— Вестимо, будет, — не задумываясь, подтвердил трусливо Ванюша, вихрастый карапуз лет десяти.
— А я так горазно… — начал было косенький мальчуган с умным быстрым подвижным личиком, Степа Рябинин, и не докончил начатой фразы. В классную вошла Вавочка. Она сменила свое строгое черное траурное платье на темную же барежевую легкую юбку и светлую кофточку модного покроя. Но и в этом простеньком наряде она казалась такой изящной, важной и красивой! В первую минуту при виде Вавочки дети остолбенели. Судя по описанию Вавилыча, совсем иное ожидали увидеть они.
— Ишь ты, франтиха-то какая, — не удержался, чтобы не шепнуть, Антипка…
Другие дети, услыша это, тихонько прыснули. Этот смех заставил покраснеть от обиды Вавочку.
— Эй, вы, здоровкаться надо, што рты пораскрыли, — накинулся с деланною суровостью на детей Вавилыч и тут же прибавил мягко, обращаясь к Вавочке: — Вы бы их хорошенько приструнили, барышня, что в самом деле! Тише вы, команда, смирно сидеть! — снова прикрикнул он на детей и заковылял из классной, дробно стуча своей деревяшкой о пол.
Вавочка осталась одна с детьми.
Большая светлая комната с окнами на огород, с портретом Государя против двери, с грубо сколоченными черными скамьями перед такими же столиками и тридцать частью совершенно льняных, частью русых и темных головенок, тридцать пар с жадным вниманием устремленных в ее лицо глаз, Великий Боже, как все это было чуждо и ново для хорошенькой избалованной столичной жизнью девушки!
Дети с внимательным любопытством разглядывали Вавочку, Вавочка — детей. Наконец глаза ее встретились с проницательным взглядом Антипки.
— Ну, прочти мне какое-нибудь стихотворение, какое знаешь, — произнесла Вавочка по адресу мальчика.
Антипка встрепенулся.
— Стишки сказать? Ладно… — поднимаясь со своего места, отозвался тот и, быстро переступая босыми ножонками, вышел на середину классной.
зазвенел его высокий звучный детский голос.
Под эти звучные нотки Вавочка забылась, и снова предстали перед ее глазами картины недавнего прошлого, картины счастливой жизни ее у отца.
Исчезла убогая школа, исчезли внимательно приподнятые головенки детей, исчез старательно отбарабанивавший стихи Антипка.
Вавочка сидела грустная, печальная, с задумчиво устремленным вдаль взором.
— Штой-то учительша ровно как блажная у нас, — шептались между собою присмиревшие детишки. Они так привыкли к недавно вышедшей замуж Марье Михайловне, бывшей учительнице, просто, по-товарищески обращавшейся с ними, такой близкой и доступной их пониманию. А эта холодная, гордая "барышня" такою непонятной и чужою казалась им!
Но вот встрепенулась "барышня", точно проснулась.
— Ага, ты кончил… ступай на место, — небрежно кивнула она Антипке головою.
Тот обиделся. Стихи он, Антипка, отвечал прекрасно, и старая "учительша", наверное бы, похвалила его за такой ответ, а эта… И разобиженный Антипка пошел на место, шмыгая носом. По дороге, чтобы как-нибудь вылить накопившуюся у него злобу, незаметно смазал по белобрысой головенке карапуза Ванюшу. Тот, не ожидавший подобного вероломства, тут же с места разревелся на весь класс.
Вавочка окончательно очнулась.
Этот неожиданный рев возвратил ее к действительности.
— Тише! Стыдитесь так вести себя на первом же уроке! — произнесла она сквозь зубы, брезгливо взглянув в сторону хныкавшего Ванюши.
Этот презрительный взгляд, эти холодные, с враждебным выражением слова заставили разом насторожиться ее босоногих учеников и учениц.
Старая учительница часто бранила не в меру расшалившихся шалунов, случалось, порой ставила их и в угол, но дети любили ее. Любили за простое, ласковое, чисто материнское отношение к ним. Марья Михайловна хорошо звала деревню, сама будучи дочерью бедного деревенского священника, чувствовала себя совсем запанибрата со всем этим бедным, рваным, по большей части голодным людом.
В душе же Вавочки, помимо ее собственного желания, проглядывало что-то враждебное ко всему этому простому, темному народу.
И дети, на вид глупенькие, несмышленые дети, скорее инстинктивно, нежели сознательно, поняли это враждебное к ним чувство чужой и нарядной учительницы.
— Ишь ты, фря какая, — решил вслух тоном, не допускающим возражений, Антипка, когда в перемену между уроками они все высыпали шумной ватагой в огород.
— А тоненькая какая, ровно червяк, — вставила свое слово худенькая робкая Анюта.
— Червяк и есть. А уж и злющая, по всему видать, — заключил кто-то из старших мальчиков.
— Тише вы, глупые, не услыхала бы — беда будет… Ишь у нее глаза-то злые какие, — предупредительно зашептала высокая, круглолицая Груня, дочь деревенского псаломщика.
— За уши отдерет, — испуганно бросила Анютка.
— За уши што, тятьке пожалится — хуже будет! — наставительно заметил Антипка, и вся веселая свободная от классных занятий ватага разом притихла, искоса поглядывая на дверь школы, откуда должна была явиться строгая учительница.
Глава VIII.
Без призвания.
Прошло два месяца.
Изжелта-серая, сожженная жарким летним солнцем степь покрылась сплошною пушистою пеленою снеговых сугробов. Прихотливо и пышно разукрасил ее проказник мороз. Нарядил во все белое деревья и избы, заковал обычно мутную запруду у мельницы крепким иссиня-хрустальным льдом… Инеем запушил березы и ветлы на школьном огороде и самой школе придал красивый, нарядный, праздничный вид.
Стояли сумерки. Белая степь с ее темными пятнами хуторов теряла понемногу свои определенные четкие очертания, пугая запоздалых путников своей необъемлемо громадной пустотой.
Вавочка сидела у замерзшего оконца и смотрела в степь. Кое-где по избам уже замелькали редкие огоньки… В церковном домике, где жил с женою бездетный старый священник, тоже зажгли лампу, и ее яркий свет дерзко прорезал темноту улицы.
Вавочка смотрела на эту улицу и думала невеселую думу.
За эти два месяца, проведенные в деревушке, она еще более убедилась, как мало подходит она к ее обитателям, как мало общего у нее с семьями Александровских мужиков. Непреодолимая тоска грызла девушку. Сегодняшний темный глухой вечер особенно способствовал этой тоске. Осенью, когда последние ласки умирающего бабьего лета позволяли прогуляться по степи или в ближайшей жидкой березовой рощице позади мельницы с ее запрудой, Вавочка чувствовала себя несколько лучше наедине с засыпающей осенней природой, вдали от тяжелой деревенской обстановки, которая так угнетала ее. Но теперь, когда ей стало особенно грустно и невыносимо — нельзя, как нарочно, было даже и помыслить пройтись по степи. Все бело кругом. Все застлано густым и сверкающим покровом снега. И поневоле приходилось сидеть, пригорюнившись, под окнами, выходящими на улицу и огород. Сегодня, как нарочно, особенно тяжело ей, Вавочке. Сегодня в классе нашумел кто-то из детворы. Ей показалось, что это был Антипка, самый беспокойный и шаловливый из учеников, и она наказала Антипку, поставив его на время урока в угол. Тогда поднялась со своего места худенькая Анютка и заявила, что Антипка не виноват.
Ей, Вавочке, показалось это дерзостью и она выгнала Анютку из класса в сени, где девочка и простояла на холоде целый час. Остальные дети, не смея вступиться за наказанных, глухо шептались и роптали, кидая враждебные взоры на нее. До слуха Вавочки долетело прозвище "червяк", которым называли ее школьники. Злая и возбужденная закончила она кое-как урок и распустила ранее времени по домам свою школу. Сама же, отказавшись от обеда, состряпанного ей Вавилычем, ушла сюда. И здесь, в своей крошечной комнатке, прежние докучные мысли крылатым роем закружились у нее в голове. Боже Великий! Какою несчастной казалась самой себе теперь Вавочка!
Всюду, мнилось девушке, были вокруг нее враги! Она видела эту вражду и в лице ребятишек, хмуро исподлобья поглядывавших на нее, и в обиженно-суровых лицах мужиков и баб, встречавших ее на улице, и в улыбках священника и его жены, к которым почему-то не пошла со дня своего приезда Вавочка, и в добродушной воркотне Вавилыча — всюду чудились ей та же неприязнь и вражда. Даже Вавилыч, казалось, относился к ней особенно предубежденно. Сама Вавочка забыла, должно быть, как гостеприимно и добродушно встретил ее два месяца тому назад старик-ветеран. Но она своим резким гордым отношением сразу поставила на "свое место", как сама себе не без удовольствия заметила Вавочка, чересчур, по ее мнению, болтливого и навязчивого старика-сторожа.
— Пить… водицы… испить бы!.. (К стр.213)
И вот перестал добродушно болтать с нею обиженный Вавилыч и Вавочка теперь уже окончательно замкнулась в себе.
Еще стемнело. Новые огоньки зажглись в избах. Легкая дрема окутала грустную головку Вавочки. Она уронила ее на спинку стула, и не то задремала, не то забылась в этот тихий, вечерний час. Сколько времени спала она — Вавочка не помнит. Но она разом вскочила на ноги, услыхав громкое всхлипывание и чей-то причитывающий голос в сенях.
— Пусти, батюшка, пусти, родимый! Век буду Бога молить, — ясно донесся до ее ушей взволнованный, вздрагивающий от рыданий женский голос.
— Да нельзя, тетка, сказано нельзя… Отдыхает, чай, теперь… Осерчает, коли што… Ведь не Марья Михаловна энто… Королева. Сама, небось, знаешь нашу-то… — отвечал сдержанно и тихо, но все же слышно осторожный голос Вавилыча.
— Знаю, вестимо, знаю, родненький, — запричитал снова плачущий голос, — да как же быть то?… Коли ждать, когда проснется "сама"-то, чего доброго помрет Анютка.
При этих словах Вавочка вздрогнула.
— Умрет? Кто умрет?… Анютка? Какая Анютка? — вихрем завертелась, тревожно работая, мысль.
И проворно, накинув на себя теплую шаль, она вышла в сени. Едва ее воздушная, худенькая фигурка появилась здесь, как какая-то закутанная в полушубок и платок женщина с громкими воплями повалилась ей в ноги.
— Матушка-барышня! Голубушка родная, — запричитала она, охватывая руками Вавочкины колени, — смилуйся, красавица… Не откажи, матушка… К ней… к Анютке моей… пойдем… Не в себе Анютка… горит, как в огне… Матушка, дойди до нас… Родная… Ты ученая… Все, поди, знаешь… Погляди Анютку-то… Помирает Анютка! Пойдем со мной, яви такую Божескую милость, барышня!
И баба завыла уже в голос, покрывая поцелуями и слезами тоненькие ручки Вавочки. Последняя старалась всеми силами вырваться из рук обезумевшей от горя и испуга женщины. Крестьянка подняла на нее свое заплаканное взволнованное лицо и при тусклом свете жестяной лампочки Вавочку поразило что-то знакомое в чертах женщины.
Вдруг она ясно вспомнила, что видела, и не раз, это худенькое лицо, эти большие измученные голубые глаза, эти строгие брови у себя в классе. Анютка, дочь солдата Антонова, была вылитая мать.
И вспомнив голубоглазую худенькую Анютку, Вавочка вздрогнула всем телом:
Она, Анютка, ее ученица больна, при смерти, умирает… Может быть, умерла уже, а она-то, Вавочка, еще сегодня утром наказала эту самую Анютку, заставив ее пробыть целый час в одном ситцевом платьишке в холодных, нетопленых сенях. Что, если вследствие этого и заболела девочка, и умирает теперь? И, вся дрожа от охватившего ее волнения, Вавочка спросила женщину упавшим до шепота голосом:
— Когда она заболела, Анютка?
— Да утрась заболела еще, матушка… И вчерась, словно тебе невеселая была…. Я-то, грешница, чаяла отойдет в школе-то, ан горазд после того хуже стало. Домой пришла, што твой кумач, лицо красное… Страсти Божии! За духтором, сама знаешь, где уж нам, в Давлеканово ехать… Да и не найтить там духтора-то, пока найдешь — помрет, не приведи Господи, Анютка-то… — И баба снова завыла тем жалобным протяжным воем, каким плачут по покойникам в деревнях.
— Ну, ладно уж, ладно! Будет. Поревела и будет… — добродушно похлопывая ее по плечу, произнес Вавилыч, — пойдет с тобой барышня лечить твою Анютку, не реви только, пойдет!
— Как пойдет? — чуть было не в голос крикнула Вавочка и вся вытянулась, как под ударом хлыста. И вмиг гвоздем врезалась ей в мозг страшная мысль: — А вдруг у Анютки заразное что-нибудь? Тиф… корь… скарлатина, оспа… Особенно оспа… И вдруг заразится она, Вавочка, схватит оспу… Умрет… А если не умрет, то на всю жизнь будет носить следы этой страшной болезни в виде безобразных рябин на лице и теле…
О, это ужасно! Ужасно!
— Не хочу идти! Никуда не пойду! Оставьте меня в покое, — хотелось крикнуть Вавочке… хотелось заплакать… Но в ту самую минуту, когда и страх, и гнев, и злоба на ни в чем неповинную крестьянку охватили душу девушки, перед нею, словно из тумана, выплыли холодные, темные, сырые сени и маленькая жалкая фигурка девочки в одном рваном ситцевом платье, притулившаяся в углу…
Вся вздрогнула от ужаса Вавочка. О, она не хотела быть жестокой сегодня, она выгнала под впечатлением охватившего ее гнева Анютку лишь на один миг из классной и позабыла о ней. А больная девочка целый час простояла там, трясясь от холода. И теперь она больна… при смерти… умирает!.. Что-то болезненно тисками сжало сердце Вавочки, ударило ей в голову острыми тяжелыми молотками, подкатилось судорожным клубком к горлу и стиснуло его изо всех сил. Руки и ноги Вавочки похолодели от волнения… Она едва удержалась на ногах и, вся дрожа от охватившего ее мучительного порыва, схватила за руку мать Анютки и произнесла поспешно, срывающимся голосом:
— Идемте! Ради Бога… скорее… A то поздно будет… Скорее! Скорее, идем к ней!
И Вавочка, как была в одном платье, чуть прикрытая шалью, выбежала на улицу.
Глава IX.
Перерождение.
Ночь… тихо мерцает лампада в углу перед ветхим, почти что стертым от времени ликом Спасителя… На печке за ситцевым пологом вздыхает во сне только что задремавшая Марья, мать Анютки. Отца нет дома. Он еще с вечера отправился в Давлеканово за лекарством. К утру будет обратно. Дорога не шуточная: надо сделать туда и обратно около сорока верст — немало времени пройдет, пока он вернется домой. Анютка разметалась по лавке, поверх свалявшегося уже старого сенника. Под головой девочки соломенная подушка в неопрятной наволочке из красного кумача. Пестрое, сшитое из ситцевых обрезков одеяло покрывает худенькое тельце больной. Ее огромные глаза широко раскрыты и сверкают диким, лихорадочным огнем… Щеки пышут жаром… Тело, покрытое красною сыпью, пылает, как жарко затопленная печь. Белокурая головенка мечется по подушке, и ссохшиеся от жара, потрескавшиеся губки произносят по временам, глухо и невнятно:
— Пить… водицы… испить бы!..
Хотя глаза Анютки открыты, но она почти все время находится в забытьи: ничего не слышит и не понимает. Она только дико таращит зрачки на приютившуюся подле нее на табурете Вавочку и по временам пугает ее своим диким испуганным криком:
— Кто ты? Уйди, уйди! Не надо тебя! Не надо! Мамку хочу! М-а-а-мку.
И так восемь суток… Восемь дней и ночей мечется в жару и бреду Анютка.
Отец с матерью совсем уже сбились с ног. Посылали за доктором в Давлеканово. Доктор долго выстукивал и выслушивал слабенькую, запавшую грудь девочки, долго покачивал головою и, обращаясь к Вавочке, не отходившей ни на шаг от Анютки, произнес:
— Везти в больницу нельзя… Простудим дорогой… А без ухода тоже нельзя оставить никак. От умелого и тщательного ухода зависит исход болезни и спасенье. Лечение я вам все подробно растолкую… Главное регулярный уход и своевременные приемы лекарства. Тогда еще можно попытаться спасти ребенка… Но не скрою, она очень опасна… плоха… Навряд ли выживет… У нее… — Тут доктор назвал латинским термином особенно тяжелую форму серьезной, заразной болезни.