Голос его устало прервался — как раз тогда, когда мое лихорадочное возбуждение достигло высшей точки при его упоминании «обмена разумами».
Но гость мой и впрямь выглядел смертельно измученным. Тем не менее я заставил себя собраться с мужеством и произнести:
— Может статься, эти сны удастся вызвать снова, если я приму снадобье доктора Моргана. Почему бы не нынче же ночью?
— Об этом и речи не идет, — отрезал он, медленно покачав головой. — Во-первых, я вас слишком рано обнадежил. В последнюю минуту Морган не смог снабдить меня нужным веществом. Он обещал выслать его по почте, но до сих пор я ничего не получил. И во-вторых, теперь я склоняюсь к мысли, что такой эксперимент слишком опасен.
— Но по крайней мере, вы сможете проверить и туннели, и цветовой спектр из снов с помощью вашего геосканера? — настаивал я, несколько упав духом.
— Если только я смогу его починить… — прошептал он, клюя носом и заваливаясь на бок. Затухающее пламя отсвечивало синевой.
— Если мне позволят его починить… — невнятно пробормотал Уилмарт.
Мне пришлось проводить гостя до спальни, а затем я ушел к себе, потрясенный, разочарованный. Мысли путались. К непредсказуемой смене настроений гостя, от беззаботного оптимизма до подавленности, вызванной, по всей видимости, страхом, приспособиться было не так-то просто. Но тут я осознал, что и сам валюсь с ног — в конце концов, вчера ночью я глаз не сомкнул, до утра читал «Инсмут»! — и вскорости я задремал.
(Голоса скрипуче постанывают: «Колодец с первичным бульоном, Желтый Знак, Азатот, Magnum Innominandum, переливчатые фиолетово-изумрудные крылья, лазурные и алые клешни, осы Великого Ктулху…» Сгустилась ночь. Прихрамывая, я прошелся по дому из конца в конец, от невысокой мансарды с ее круглыми окнами-иллюминаторами до подвала, прикоснулся к отцовской кувалде, окинул взглядом «Врата Снов». Час близок. Надо побыстрее дописывать.)
Когда я проснулся, ярко светило солнце. Привычные двенадцать часов сна полностью восстановили мои силы. Я зашел к Уилмарту: он сосредоточенно писал что-то за столом под северным окном спальни. В прохладном свете его улыбчивое лицо казалось совсем мальчишеским, невзирая на аккуратно приглаженную копну седых волос, — я его едва узнал. Вся его накопившаяся почта, за исключением одного письма, была распечатана; конверты лежали лицевой стороной вниз в левом дальнем углу стола, а в правом дальнем углу высилась внушительная стопка свеженаписанных почтовых открыток, каждая — уже с адресом и с аккуратно приклеенной новехонькой одноцентовой маркой.
— Доброе утро, Георг, — поздоровался Уилмарт (произнося мое имя как должно: Ге-орг), — я ведь могу вас так называть? Добрые новости — сканер перезаряжен и работает как часы: словом, готов к обзору недр в течение дня! А вот это письмо, пересланное Джорджем Гуденафом, пришло от Фрэнсиса Моргана и содержит в себе порцию вещества для духовных изысканий на вечер! Ровно две дозы — Георг, я посмотрю те же сны, что и вы! — И Уилмарт помахал бумажным пакетиком.
— Это же замечательно, Альберт! — отозвался я совершенно искренне. — Кстати, сегодня — мой день рождения, — добавил я.
— Мои поздравления! — возликовал он. — Сегодня вечером мы отпразднуем эту дату глотком Морганова снадобья!
Наша экспедиция удалась на славу, во всяком случае, почти до самого конца. Голливудские холмы предстали перед нами в сиянии юной прелести: даже осыпающиеся, насквозь источенные, изъеденные пласты дышали свежестью. Солнце палило вовсю, небеса сияли синевой, но с запада тянуло прохладным ветерком, и проплывавшие в вышине огромные белые облака роняли гигантские тени. Поразительно, но Альберт, похоже, знал здешние края ничуть не хуже меня: он досконально изучил карты и даже захватил их с собой, включая карандашные наброски, некогда присланные мною. Он с первого взгляда опознавал и правильно называл толокнянку, сумах, дуб кустарниковый и прочие виды заполонившей склоны растительности, через которую мы пробирались.
Время от времени, в особенности на моих любимых местах привалов, Уилмарт считывал показания геосканера, который все время держал под рукой; я же нес два походных ящика и небольшой рюкзак. Как только он набрасывал на голову черный капюшон, я вставал на стражу, с палкой наготове. Один раз я спугнул здоровенную, толстую змею — темную, в бледно-розовых разводах; извиваясь, она скрылась в подлеске. Но не успел я и рта открыть, как Уилмарт уже безошибочно определил:
— Королевская змея, гроза гремучников: доброе предзнаменование!
И… при каждом снятии показаний Альбертов черный ящик подтверждал наличие неких пустот — туннелей или пещер — прямо у нас под ногами, на разной глубине, от двух-трех до нескольких десятков метров. Отчего-то ясным погожим днем под открытым небом это нас нимало не тревожило. В конце концов, не того ли мы ждали? Выныривая из-под капюшона, Уилмарт коротко кивал, говорил: «Пятнадцать метров» (или что-нибудь в том же роде), заносил данные в свой блокнот — и мы шли дальше. Один раз он позволил мне попытать счастья, накрывшись капюшоном, но все, что мне удалось разглядеть сквозь окуляр, — это что-то вроде многократно усиленных пляшущих пятен цветного света: то, что видишь в темноте, крепко зажмурив глаза. Уилмарт объяснил, что научиться распознавать нужные показания непросто: необходима специальная подготовка.
Высоко в горах Санта-Моника мы подкрепились бутербродами с говядиной и чаем со льдом — этой незамысловатой снедью я загодя наполнил оба походных ящика. Солнце и ветер омывали нас. Повсюду вокруг громоздились холмы, а за ними, на западе, синел Тихий океан. Мы беседовали о сэре Френсисе Дрейке и Магеллане, о капитане Куке и его великих путешествиях в околополюсных пространствах, о мифических землях, легенды о которых вдохновляли великих мореплавателей, и о том, что туннели, объект наших изысканий, на самом деле ничуть не более удивительны. Мы рассуждали о рассказах Лавкрафта, как если бы речь шла о художественном вымысле и не более. При свете дня на мир смотришь на диво беззаботно и бестревожно.
На полпути назад Альберт вдруг резко, пугающе сдал — разом изнемог и осунулся. Я уговорил его отдать мне черный ящик. Для этого мне пришлось бросить обвисший рюкзак и опустевшие походные ящики, но он, похоже, ничего не заметил.
Уже на подходе к дому мы задержались ненадолго у памятника моему отцу. Солнце почти опустилось к западу, легли темные тени, лучи красноватого света падали почти параллельно земле. Альберт, смертельно уставший, с трудом подыскивал слова, дабы воздать должное творению Родиа, — как вдруг из зарослей за его спиной молниеносно выскользнуло нечто, что я поначалу принял за гигантскую гремучую змею. Спотыкаясь, я кинулся к ней, колотя по ней палкой, тварь со сверхъестественной прытью метнулась обратно в густой подлесок, Альберт проворно развернулся — и в последний момент мне вдруг померещилось, что гибкая, извивающаяся гадина сверху мерцает фиолетово-зеленым и трепещет крыльями, снизу — переливается сине-алым и пощелкивает клешнями, а грозный рокот трещотки скорее походит на пронзительное жужжание.
Мы опрометью кинулись к дому, не обменявшись ни словом, — каждый беспокоился лишь о том, чтобы товарищ его не отстал. Мой — нашел-таки в себе силы, уж и не знаю как.
Открытки Уилмарта из придорожного почтового ящика уже забрали, зато пришло с полдюжины новых писем на его имя — и извещение на заказную бандероль для меня.
Альберт, не слушая никаких возражений, настоял-таки на том, чтобы свозить меня в Голливуд и забрать бандероль, пока почта не закрылась. Лицо его устрашающе побледнело и осунулось, но — откуда что взялось? — фантастическая энергия просто-таки перехлестывала в нем через край, а колоссальная сила воли не терпела противодействия.
Уилмарт помчал как демон — как если бы от его скорости зависели судьбы миров. Голливуд наверняка решил, что это сам Уоллес Рейд восстал из мертвых и снимается в очередной картине про трансконтинентальные автогонки. «Жестяная лань», воздавая должное своему имени, неслась как вспугнутая дичь, а водитель поигрывал себе с рычагом переключения передач, дергая его вверх-вниз. Чудо, что нас не арестовали и что мы ни во что не врезались. Я оказался перед нужным окошечком за минуту до закрытия и расписался в получении надежно упакованного, крепко запечатанного и туго перевязанного пакета от (то-то я удивился!) Саймона Родиа.
И мы помчались назад так же быстро, невзирая на все мои протесты: «Жестяная лань» пронзительно взвизгивала на углах и поворотах, а лицо моего спутника напоминало неумолимую, настороженную маску смерти. Мы стремительно взлетели вверх по склонам, в осыпающиеся, иссушенные холмы, когда последние отблески дня угасли на западе до фиолетового оттенка и на небо высыпали первые звезды.
Я заставил Альберта отдохнуть и выпить горячего черного кофе с сахаром, пока сам я готовлю ужин: выйдя из машины в стылую ночь, он едва не потерял сознание. Я снова поджарил на решетке несколько бифштексов — если вчера вечером ему требовалось восстановить силы, то сегодня, после нашей утомительной пешей прогулки и нашей пляски смерти по пыльным, петляющим дорогам, укрепляющая диета ему вдвойне необходима, грубовато настоял я. («Скорее уж тарантелла „Мрачный жнец“, э, Георг?» — откликнулся он со слабой, но неистребимой усмешкой.)
Вскоре Уилмарт уже снова рыскал по дому — и минуты не мог усидеть на месте! — и выглядывал в окна, а затем оттащил геосканер вниз в подвал, «подвести итог нашим исследованиям», как сообщил он мне. Только я закончил возиться с очагом, как гость мой бегом поднялся наверх. Растопка как раз занялась, и первые белые отблески пламени высветили его пепельно-бледное лицо и обведенные белыми кругами синие глаза. Он дрожал всем телом — в буквальном смысле.
— Простите, Георг, своего беспокойного и, как может показаться, неблагодарного гостя, — промолвил он, усилием воли заставляя себя говорить спокойно и связно (хотя и крайне требовательно), — но, поверьте, нам с вами нужно немедленно уносить отсюда ноги. По эту сторону Аркхема мы нигде не будем в безопасности — и в Аркхеме, конечно, тоже не будем, но там, по крайней мере, мы можем рассчитывать на совет и поддержку закаленных ветеранов Мискатоникского проекта, у которых нервы покрепче моих. Вчера ночью я снял показания под резным орнаментом (и скрыл результаты от вас — я был уверен, что сканер барахлит!) — пятнадцать, Георг, причем сантиметров, а не метров! Сегодня данные подтвердились — вне всякого сомнения, вот только глубина под резьбой сократилась до пяти. Пол здесь — что скорлупа, и пустота внутри отзывается гулким звуком, ни дать ни взять склепы на первом и втором кладбищах Святого Людовика в Новом Орлеане: они прогрызают породу снизу, и пир идет горой! Нет-нет, никаких споров! У вас есть время на то, чтобы собрать небольшую сумку: ограничьтесь самым необходимым, но непременно возьмите с собой заказную бандероль от Родиа, мне любопытно, что в ней.
С этими словами Уилмарт удалился к себе в спальню, вскорости вышел оттуда с упакованным саквояжем и отнес его вместе с черным ящиком в машину.
Я между тем, призвав на помощь всю свою храбрость, спустился в подвал. Под моими шагами пол и впрямь звенел куда более гулко, нежели вчера вечером, — я даже ступать по нему опасался, — но в остальном ровным счетом ничего не изменилось. И тем не менее меня охватило странное чувство нереальности: как будто в целом мире не осталось ничего настоящего и подлинного, одни только шаткие декорации, несколько предметов реквизита, в том числе кувалда из пробковой древесины, заказная бандероль, в которой ровным счетом ничего нет, круговая панорама ночных холмов — и двое актеров.
Я опрометью кинулся вверх по лестнице, снял с решетки бифштексы (они уже прожарились), водрузил их на стол перед очагом, в котором негромко гудело пламя, и поспешил за Альбертом.
Но он, предупреждая мое намерение, шагнул обратно в комнату, окинул меня пристальным взглядом — его расширенные глаза по-прежнему напоминали блюдца — и осведомился:
— Почему вы еще не собрались?
— Послушайте, Альберт, — рассудительно произнес я, — вчера вечером мне и самому почудилось, что подвальный пол отзывается как-то гулко, так что я не то чтобы удивлен. И как ни посмотри, на одной только нервной энергии мы до Аркхема не доедем. На самом деле даже и не продвинемся толком по дороге на восток, на пустой-то желудок. Вы сами говорите: опасно везде, даже в Мискатоне, а судя по тому, что мы (или, по крайней мере, я) видели на могиле моего отца, как минимум одна из этих тварей уже рыщет на воле. Так что давайте-ка поужинаем — подозреваю, что ужас не вовсе лишил вас аппетита! — и заглянем в бандероль от Родиа, а потом можно и в путь, если надо.
Повисла долгая пауза. Затем выражение его лица смягчилось, на губах промелькнула тень улыбки.
— Хорошо, Георг, свой смысл в этом есть. Да, я напуган до полусмерти, это чистая правда; собственно, я живу с этим ужасом последние десять лет. Но в данном случае, скажу честь по чести, я куда больше тревожусь за вас: я вдруг внезапно осознал, сколь дурную услугу оказал вам, втянув вас в это кошмарное предприятие. Мне страшно жаль. Но, как вы говорите, приходится примириться с неизбежным, и физически, и иначе… и неплохо бы сохранить при этом толику достоинства, — добавил он с печальным смешком.
Так что мы уселись перед очагом, где плясало золотое пламя, подкрепились бифштексами и гарниром (я выпил бургундского, Уилмарт довольствовался сладким черным кофе), поговорили о том о сем — так уж вышло, что главным образом о Голливуде. В ходе нашей сумасшедшей гонки Уилмарт каким-то чудом углядел книжную лавку, принялся про нее расспрашивать — так беседа и потекла, от одного к другому.
Покончив с ужином, я вновь наполнил его чашку и свой бокал, расчистил на столе место и вскрыл бандероль от Родиа, разделочным ножом взрезав бечевку и сломав печати. Внутри, тщательно упакованный в древесную стружку, покоился чеканный ларец из меди и мельхиора, что ныне стоит передо мною. Я с первого взгляда понял, что вижу работу отца: кованая чеканка по металлу в точности воспроизводила резной орнамент на подвальном полу, хотя и без надписи «Врата Снов». Альберт пальцем указал на глаза Ктулху, хотя зловещего имени не произнес. Я открыл ларец. Внутри обнаружилось несколько листов плотной высокосортной бумаги. На сей раз я узнал отцовский почерк. Стоя плечом к плечу, мы с Альбертом прочли документ, каковой я и прилагаю здесь:
«15 марта 1925 г.
Дорогой мой сын.
Сегодня тебе исполняется тринадцать, но я обращаюсь к тебе и желаю тебе всего самого лучшего в день твоего двадцатипятилетия. Почему я так поступаю, ты узнаешь по мере прочтения письма. Ларец твой — Leb’wohl! Оставляю его другу, который перешлет ларец тебе, если в течение ближайших двенадцати лет мне придется уйти. Природа подает мне знаки, что, скорее всего, так и будет: перед глазами моими то и дело вспыхивают неровные, рваные пятна редких подземных оттенков. А теперь читай внимательно, ибо я намерен поведать тебе великие тайны.
В детстве, когда я еще жил в Луисвилле, мне случалось видеть днем сны, но намять их не сохраняла. В сознании оставались черные провалы протяженностью в несколько минут, самое долгое — в полчаса. Иногда я приходил в себя в каком-то совсем ином месте, за совсем иным занятием — но всегда безобидным. Я думал, эти периоды беспамятства — это врожденная слабость или, может быть, кара свыше, но Природа была мудра. Силой я не отличался и до поры знал слишком мало, чтобы с этими приступами справляться. Под руководством отца я изучил мастерство, закалил тело — и учился, всегда учился, когда бы ни представилась возможность.
В двадцать пять лет я влюбился до беспамятства (это было задолго до твоей матери) в очаровательную девушку; она умерла от чахотки. Однажды я рыдал на ее могиле, и мне пригрезился сон наяву, но на сей раз, призвав на помощь всю силу своей страсти, я сохранил сознание ясным. Я поплыл сквозь глину — и соединился с нею во плоти. Она сказала, что это наше последнее сближение, но зато теперь я обрету способность по желанию своему время от времени перемещаться под землей и сквозь землю. Мы поцеловались — и распрощались навеки, моя Лорхен и я, и я поплыл — я плыл все глубже и дальше, рыцарь ее снов, упиваясь своей силой, точно какой-нибудь кобольд, штурмующий скалу. Там внизу, сын мой, отнюдь не черным-черно, как можно подумать. Там — роскошное многоцветье. Там — синие воды, ярко-красные и желтые металлы, зеленые и бурые скалы, und so weiter. Со временем я приплыл назад и воссоединился с собственным телом. Я по-прежнему стоял на краю могилы — но я уже не скорбел, нет: меня переполняла глубокая признательность.
Вот так я научился прозревать сокрытое, о сын мой, и превращаться в рыбу земли при необходимости, буде то угодно Природе, и нырять в Ад Подгорного короля, искрящийся светом. И неизменно цвета самые яркие и чистые и оттенки самые дивные таились на западе. Редкоземельными элементами называют их ученые, которые мудры, но слепы. Вот почему я перевез семью сюда. Под величайшим из океанов земля — это радужная паутина, сотканная самой Природой — тем самым пауком, что по ней перемещается.
А теперь ты доказал, что унаследовал мою способность, mein Sohn, причем в тебе она проявляется много сильнее. Тебя, как я знаю, одолевают черные кошмары — ибо я дежурил у твоего изголовья, пока ты спал, и я слышал, как ты говоришь во сне, и наблюдал твой ужас, который вскоре уничтожил бы тебя, если бы ты только его вспомнил, чему свидетельством — та, единственная ночь. Но Природа в великой мудрости своей ослепила тебя до тех пор, пока ты не обретешь необходимые силу и знание. Как тебе уже известно, я позаботился о том, чтобы образование ты получил в превосходном учебном заведении на северо-востоке страны: этот университет рекомендовал мне Харли Уоррен — лучший из моих работодателей, который немало всего знал о нижних пределах.
А теперь, mein Sohn, ты достаточно силен, чтобы действовать, и в придачу мудр, я надеюсь, как верный служитель Природы. Ты серьезно учился, и ты закалил тело. Ты обладаешь силой — и час пробил. Тритон трубит в рог. Восстань, mein lieber Georg, и следуй за мной. Время пришло! Строй на возведенном мною основании — но строй с большим размахом! Тебе принадлежит царство более обширное, более великое! Открой сознание — да пребудет оно ясным! С помощью прекрасной женщины или без нее, но — распахни врата снов!