Но как раз во время летнего отдыха у Элизабет внезапно появились боли, и ей стало трудно ходить. С тех пор как боли стали более ощутимыми, они впервые резко усилились после приема теплой ванны в купальне небольшого курорта. Затем посчитали, что боли появились из–за продолжительной пешей прогулки, по существу, похода на полдня, устроенного накануне, и всему сразу нашлось простое объяснение: Элизабет сначала «переутомилась», а затем «простудилась».
С этих пор Элизабет была в семье на положении больной. Врач посоветовал ей провести остаток лета на водах в Гастейне[5], куда она отправилась с матерью, впрочем, и на этот раз не обошлось без волнений. Вторая сестра была опять беременна, и, судя по письмам, состояние ее здоровья было довольно неблагоприятным, поэтому Элизабет чуть было не передумала ехать в Гастейн. Не пробыв в Гастейне и двух недель, мать и дочь вынуждены были вернуться, узн ав о том, что больная, которая теперь не вставала с постели, чувствует себя плохо.
Сначала была мучительная поездка, от которой боли и опасения Элизабет усилились, затем на вокзале по лицам встречающих можно было понять, что ожидать нужно самого худшего, а потом, войдя в комнату больной, они воочию убедились в том, что опоздали и не застали ее в живых.
Едва ли не меньше, чем из–за утраты нежно любимой сестры, Элизабет страдала от мыслей, навеянных ее смертью, и перемен, которые она за собой повлекла. Сестра умерла от сердечной болезни, которая обострилась из–за беременности.
И тут у нее внезапно появилась мысль о том, что сердечное заболевание унаследовано от отца. Потом она вспомнила, что в девичестве покойная перенесла хорею, давшую легкое осложнение на сердце. Она укоряла себя и врачей за то, что они позволили сестре выйти замуж, даже несчастного вдовца она не могла избавить от упреков в том, что две беременности, последовавшие одна за другой без перерыва, повредили здоровью его супруги. С тех пор Элизабет овладели печальные мысли, возникшие под впечатлением от того, что даже при таком на редкость удачном совпадении всех обстоятельств, необходимых для счастливого брака, ему уготован подобный конец. Но кроме того она видела, что все то, чего она страстно желала для матери, снова разрушено. Овдовевший зять был безутешен и отстранился от семьи своей бывшей жены. Кажется, его собственная семья, от которой он отдалился за недолгое время счастливого супружества, посчитала, что настал удачный момент для того, чтобы вернуть его в отчий дом. Сохранить былую общность никак не удавалось; жить в одном доме вместе с матерью и с незамужней золовкой ему не позволяли приличия, а когда он не согласился уступить обеим женщинам ребенка, единственную живую память о покойной, они впервые обвинили его в черствости. В конце концов – и это было отнюдь не менее неприятно – до Элизабет дошли слухи о ссоре, вспыхнувшей между двумя зятьями, о причинах которой она могла лишь догадываться. Вдовец будто бы предъявил имущественные претензии, которые другой зять счел необоснованными и, мало того, назвал шантажом, принимая во внимание недавнее горе матери. Такова была история страданий этой честолюбивой и нуждающейся в любви девушки. Обиженная судьбой, огорченная тем, что мечты ее не сбылись, – а из всех, кого она любила, одни умерли, другие отдалились, а иные стали чужими, – не стремясь обрести убежище в любви постороннего мужчины, уже полтора года она жила, почти ни с кем не поддерживая отношения, пестуя свою мать и свою скорбь.
Если позабыть о более вопиющей несправедливости и представить себе, что должна при этом чувствовать девушка, невозможно отказать фрейлейн Элизабет в искреннем человеческом сочувствии. Но что мог сказать врач об этой истории душевных страданий, о ее связи с болезненной слабостью ног, о том, каковы были шансы во всем разобраться и вылечить пациентку, судя по тому, что было известно об этих психических травмах?
Врача исповедь пациентки прежде всего разочаровывала. Ведь то была история болезни, состоявшая из обыкновенных душевных потрясений, на основе которой невозможно было объяснить, почему пациентка заболела истерией и отчего истерия в данном случае приняла именно форму болезненной абазии[6]. Ни причина, ни детерминирование истерии не выявлялись. Можно было предположить разве только то, что у пациентки возникала ассоциативная связь между ее болезненными душевными переживаниями и физической болью, которую она по случайному совпадению испытывала в то же время, и теперь это физическое ощущение стало для нее мнемоническим символом душевного переживания. Чем могла быть мотивирована эта подмена и в какой момент она была произведена, – все это оставалось неясным. Искать ответ на такие вопросы врачи, пожалуй, еще не привыкли. Куда привычнее удовольствоваться заключением, гласящим, что больная по природе своей истеричка и под давлением сильного возбуждения любого рода у нее могут развиться истерические симптомы.
Для исцеления пациентки исповедь ее сулила еще меньше, чем для понимания сущности болезни. Непонятно было, какое благоприятное воздействие могло оказать на фрейлейн Элизабет то, что хорошо известную всем членам ее семьи историю страданий, перенесенных за последние годы, она поведала постороннему человеку, который выказал ей умеренное сочувствие. Да и никакого улучшения, вызванного исповедью, заметно не было. В течение всего начального периода лечения пациентка не уставала напоминать врачу, что чувствует она себя по–прежнему плохо, боли у нее так и не проходят, и когда при этом она бросала на меня лукавые и злорадные взгляды, я невольно вспоминал о приговоре, который вынес своей дочери престарелый господин фон Р., когда сказал, что она часто бывает «дерзкой» и «настырной»; впрочем, надо признать, она имела на это право.
Если бы я прекратил психотерапию на этой стадии, то случай болезни фрейлейн Элизабет фон Р. не имел бы особого значения для теории истерии. Однако я продолжал анализ, поскольку был уверен в том, что сведения о причинах и детерминировании истерических симптомов будут добыты из более глубоких пластов сознания.
Итак, я решил раздвинуть пределы сознания пациентки и спросить ее напрямик о том, с каким впечатлением, произведенным на ее психику, она связывает первое появление болей.
Для этого пациентку следовало погрузить в глубокий гипнотический транс. Но я, увы, заметил, что после соответствующих процедур состояние пациентки нисколько не отличалось от того, в котором она поверяла мне свою исповедь. Искренне порадовало меня лишь то, что на сей раз она не стала торжествующим тоном мне выговаривать: «Взгляните, ведь я не сплю, я не поддаюсь гипнозу». Оказавшись в таком затруднительном положении, я догадался воспользоваться тем приемом надавливания на голову, о первых опытах использования которого я подробно рассказал в предыдущем отчете о мисс Люси Р. Выполняя этот прием, я велел пациентке сообщить мне о том, что возникает перед ее внутренним взором или припоминается ей в момент надавливания. Она долго молчала и, когда я ее поторопил, призналась, что припомнила о том, как однажды вечером ее провожал от гостей до дома один молодой человек, какой у них произошел разговор и с каким чувством она потом вернулась домой, чтобы ухаживать за отцом.
Первое же упоминание об этом молодом человеке было подобно открытию новой штольни, из которой я теперь понемногу извлекал все залежи. Тут наверняка крылась какая–то тайна, ибо, кроме одной общей подруги, никто не знал об этих отношениях и надеждах, которые она на них возлагала. Речь шла об отпрыске одной давно им знакомой семьи, которая раньше жила по соседству с ними. Молодой человек, сам осиротевший, был беззаветно предан ее отцу, следовал его советам, делая карьеру, а его почтение к отцу распространялось и на всех женщин из этой семьи. Многочисленные воспоминания о том, как они вместе читали и обменивались мнениями, о его отзывах, которые ей потом передавали, позволяли судить о том, как мало–помалу крепло ее убеждение в том, что он ее любит и понимает и брак с ним не потребует от нее тех жертв, из–за каких ее всегда отпугивало замужество. К сожалению, он был лишь немногим старше нее и тогда еще не обрел самостоятельность, но она твердо решила ждать его.
Из–за тяжелой болезни отца, за которым она взялась ухаживать, они стали встречаться все реже. В тот вечер, о котором она припомнила в первую очередь, чувства ее достигли предела; но и тогда до объяснения дело не дошло. Поддавшись уговорам родных и самого отца, она согласилась отойти от постели больного и отправиться в гости, где ее могла ожидать встреча с ним. Она спешила пораньше вернуться домой, но ее упрашивали остаться, и она уступила, когда он пообещал ее проводить. Никогда она не испытывала к нему такой нежности, как во время тех проводов; но когда она, не помня себя от счастья, поздно вернулась домой, оказалось, что отцу стало хуже, и она принялась жестоко укорять себя за то, что убила столько времени ради собственного удовольствия. Больше она ни разу не оставляла больного отца без присмотра на целый вечер; с другом своим она видалась очень редко; после смерти отца он, по–видимому, держался в стороне из уважения к ее трауру, а затем пути их разошлись; мало–помалу она уверилась в том, что его интерес к ней потеснили другие увлечения и для нее он потерян. Однако ей до сих пор причиняло боль любое воспоминание об этой несбывшейся первой любви.
Стало быть, эти отношения и вышеописанная сцена, которая из–за них разыгралась, и могли стать причиной первого появления истерических болей. Из–за контраста между блаженством, отпущенным ей тогда, и жалким состоянием, в котором она застала отца по возвращении домой, произошел конфликт, обнаружилось несоответствие. В результате данного конфликта эротическое представление было вытеснено из этой ассоциации, а присущий ей аффект поспособствовал усугублению или новому обострению появившихся тогда же (или немного раньше) физических болей. Следовательно, в данном случае действовал механизм конверсии с целью защиты, который я подробно описал в другой работе.
Разумеется, многое оставалось неясным. Я должен подчеркнуть, что мне не удалось обнаружить в ее воспоминаниях прямого указания на то, что конверсия произошла именно в тот момент, когда она вернулась домой. Поэтому я взялся разузнать об аналогичных событиях, произошедших в период ухода за больным отцом, и она припомнила ряд эпизодов, в частности, вспомнила о том, как однажды вскочила с кровати, разбуженная настойчивыми призывами отца, и босиком через холодную комнату бросилась к нему. На мой взгляд, этот эпизод имел определенное значение, поскольку жаловалась она не только на боли в ногах, но и на мучительный озноб. Однако и на сей раз я не мог сказать наверняка, что именно в тот момент произошла конверсия. Поэтому я уже готов был признать, что тут в объяснении зияет пробел, как вдруг припомнил, что появились–то у нее истерические боли в ногах вовсе не в период ухода за больным отцом. Она рассказывала лишь об эпизодических приступах боли, которые продолжались пару дней и на которые она тогда не обратила внимания. На сей раз я решил выяснить, когда она почувствовала боль впервые. Она припомнила, что именно тогда их навестил один родственник, которого она не смогла принять, поскольку лежала в постели, и которого, спустя два года, снова угораздило явиться к ним, когда она не вставала с постели. Но как я не старался, отыскать психическую причину первого появления болей мне не удавалось. Я счел возможным предположить, что впервые эти боли возникли и впрямь без психической причины, из–за легкого ревматического недомогания, и смог разузнать, что физический недуг, послуживший образцом для истерического подражания, безусловно, предшествовал сцене проводов. По сути дела, можно было все же допустить, что эти органически обусловленные боли не исчезали, но на некоторое время поутихли и не привлекали к себе особого внимания. Что же до неясности, возникшей от того, что из анализа следует, что конверсия психического возбуждения в физическую боль произошла тогда, когда больная, судя по ее воспоминаниям, такую боль, скорее всего, не испытывала, то эту задачу я надеюсь решить позднее, с привлечением других примеров.
После того как была определена побудительная причина первой конверсии, начался второй, плодотворный период лечения. Прежде всего пациентка вскоре после этого удивила меня, сообщив о том, что теперь ей известно, почему боли распространяются именно из того места в верхней части бедер и достигают там наибольшей силы. Как раз сюда она клала каждое утро ногу отца, когда меняла бинты, в которые оборачивали сильно распухшую ногу. Она проделывала это добрую сотню раз, но почему–то до сих пор это не приходило ей на ум. Таким образом, она наконец объяснила мне, как возникла одна нетипичная истерогенная зона. В дальнейшем боль в ногах стала то и дело «вторить» анализу. Я имею в виду следующее странное обстоятельство: когда мы приступали к нашей работе, пациентка чаще всего не испытывала боли, но стоило мне воскресить у нее в памяти какое–нибудь событие, задав вопрос или надавив рукой ей на голову, как у нее сразу же появлялись болевые ощущения, зачастую настолько сильные, что пациентка сжималась и тянулась рукой к больному месту. Пока пациентка находилась во власти этого воспоминания, острая боль не проходила, достигала наибольшей силы в тот момент, когда пациентка переходила к основной и самой важной части своего рассказа, и пропадала, когда звучали заключительные фразы. Мало–помалу я приноровился использовать эту острую боль как компас; когда пациентка умолкала, а боль все не проходила, я понимал, что она рассказала не обо всем, и настаивал на продолжении исповеди до тех пор, пока она не выговаривала эту боль до конца. И только после этого я воскрешал у нее в памяти другое событие.
В течение этого периода «отреагирования» физическое и психическое состояние пациентки улучшилось столь заметно, что я стал полушутя уверять ее, будто каждый раз устраняю определенное количество побудительных причин боли, и когда уберу их все, она выздоровеет. Вскоре она уже перестала испытывать боль большую часть времени, согласилась почаще ходить и отказаться от прежнего затворнического образа жизни. В течение анализа я руководствовался то произвольными изменениями ее самочувствия, то собственным мнением, если мне казалось, что какой–то фрагмент ее исповеди нуждается в дополнении. За время этой работы я сделал несколько любопытных наблюдений, практическая ценность которых подтвердилась при лечении других пациентов.
Прежде всего, я заметил, что решительно все спонтанные изменения ее самочувствия были спровоцированы ассоциациями, возникавшими из–за текущих событий. Однажды она услышала в кругу знакомых рассказ о заболевании, в котором промелькнула деталь, напомнившая ей о болезни отца, как–то раз у них в гостях был ребенок умершей сестры, и его сходство с покойной разбередило ей душу, в другой раз она получила письмо от сестры, живущей вдали от них, и заметила в нем явные следы влияния бесцеремонного зятя и огорчилась, когда прочитала о новом семейном скандале.
Поскольку одно и то же событие никогда не подавало дважды повод для появления болей, наша надежда на то, что таким образом удастся исчерпать их запас, не казалась безосновательной, и я ничуть не стремился оградить ее от обстоятельств, способных воскресить новые воспоминания, которые еще не всплыли на поверхность, например, от посещения могилы сестры или визита в дом, где она могла встретить ныне возвратившегося друга юности.
Затем я понял, каким образом возникла истерия, которую можно назвать моносимптоматической. Я заметил, что во время гипноза у нее начинала болеть правая нога, когда мы затрагивали воспоминания об уходе за больным отцом, об отношениях с друзьями детства и обо всем том, что происходило на начальном этапе патогенного периода, а боль в левой ноге напоминала о себе, как только мне удавалось воскресить воспоминания о покойной сестре, об обоих зятьях, коротко говоря, одно из впечатлений, полученных на втором этапе периода страданий. Обратив внимание на эту стойкую реакцию, я продолжил расследование, и у меня сложилось впечатление, что данная реакция носила еще более частный характер, и каждое психическое переживание, дававшее новый повод для появления боли, ассоциировалось с определенным местом на болезненном участке кожи ног. Исходные болевые ощущения в верхней части правого бедра соотносились с заботой о больном отце, оттуда под влиянием новых травм они распространились на другие области, поэтому в данном случае речь шла, строго говоря, не об одном соматическом симптоме, связанном с различными психическими комплексами воспоминаний, а скорее о множестве сходных симптомов, которые, с первого взгляда, казались слитыми воедино. Правда, я не попытался разграничить зоны болезненной чувствительности в соответствии с отдельными переживаниями, поскольку мне показалось, что пациентка не обращает внимания на эту взаимосвязь.