и про коттедж неподалеку от Эшера, который Бет купила после развода. Он на все смотрит глазами застройщика, но Бет решила сохранить разбухшие деревянные двери и камины, которые не желают разгораться, пока не откроешь окна. Ее устраивает полуразруха.
– Вы уже решили, что будете с ним делать?
– Пока нет. Мы с Бет еще об этом не говорили.
На его лице мелькает раздражение. Ему не по душе, когда деликатность мешает здравому смыслу.
– А ведь это наследство может сделать вас обеих богатыми…
– Вот только мы должны остаться здесь. Жить здесь. Я не уверена, что нам с сестрой этого хочется.
– Ну, не обязательно же занимать весь дом. А вы не думали поделить его на отдельные квартиры? Конечно, потребуется сделать проект, но это не проблема. Вы бы заняли одну квартиру, и платить не нужно, а остальные сдавали бы в многолетнюю аренду. Сумасшедшая прибыль, и условия завещания будут соблюдены.
– Работа обойдется в десятки тысяч… – Я качаю головой. – А про кризис ты не забыл? Мне казалось, жилищное строительство сейчас парализовано?
– Да, сейчас отрасль испытывает временные затруднения, но пройдет два-три года, и… людям всегда будет нужно жилье. – Максвелл кивает в такт своим словам. – Вам потребуются инвесторы. Я мог бы помочь. Я и сам мог бы заинтересоваться…
Я смотрю, как он с интересом оглядывает комнату, как будто строит планы, прикидывает, измеряет. Это вызывает у меня приступ отвращения.
– Спасибо. Я скажу Бет. – Я говорю таким тоном, что становится ясно: разговор окончен.
Максвелл сверлит меня взглядом, но на время умолкает. Он пристально смотрит на натюрморт с фруктами на противоположной стене, потом откашливается, прочищает горло, и я уже знаю, каким будет следующий вопрос.
– Ну а как там Бет?
– Нормально. – Я нарочно отвечаю так неопределенно.
Снова раздражение на его лице, морщины на лбу обозначаются резче.
– Прекрати, Эрика. Когда я видел ее на прошлой неделе, мне показалось, что она опять похудела. У нее снова начались странности?
Я стараюсь не думать о пирожках. О сотнях пирожков с мясом.
– Что-то не замечала, – лгу я. Лгу чудовищно. Сестре снова все хуже, и хотя я точно не знаю причины, зато могу уверенно сказать, когда это началось, когда она вновь стала слабеть. Это произошло, когда умерла Мередит и со своей смертью вернула этот дом в нашу жизнь.
– Так где же она?
– Понятия не имею. Может, ванну принимает.
– Следи за ней, – буркает он. – Я не хочу, чтобы Эдди встречал здесь Рождество, если снова начнется та же история. Он этого просто не заслуживает.
– История не начнется. По крайней мере, если ты не собираешься забрать у нее Эдди, – рявкаю я.
– Я не говорю, что хочу отнять у нее Эдди. Речь о том, что лучше для моего сына, и…
– Для него лучше проводить как можно больше времени с матерью. И ей важно, чтобы он был рядом. Она всегда чувствует себя лучше…
– Я не позволю использовать Эдварда – он не лекарство для его матери!
– Я не это имела в виду!
– Я согласился, чтобы Эдвард приехал сюда только при условии, что ты, Эрика, постоянно будешь рядом и не спустишь с него глаз. Бет уже показала, какой непредсказуемой, нестабильной может быть. И не стоит прятать голову в песок, этим делу не поможешь, ты и сама понимаешь.
– Смею надеяться, что я знаю свою сестру, Максвелл, и она не нестабильна…
– Вот что, Эрика, я вижу, что ты стоишь за нее горой, и это достойно восхищения. Но это не игрушки. Если Эдвард застанет Бет в один из худших ее моментов, это может неблагоприятно сказаться на всей его дальнейшей жизни. И я не собираюсь этого допускать! Это не должно повториться.
– Бога ради, говори тише.
– Послушай, я же просто хочу…
– Я знаю, чего ты хочешь, Максвелл, но ты не в силах изменить то, что Бет является матерью Эдди. Люди несовершенны, и Бет не исключение. Но она прекрасная мать, она обожает Эдди, и если бы ты, для разнообразия, обратил на это внимание, вместо того чтобы следить, выжидать и вопить «Передайте опеку отцу!» каждый раз, как она чуть оступится…
– Чуть оступится – это слишком мягкое выражение, ты не находишь, Эрика?
И я едва могу поднять на него взгляд, потому что он прав.
В этот момент до нас доносится шум, и мы с Максвеллом испепеляем друг друга взглядами. В коридоре появляется Эдди, неловко помахивая рюкзачком с вещами слева направо. Рюкзак крутится на тоненьком запястье.
– Эдвард! – с широкой улыбкой восклицает Максвелл и спешит навстречу сыну, чтобы обнять и тут же отпустить.
Мне приходится потрудиться, чтобы найти Бет. В доме сегодня мрачно, как и в окружающем мире. Воскресный день в разгар зимы, когда солнце едва приподнимается над горизонтом и вскоре уже ползет обратно. Я хожу от двери к двери, обнаруживаю, что они открыты, заглядываю внутрь, вдыхаю затхлый запах комнат, которые долго стояли запертыми. Несколько часов назад мы завтракали за длинным столом на кухне. Поздний завтрак. Бет была весела, она просто сияла. Она приготовила нам какао, разогрела в печи круассаны. Слишком веселая, подозрительно сияла, запоздало понимаю я. Я не заметила, как она соскальзывает вниз. На ходу я щелкаю выключателями, но большая часть лампочек перегорела. Наконец я нахожу ее сидящей на подоконнике в одной из спален верхнего этажа. Оттуда сквозь грязное, исполосованное дождем окно ей видна серебристая машина у входа.
– Максвелл приехал, – сообщаю я неизвестно зачем. Бет не обращает на меня внимания. Она берется двумя пальцами за нижнюю губу, прижимает ее к зубам и что есть силы кусает. – Бет, Эдди уезжает. Тебе нужно выйти попрощаться. Пошли. И Максвелл хочет с тобой поговорить.
– Я не буду с ним говорить. Не хочу его видеть. И не хочу, чтобы Эдди уезжал.
– Я понимаю. Но это же не насовсем. И не можешь же ты отпустить Эдди, не обняв на прощание.