Но эта мысль его не обрадовала. Потому что за ней пришло мрачное предположение. Может быть, когда все это станет правдой, реальностью, жизнью, оно превратится в такую же обыденщину, как этот день?
…Однажды, когда Неймат, как обычно, пришел заниматься с девочками, он увидел входную дверь раскрытой настежь. Входили и выходили соседи, родственники, знакомые и незнакомые. В передней он заметил старшую сестру Суреи Алию и обратил внимание на ее одежду — какой-то торопливый траур: на голове черный платок, а платье пестрое. Потом — на ее лицо: глаза распухшие, красные от слез, а губы накрашены…
В этот день Асад умер от разрыва сердца на работе…
Семь дней Неймат приходил неизменно.
Вечером седьмого дня, когда все разошлись, Сурея обратилась к Неймату:
— Знаете, все это время не до того нам было. Но теперь пора уж браться за дело. Кармен и так еле-еле тянется, а за эти дни, наверное, здорово отстала. Завтра начинайте уроки, и прошу, пожалуйста, требуйте построже.
Через два месяца Неймат робко подошел к Сурее.
— Сурея-ханум… — смущенно начал он. Давно уже хотел он это сказать, но не знал — как. — Вы знаете, Сурея-ханум, я так привык к вам, к вашей семье. Я хотел сказать, что мне, мне… не надо платить. Я буду заниматься просто так.
Сурея улыбнулась:
— Да что вы, Неймат! И не думайте. Я обижусь на вас. Очень.
Летом Сурея никуда не поехала. Отметили годовщину смерти Асада. Однажды осенним вечером речь зашла о новом фильме. Сурея сказала, что уж и не вспомнит, когда в последний раз была в кино. Назавтра Неймат купил четыре билета в кинотеатр «Бахар». Кармен и Джильда уговорили Сурею. В фильме молодые влюбленные, преодолевая бесчисленные препятствия и козни родителей, в конце концов соединяются. Сурея много смеялась. Когда выходили из кино, Неймату показалось, что она помолодела.
Иногда они выбирались в кино, ходили гулять. Как-то совершили морскую прогулку.
Так прошла осень. Однажды ночью выпал первый, мягкий снег.
Неймат не мог больше ходить в рваных туфлях. Купил себе новые, а на пальто денег не хватило. «Ничего, — решил он, — старый друг пиджак выдержит как-нибудь и эту зиму».
Однажды после уроков Сурея протянула ему большой сверток. «Откройте дома», — сказала она. У Неймата не хватило терпения, он развернул его на лестнице. Тотчас возвратился: «Вы меня обижаете. Как вам не совестно». Он и вправду был сильно смущен.
После долгих объяснений и споров Сурея уломала его. Домой Неймат пошел в новом пальто.
В один такой же зимний день, тоже после уроков, Сурея сказала:
— Останьтесь, пообедайте с нами, я сделала долму.
Уйти сразу после обеда было неудобно. Стали разговаривать. Девочки отправились спать.
Неймат не любил рассказывать о себе. Может быть, и не умел. Но тут незаметно для себя выложил ей все, почти всю свою жизнь.
Вдруг Неймат посмотрел на часы: половина первого. Он никогда не засиживался так поздно. Хотел встать — и тут увидел глаза Суреи. Как он не замечал? Глаза были полны слез. И по щекам текли две слезинки. Неймат совсем растерялся. Он не знал, что делать, как ее успокоить, какими словами утешить. Увидев его волнение, Сурея достала маленький обвязанный платочек, вытерла слезы, попыталась улыбнуться.
— Ничего, — сказала она. — Не обращайте внимания, пройдет.
Она помолчала, и вдруг Неймат услышал неожиданные слова:
— Бог не дал мне сына. А я хотела бы, чтобы у меня был сын и чтобы он хоть немного был похож на вас…
Сердце Неймата бешено колотилось. Он почувствовал, что краснеет, и, почувствовав это, попытался не краснеть. Не смог, и покраснел еще больше.
Сурея глядела на него, она видела все, все понимала. С ласковой улыбкой погладила его голову. Неймат резким движением схватил ее руку, стал покрывать поцелуями. На минуту Неймат утратил ощущение пространства, в голове билась одна мысль: Сурея не отнимает руки. И с внезапной решимостью, со страстью, месяцами, годами подавляемой в сырой каморке, он обнял Сурею, прижал ее к груди, искал губы, ее ускользающие губы, не мог найти и целовал веки, лоб, подбородок, шею.
Неймату было двадцать три года, и он впервые в жизни целовал женщину…
Поздней осенью Неймат и Сурея поженились. Неизвестно, как удалось это Сурее, но и Кармен, и Джильда называли Неймата отцом. Неймат тоже считал их своими детьми.
Через два года у них родилась еще одна дочь. Мать Суреи, тетя Бикя, долгое время гневалась на дочь. Она никак не могла примириться с тем, что Сурея вышла замуж за Неймата. «Осрамила меня перед людьми. Вдова такого человека — и выходит замуж за мальчишку-голодранца! Во-первых, он моложе тебя. Во-вторых, он же прощелыга. Как он будет семью кормить — тебя, этих малюток!» Но Сурея ее не слушала, и тетушка Бикя замолчала. Но не появлялась у них.
Когда родился ребенок, они помирились. Бикя пришла в роддом навестить дочь. Поцеловала Неймата и сказала: «Значит, судьба. Да буду я жертвой аллаха. Чему быть, того не миновать. Сказанного не сотрешь».
Вместе с Нейматом она пришла домой, сготовила, постирала. «Порода у нас такая, — сказала она, — не рожаем сыновей. У матери нас две сестры. У меня три дочери. Теперь у Суреи три дочки».
Через два месяца они кое-как уговорили тетю Бикю продать дом и перебраться к ним. Помощь ее была просто необходима. Бедная Сурея совсем измучилась.
По обоюдному желанию отца и матери дочку назвали Нергиз. И только когда выписали метрику и Неймат возвращался домой, ему пришло в голову, что ведь есть опера «Нергиз». Значит, они невольно продолжили традицию бедняги Асада. Сурея ничего на это не сказала.
…На остановке послышалось пыхтенье автобуса. Неймат взглянул на номер и поднялся по ступенькам.
Народу было мало. Он сел у окна.
У встречного троллейбуса вылетели штанги. Вышел водитель и начал тянуть за веревку.
Неймат вдруг подумал: «Троллейбус идет по определенному маршруту и не может изменить его. Если он хоть чуть-чуть отклонится, у него вылетят штанги. Троллейбус остановится. Трамвай тоже движется по неизменному пути. Если он сойдет с рельсов, будет авария. Хорошо, но почему же эта обшарпанная арба, именуемая маршрутным автобусом, ежедневно, ежечасно катит по одной и той же дороге, каждый день проходит мимо базара, почты, банка, кино, бани, парикмахерской? Ведь он-то может повернуть на любую улицу! Маршрутный автобус! Его судьба сложнее. Троллейбусу и трамваю мешают изменить маршрут внешние препятствия. Автобус подчиняется препятствиям невидимым: принятым им же самим правилам, согласованному и утвержденному графику движения. Он не может нарушить этот график, эти принятые однажды правила, не может забыться, заблудиться. Если забудется, если заблудится… О, прямо стихи…»
— Жаль, что тебя не было, — сказал Дадаш, — мы тут заспорили.
— Доброе утро, — сказал Неймат. — А о чем?
— Я поспорил с Дадашем-муаллимом, что завтра Хусаинов играть не будет, — тоненьким голоском крикнул сидящий у двери Яхья.
Неймат молча положил на стол Дадаша газету «Футбол».
— Здесь есть состав команд, — сказал он.
Моментально все, кто был в комнате, кинулись к столу Дадаша.
— Где?
Дадаш несколько нервозно развернул газету.
— Вот.
— Ага, Кавазашвили, Воронин…
И тут он, толстый мужчина, вспорхнул как птица.
— Пожалуйста! Хусаинов, видишь? Смотри хорошенько! Ну-с, так на что мы спорили? — Он был вне себя от радости. Он ликовал. Его голос, смех заполнили комнату, как мощная радиостанция эфир. — Ты уже докатился до того, что споришь со мной о футболе?
В комнате поднялся такой гвалт, такой переполох — кошмар! Победа Дадаша вылилась в торжество всего отдела. Яхья еще больше съежился и что-то бормотал себе под нос. Голос Дадаша гремел:
— Я говорю, что уже две игры, как его не выпускают, держат для завтрашней, а он мне — нет, он болен, у него травма. Я же знаю!
Сейчас Неймат дивился тому, что до поступления в издательство не был болельщиком. В детстве он играл в футбол в переулке, но, повзрослев, попадал на стадион совсем редко, а то и вовсе не ходил. В издательстве он заразился футбольным недугом. И теперь стал одним из самых пламенных болельщиков.
«Виноват был Маркаров. Банишевского невозможно узнать. Слушай, ты видел, какой мяч они не могли забить! Нет, судья зевнул, надо было дать одиннадцатиметровый. А здорово он ударил угловой…» Такие разговоры велись после каждой игры «Нефтяника». По типу № 1: анализ — заключение — критический разбор. По типу № 2 разговор велся перед очередной игрой: посылка, допущения, прогнозы.
Дадаш знал футбол как свои пять пальцев: истории команд, биографии игроков, различные системы игр, технические приемы. В этих вопросах с ним мог спорить только Неймат. Неймат мог даже заткнуть его за пояс в некоторых деталях, частных сведениях. Так что иногда сам Дадаш спрашивал у Неймата состав команд группы «Б» или уточнял таблицу игр дублеров.
И Неймат, чтобы поддержать свое реноме, внимательно и регулярно просматривал всю футбольную печать. Он и сам теперь не мог понять, как прежде был равнодушен к такой великолепной игре… Ему доставляла удовольствие не только сама игра, но и все с ней связанное: приобретение, еще задолго до начала игр, футбольного абонемента, торжественное открытие сезона, соперничество и солидарность людей, движущихся в дни игры по опустевшим улицам, общая радость победы и общая боль поражения, коллективное наслаждение пивом в компании приятелей, чисто мужской, «холостой» компании… Репортажи из разных городов по радио, а в последнее время по телевизору, последние известия, а в них — результаты игр, от которых зависит положение «Нефтяника»… Нет, футбол — это прекрасно!
«Курбан — бурдюк с ядом — не интересуется ничем, кроме выколачивания денег, да еще и куражится: никакие вы, говорит, не болельщики. Сами себя накрутили — вот и все. И этот ваш пыл, ваши страсти — все, говорит, фальшь. Дурень ты этакий, что же нас заставляет трепать нервы? Что нас заставляет, бросив все дела, мчаться на стадион, сидеть у приемника, с трудом, с мучением доставать газету? Говоришь ему, а он качает головой и бубнит, что один Дадаш настоящий болельщик, а вы все заболели, чтобы к нему подмазаться. Такая мысль только ему и может в голову прийти. Вы, говорит, не знаете, чем заполнить время, вот и стали болельщиками. В вашей жизни есть некий вакуум, и этот вакуум вы заполняете футболом. Футбол для вас — как опиум, как анаша. Он отвлекает вас от повседневной мороки. Да ну его, пусть треплется…»
— Дадаш-муаллим, — спросил Джумшуд, — какой послезавтра, по-вашему, будет счет?
Уже неделю издательство жило ожиданием послезавтрашнего матча. Предвкушение это оживляло разговоры на службе и дома, работу и быт. Одним словом, предстоящая игра с Ирландией заполнила всю неделю. На следующей неделе тоже был важный матч — Тбилиси и московское «Торпедо». Следующая неделя тоже будет заполнена. Но пока не сыграна послезавтрашняя игра, о следующей никто не говорит. Послезавтрашний день, как и вообще все дни большого футбола, ожидался как торжество, как праздник.
— Три — ноль, — сказал Дадаш непререкаемым тоном.
— Подумать только, три — ноль! — удивился Джумшуд. Он так повторил это, как будто предположение Дадаша уже оправдалось и Ирландия проиграла со счетом ноль — три. — Но у Ирландии тоже была сильная команда, правда? — После высказывания Дадаша Джумшуд говорил о послезавтрашней игре в прошедшем времени.
Яхья сказал:
— Никогда, ни за что! Счет будет два — два. Спорим!
— Опять споришь? Мало тебе?
Яхья стоял на своем:
— Вот увидите, два — два.
И снова началось. Никто никого не слушал. И невозможно было прекратить этот спор…
Неймат понял, что в этом шуме и гаме нечего и говорить о деле, и молча вышел из комнаты.
В конце коридора у открытого окна разговаривали Заур и Тахмина. Заур что-то шепотом рассказывал. Тахмина смеялась. У нее были белые-белые мелкие, ровные зубы. Как зерна кукурузы, ровные и мелкие. На ней было весеннее красное платье с короткими рукавами. У нее был низкий глуховатый голос, странный смех. Хха-ха-ха… Как будто на пианино играют гаммы.
Сам Заур не смеялся. Наверное, когда хохотала Тахмина, он вспоминал и готовил новую шутку, перебирал забавные истории. Он не спускал с нее глаз.
Заур работал в нефтяном отделе. Каждый раз, когда Неймат видел его, ему вспоминалось выражение: человек с двумя арбузами. В самом буквальном смысле. Как будто у Заура и справа, и слева под мышками действительно торчало по арбузу и поэтому его мускулистые руки как бы образовывали с туловищем букву «Ф».
В последнее время, когда Неймат видел, как Тахмина болтает с Зауром, ему казалось, что Заур уговаривает Тахмину поехать с ним на пляж. Странная мысль. Почему именно на пляж? Может быть, потому, что у Заура была своя машина и он часто ездил на пляж? Во всяком случае, пляж был весьма подходящим местом для демонстрации его мускулов.
Неймат подошел к ним.
— Ну, так нельзя, Заур, — покачал он головой, — я скажу Манафу. — Манаф — муж Тахмины. Уже месяц, как он был в командировке в Москве. — Ты штангист, но и он тоже старый борец.
— Мы в разном весе. Я в тяжелом, он — в легком.
— И он действительно легкий, а, Тахмина?
Тахмина засмеялась. Конечно, не так, как только что. Просто слегка улыбнулась. Улыбнулась, чтобы шутка Неймата не повисла в воздухе. Неймат и сам понял, что шутка получилась плоской, как праздничные карикатуры и дружеские шаржи в стенгазете «Полиграфист». Остроты на матримониальные темы были классикой их отдела.
Взгляд Неймата скользил по платью Тахмины. Две пуговки у ворота были расстегнуты, и виднелось что-то голубое.
Он отвел глаза.
— Я рассказывала Зауру свой сон, — сказала Тахмина. — Мне снилась Рига. Самое интересное, что я никогда не была в Риге.
Голубое снова бросилось в глаза Неймату. Он сказал:
— Когда-то я тоже видел во сне города, где никогда не бывал… Лондон, Париж… — Он посмотрел в окно. Окно было заполнено голубым небом. — В общем, это приятная способность. Не выходя из комнаты, не вставая с постели, без денег путешествуешь по всему свету. Не нужно ни билетов, ни визы.
— А что ты видишь сейчас?
— Эх, Тахмина, сейчас в моих снах нет ни капли воображения. Сейчас я вижу не сны, а обрывки, фрагменты жизни. Вижу продолжение дневной белиберды. Если я днем перевел пол-листа, то во сне перевожу дальше, получаю гонорар или стою в магазине, кто-то хочет пролезть без очереди, я делаю ему внушение или ругаюсь на базаре. Моя самая причудливая греза — покупка билета на поезд Кисловодск — Баку… Или наше почтенное учреждение и его сотрудники — дядя Сафтар, Мамед Насир, Дадаш-муаллим, Курбан… — Он хотел добавить «ты», но, взглянув на Заура, осекся.
Заур явно нервничал. Ему ужасно не нравилось, что Неймат вмешался в разговор и отвлек внимание Тахмины. Он сказал:
— Я никогда не вижу снов, ни разу в жизни еще не видел…
— Что ты говоришь? Не может быть! Никогда не поверю! — воскликнула Тахмина.
— Честное слово. Я даже не знаю, что это значит — видеть сон.
Заур был очень молод, совсем мальчишка, и Неймат понимал, что этим странным, на все сто процентов выдуманным признанием он хочет вернуть внимание собеседницы.
— У меня был друг, — сказал Неймат, — который говорил, что люди, не видящие снов, похожи на Австрию или Швейцарию.
Тахмина вопросительно на него посмотрела. Снова он заинтересовал ее. Заур спросил чересчур резко:
— Почему именно Австрия, Швейцария, а не, допустим, Камбоджа?
— Камбоджа? — повторил Неймат и попытался представить себе карту. — Не помню, есть ли у нее морская граница. Он говорил об Австрии и Швейцарии, потому что эти страны не имеют выхода к морю. Он считал, что люди, лишенные способности видеть сны, похожи на страны без моря. Австрия, Швейцария… Какие еще страны не имеют выхода к морю?
— A-а, вот оно что… — протянула Тахмина.
Замолчали. Заур достал из кармана расческу и нервозно стал причесываться.
— Ну, хорошо, — сказал Неймат, — извините, я помешал вашей беседе. — «Интересно, она весь день будет ходить так, расстегнутая?» — подумал он, отошел, затем, не удержавшись, обернулся и снова посмотрел на Тахмину. — Если вдруг случайно во сне попаду в Ригу, непременно тебя там найду.