— Пап, показать?
Надя уже хлопочет на кухне: заваривает Леше его пищеварительный чай, греет в ведре воду — горячую снова отключили.
Кудинова манит диван. Но отцом нельзя быть по расписанию, к тому же не так это сложно — посмотреть картинки. Соглашается:
— Конечно, хочу.
Лешка выстреливает кроссовкой под диван.
— Ой! Ну, я потом достану.
Быстрым плещущим движением, как будто умывается, он отбрасывает с глаз отросшую челку:
— Идем?
— Пора тебя постричь, — размышляет Кудинов, ероша сыну волосы.
Леша отстраняется, заново прибирает челку.
— Идем, пап.
В руках у Леши блескучая пластиковая папка — видимо, выужена из рюкзака. Серебристо-сиренево-желтая. Переливается.
Они устраиваются на диване. Леша вручает папку с рисунками отцу и вытягивается во весь свой семилетний рост на широкой диванной спинке. Не успевает Кудинов открыть папку, сын скатывается вниз, выхватывает ее.
— Здесь на резинках, — Леша срывает резинки с уголков папки и, скомандовав: “Смотри”, — возвращается на свое любимое лежбище.
На тонком мелованном картоне — карандашные рисунки. Обычные предметы и персонажи, которыми взрослые традиционно заселяют мир детей: так рисуется зайчик, так белочка, так яблочко, а вот так — во-о-от так — груша.
— О, отлично. Заяц особенно получился. Ушастый такой…
— Да не, это так… вот.
Алексей кладет на колени отцу следующую картонку.
Мрачноватое задумчивое существо. Глаза, синий и желтый, смотрят несколько вбок. Крупный кочан головы, лицо вполне человеческое, но рот чем-то напоминает кошачью пасть. На шее цепочка с бутоном красной розы. Ноги как тумбы и три мощных бугристых руки.
Леша в предвкушении похвал переводит взгляд с папы на рисунок. “Тварец”, — читает Кудинов на обороте. Столь беглое знакомство с шедевром не удовлетворяет Лешку. Он сползает по спинке дивана, усаживается поближе к отцу. Переворачивает картон обратно, рисунком вверх:
— А? Как? Этот у меня лучше всех получился. Рисовалка сказала — теперь рисуйте, что хотите. И я нарисовал.
— Кто? Рисовалка?
— Учительница по рисованию.
— Вы ее так называете?
— Ну… да, — Леша неохотно отвлекается на второстепенное.
— Так нехорошо учительницу называть. Понятно?
— Понятно… Пап, — с заметным нетерпением он возвращается к главному. — Ну как тебе?
— Да отлично. Тип такой… ногастый, трехрукий.
— Это чтобы больше успевать.
— Рот у него такой… хищный, — Кудинов переходит к критике.
— На самом деле он ветром питается, — пресекает критику Леша. — Роза у него, видел? Это, знаешь, что значит?
— Чем, говоришь, питается? — спохватывается Кудинов.
— Ветром. Если долго ветра нет, он голодает. И отправляется искать, где ветер. А роза — это с его родины. Это чтобы надолго дом не покидать. Как только роза высохла совсем, листья выпали — пора, значит, домой. Только у него на родине ветра не бывает почти, он там долго тоже не может. Раньше там был ветер, а теперь нет. Зато розы.
Рассказывая, Леша непроизвольно вдавился грудью отцу в плечо.
— Это Тварец. Видел, сзади там написано?
Кудинов слегка отстраняется от Леши, осуждающе качает головой:
— Э-эх! Грамотей! “Творец” через “о” пишется. А ты как написал? — переворачивает рисунок, постукивает ногтем по незаконному “а”. — Слышишь?! — зовет он Надю. — Как сын твой “творца” написал? Через “а”! Чему только их в школе этой учат?
— Почему через “о”? — тихо удивляется Леша, вновь притискиваясь к отцу.
— Да ладно, Жень! — откликается Надя. — Научится еще, успеет.
Кудинов чувствует новую волну раздражения в адрес Нади: все ей мелочи, все у нее “успеется”. Беспечная, легкомысленная. А ведь сразу было ясно…
Чувствуя, что перегибает, он пытается себя одернуть: “Ты только молчи!”.
Если перемолчать, помрачение рассеется. Уйдет. Потом сам же будет радоваться, что не ляпнул ерунды, Надю не обидел. Но может и накрыть.
— Почему “о”? — снова приступает Лешка. — Мы вот с мамой “Маугли” читали. Там было: “Ты из дикого леса, дикая тварь?”. Через “а” было.
— Правильно, — соглашается Кудинов с некоторой неохотой: теперь не осталось ничего иного, как пуститься в дальнейшие разъяснения. — Если “тварь” — то через “а”. А “творец”… тот, кто эту тварь сотворил… ну, в нашем контексте — “бог”, “всевышний” и так далее — “творец” уже через “о”.
Задумавшись, Лешка молча забирает свой трехрукий разноглазый рисунок, смотрит. Переворачивает, смотрит.
— Понятно, нет? — миролюбиво заключает Кудинов и трет лицо, подавляя зевоту.
Кажется, отпустил нервный спазм.
— “Тварь” через “а”, “творец” через “о”, — на последнем “о” Кудинов все-таки срывается в долгий глубокий зевок.
Пересев на ручку дивана, Леша думает.
— Нет, непонятно, — наконец, говорит он. — Почему там через “а”, а здесь через “о”.
— Потому что так правильно. Творец, понимаешь? Тво-рец.
Некоторое время Леша молчит, всматриваясь по очереди в синий и желтый глаз.
— Ну, ладно! — выносит он свой вердикт. — А у меня “Тварец”. Это другое. Он не бог. Он как бы тоже — из дикого леса, но только… — Леша сбивается, но скоро подхватывает, — только может сам разных существ делать. Живых.
Повернувшись к Леше, Кудинов чувствует, что приступ немотивированного раздражения, который казался преодоленным, никуда не делся. Чудище лишь притаилось, и теперь встает во весь рост. Жаль. Жаль, он не в силах с ним совладать… Впрочем, почему это — немотивированного? В школе не учат, так отца послушай. Набирайся знаний хотя бы дома, благо — есть у кого.
— Во-первых, слезь с ручки дивана, — холодно чеканит Кудинов.
Смекнув, что нарвался, Леша спрыгивает с ручки — она предательски надрывно скрипит. Этот звук заводит Кудинова на полные обороты.
— Сколько раз повторять, чтобы ты не ломал диван!
— Я не хотел…
— Во-вторых, — припечатывает он, не слушая Лешкиных оправданий. — Ты запоминай, когда тебя учат. Мотай на ус, а не спорь и не умничай. Сказано: через “о” — значит, через “о”. Ясно?
Лешка с готовностью кивает:
— Ясно.
— Не через “а”. Ясно?
— Да. Ясно.
Все, отпустило. Будто электрический провод отняли от головы. Переходит на ворчание:
— Ну, и отлично.
Ой-ей, успел-таки наломать. Лешка стоит, вытянувшись по струнке, в глазах испуг и… Кудинов не исключает, что в такие минуты ему это мерещится, но в Лешкиных глазах за пеленой испуга он каждый раз видит сполохи жалости.
Если не взять себя в руки хотя бы сейчас, вслед за случайным гневом накатит другая напасть: бурное раскаяние, полное пьяных слез и сопливого удушья. Надя явится с рюмкой валерьяны, Лешка просидит весь оставшийся вечер беззвучно в своей комнате, а когда придет поцеловать перед сном, будет отводить взгляд…
— Иди.
Леша разворачивается к двери.
— Забери.
Леша подхватывает картонки, сует их в папку, уходит к себе. Скорей всего встанет там перед своим столом, уткнувшись в стену: почему-то всегда переживает стоя.
Кудинов запрокидывает голову на спинку дивана. Разгорается изжога раскаяния. Позвать его, что ли, обратно…
— Мальчики, к столу! — зовет из кухни Надя, не слышавшая того, чем закончился Лешкин вернисаж.
Проспав часа три, Кудинов открыл глаза. Сердце стучало ровно и упруго, как у стайера на середине коронной дистанции. Он знал: если сейчас встать, поддавшись обманному ощущению бодрости, уже часа через два его настигнет усталость столь безжалостная, что опустошенность в конце позапрошлой недели, которая была посвящена приему высоких московских гостей, покажется мимолетным затмением после чрезмерно жаркой парилки. Нарушение сна было делом для него привычным, Кудинов был опытным ловцом сновидений. Новички бросаются сразу считать овец. Бесперспективное занятие, если сначала не дать мозгу пробежать намеченный круг, прокрутить все то, что не удалось дожить и додумать за день. И Кудинов дал волю извилинам, заскользившим по петлистой границе между мыслью и бредом.
— И ведь обязательно на выходной, — шепотом, чтобы не разбудить Надю, посетовал Кудинов.
Оттолкнувшись от каштановых ветвей, равномерно проколотых светом, его видения прокатились над оперзалом банка, где, впав в секундное завихрение грезы, нарисовали то, чего так никогда и не случилось: в опустевшем банке он любит Галочку Сенькину на столике с рекламными буклетами… где она теперь? говорят, в Швейцарию уехала… здесь Кудинов прочно вернулся в стадию бодрствования и, пролистав одну за другой скучные картинки прошедшего дня, остановился на крупном плане складчатого Башкировского затылка. В понедельник, подумал Кудинов, нужно будет просто отдать заявление Лиле. И все. А если Башкиров не подпишет, прийти к нему и спросить — почему.
— Почему. Да. Почему, — уныло потянул про себя Кудинов, глядя в творожистый ночной потолок, и вздохнул.
Ему вспомнилось, как вечером он совершенно по-идиотски завелся оттого, что восьмилетний сын недоумевал, почему “творец” следует писать через “о”, тогда как “тварь” — через “а”, и мысли его покатились по совсем другой спирали: Надя, семья, обязательства… завтра нужно первым делом помириться с Лешкой… искупить… эх, нервы… призвание, принесенное в жертву…
Подоткнув поудобней подушку, Кудинов поспешил на инвентаризацию ночного стада: одна овечка, две овечки, три овечки, четыре… Сюжет семейный заканчивался известно чем. Леша вырастает и уезжает учиться в другой город. Пять овечек, шесть овечек, семь. Его стареющий жалкий отец, всю жизнь мечтавший писать романы вместо того, чтобы рассылать пресс-релизы, от безысходности разводится с женой. Восемь овечек, девять овечек, десять. Но время, хоть и горит незримо, сжигает наверняка: его заброшенный — отложенный — талант давно превратился в золу. Одиннадцать, двенадцать. Чертовы овцы!
В понедельник заявление ляжет на стол Башкирову с самого утра. Точка!
Одна овечка, две овечки, три.
Когда, растолкав спасительных овец, Кудинов в десятый раз ввалился в будущий понедельник и застыл там перед дверью с табличкой “Управляющий” — он решительно отбросил одеяло, встал и, стараясь не цеплять в темноте мебель, отправился на кухню.
На кухне налил стакан вермута, капнул в него апельсинового сока и, запахнув халат, ушел на лоджию.
Здесь, укутанный в плед, он устроился в том самом кресле, в котором когда-то начнет свою историю про суд над Джульеттой, и, потягивая из стакана, принялся ждать. Алкоголь действовал медленно и не всегда с первой дозы.
На другом конце поселка уныло, одиночными лаяла собака. Тоже бессонница. Тоже, значит, считает, чтобы уснуть. Слава богу, соседские бобики на далекий лай не отзываются… Окрестная тишина нарушалась лишь редким, затихающим покряхтыванием качелей. Неподалеку детская площадка. Наверное, какой-нибудь ночной забулдыга сидел на качелях, недавно поднялся, а они теперь качаются ему вдогонку, скрипят.
Скоро и качели умолкли.
Луна висела спелая, тяжелая. Открытая луна, середка двора льдисто тлела, куски мрака по краям лежали какие-то праздничные, точно обернутые в подарочную упаковку. Под самым забором, за кустом сирени, раздались вдруг шорохи, перестуки. Ничуть не вороватый — полновесный хозяйский шум. Невидимый ночной хозяин занялся там каким-то серьезным невидимым делом. Лешка когда еще уверял, что во дворе завелся еж…
Стакан был выпит до половины, когда Кудинов почувствовал первое прикосновение долгожданной ласковой пустоты.
— Здравствуй, — шепнул он в монгольское лицо луны.
Лицо осталось траурно-отрешенным, всматриваясь поверх Кудинова в свои холодные потусторонние степи.
— Всегда так, — сказал мама. — Ты разве не знал?
— Нет, — ответил Кудинов.
Мама спустилась со стремянки, одной рукой поправляя съехавшую на лоб газетную “наполеонку”, в другой держа задранный кверху длинношерстный валик, с которого бойко капало яркое холодное серебро. Глянула вверх, проверяя равномерность окраса.
— Я думала, ты знаешь.
Кудинов открыл глаза. Сверкало утро. Стакан, целый и невредимый, лежал на полу.
Не выспался — угрюмо констатировал он и устроился повыше в кресле. От сидячего сна шея задеревенела. Скорей всего весь день будет ныть голова.
Лешка, одетый уже совсем по-летнему, в футболку и бриджи, играл во дворе. Игра кипела, заставляя мальчика метаться с места на место, бельевыми прищепками крепить какие-то загогулины к кустам, к скамейке, к рулю велосипеда, тут и там втыкать в землю щепки и веточки, быстрыми короткими тычками отыскивая рыхлые места.
— Хо-хо! — долетело до Кудинова. — Баррабисс! Фрус! Хо-хо!
Кудинов не сразу понял, в чем состоит игра. Присмотревшись, разглядел, что Леша расставляет и развешивает по двору картонные фигурки, пестро раскрашенные акварелью. Разнообразнейшие фантастические существа, родня вчерашнего Тварца. Самого? трехрукого крепыша Кудинов высмотрел на каменой дорожке торчащим из двух сдвинутых вплотную кирпичей.
— Пап! — крикнул Леша, заметив, что тот проснулся. — А я тут играю!
Подбежав к лоджии, Леша взобрался на выступ стены, по-птичьи покрутил головой, ища угол, под которым лучше разглядит отца сквозь блики и отражения на стекле.
— Мама на работе, а я играю, — от его рта по стеклу расплывается матовая клякса, которая начинает таять, стоит ему умолкнуть. — Ты видел, сколько я их наделал? То есть это он их наделал. Ну, мой Тварец. Ну, так по игре. Видел? — Леша мотнул головой в направлении двора, по которому расселился его картонный народец. — Больше двадцати… забыл… А, вспомнил — двадцать три. Я им как раз имена придумываю. Поможешь?
Вчерашний назидательный рык отца забыт напрочь. Леша весь захвачен игрой.
— Пап, хочешь со мной имена придумывать?
Кудинов отвечает с запозданием, долго выбирает, взвешивает слова. Выходить во двор ему не хочется. Рваная ночь повисла на нем тяжело, держит цепко. Он будто рыба, упущенная рыбаком вместе с сетью. Но нужно хоть как-то приголубить Лешку — после вчерашнего.
— Я позже, ладно, сынок? Ночью почти не спал. Умоюсь, чаю попью.
— Ладно, — спрыгнув с выступа, Леша бежит к садовому столику, на котором лежат неустроенные пока и безымянные фигурки. — Приходи!
— Приду, — отвечает Кудинов и закрывает глаза.
Уснуть бы по-настоящему.
Была, конечно, возможность взять отпуск весной: Башкиров как-то ворчал на летучке — дескать, берите, а то, как всегда, приспичит всем одновременно. Можно было ухватиться — и взять. В апреле.
Включил ноутбук, открыл новую страницу.
Начало… чуткая белая пустошь…
Весной не стал. Весной был хаос: днем жара, под вечер снег. Весной было слишком взбалмошно. Сейчас утряслось. Сохнут лоскуты грязи вдоль бордюров. Зелень, воробьи. Празднично и шумно как в балагане.
Лето.
Наконец-то.
Но скоро жара.
Оглушит и придушит, окунет в асфальтовый чад.
И что-то про кленовую ладонь. Туда-сюда. Изумруды, янтари. Как-то так. Каштаны еще. Эти тени.
Да и хрен бы с ней, с Джульеттой. А вот написать бы про Надю. Про то, как ему сладко и жутковато возле нее — как в море, когда берег пропал из виду. Про маму еще написать. Про схватку ее с козлиным веком. Про ее мужские руки с разноцветной каймой под ногтями. Как он их стеснялся…
— Баррабисс. Хо-хо.
Сплюнув сквозь щелку в передних зубах, Тварец повторяет с некоторым нажимом: “Хо-хо”.
— Что, простите?
— Дигирума фрус, — отвечает он задумчиво. — Нума, — и ловко отбрасывает Кудинова через дуршлаг.